Самым непостижимым оказалось возвращение в консерваторию! Занятия возобновились еще в октябре сорок четвертого, поэтому Виктор застал вполне налаженную жизнь, словно из грязной отвратительной избы открыл дверь в залитый теплом и светом дворцовый зал. Правда, не хватало многих знакомых преподавателей, Дмитрий Федорович умер от голода еще в феврале сорок второго, кто-то погиб на фронте, кто-то не вернулся из эвакуации, но общая атмосфера сохранилась, а на некоторых факультетах даже почти не прерывались занятия. Бывших военных среди студентов оказалось совсем немного, его форма и медаль «За отвагу» вызывали огромное уважение, педагоги не придирались, вокал зачли практически без экзаменов, не говоря о теоретических занятиях. Он старался не пропускать концерты ни на здешней сцене, ни в филармонии, тогда проклятые три года тонули в блеске софитов, нарядные люди улыбались и аплодировали, и капитан артиллерии Приходько улыбался и аплодировал, как и положено благодарному слушателю. Оставшиеся два года учебы Виктор трудился не за страх, а за совесть – параллельно вокалу начал посещать занятия на историко-теоретическом факультете, до ночи не покидал библиотеку, читал статьи и воспоминания известных педагогов. Всё более высокие оценки украшали зачетку, всё легче становилось на душе – господи, еще не поздно, еще ничего не поздно! И никто не удивился, когда выпускнику вокального отделения Виктору Андреевичу Приходько, герою войны и члену КПСС с 1943 года, предложили продолжить обучение в аспирантуре. К сожалению, в том же году в его жизни появилась Муся.

Капитанская дочка
Муся

В их доме никогда не было зеркала.

Нет, конечно, в кухне над раковиной папа когда-то собственноручно прибил деревянную полочку для мыла и зубных щеток, а над ней – жалкий серый квадратик. Если встать на цыпочки и опереться о край стола, получалось разглядеть собственный лоб и скошенные от напряжения глаза, у Муси – скучные карие, а у Аськи – огромные, небесно-голубые с золотыми крапинками вокруг зрачков. Может быть, из-за этой несправедливости мама и не настаивала на настоящем большом зеркале в комнате, зачем лишний раз подчеркивать ужасную несправедливость? Да всё, буквально всё досталось младшей сестре – длинные ноги, аккуратный, даже короче, чем у мамы, курносый носик, круглый, как у куклы, овал лица. А Муся получилась исключительно папиной дочкой – невысокой, узколицей, с выдающимся еврейским носом и такими же выдающимися, абсолютно ей не интересными способностями к математике. В общем, ерунда на постном масле!

Нет, скорее всего родители и не подозревали о Мусиных огорчениях, просто папа не хотел поощрять «мещанские привычки» у своих дорогих девочек, ведь слишком заботиться о внешности – значит зависеть от вкуса и мнения мужчин. Не зря его дочери родились и росли в свободной равноправной стране, а не в какой-нибудь Германии, где до последнего времени судьба женщины ограничивалась тремя «K»: Küche, Kinder, Kirche (кухня, дети, церковь), теперь они получат полноценное образование и равные возможности с мужчинами! И мама, хотя сама вполне благополучно выросла в Германии, соглашалась с папой – потому что в первую очередь нужно развивать в девочках скромность и опрятность, а не глупое кокетство и кривляние перед зеркалом.

В остальном, надо признаться, их с сестрой жизнь была очень хорошей, даже замечательной – любящие родители, подружки, пионерский отряд, квартира на Петроградской стороне, пусть и на чердаке, но вообще без соседей, с двумя отдельными комнатами, гулкой кухней и даже собственным туалетом с бачком и длинной металлической цепочкой. Не нужно говорить, что и туалет, и кухню мама содержала в блистательной чистоте, сравнимой разве что с операционной, где через много лет Мусе случилось побывать с приступом холецистита. Что говорить о комнатах! Кружевные салфетки, связанные когда-то немецкой бабушкой Марией, красиво оттеняли темное полированное дерево этажерки, и на каждой стояла фарфоровая фигурка – девочка с котенком, мальчик с дудочкой, юный всадник на лошадке, веселый румяный клоун. Фигурки мама трогать не разрешала, только каждый день тщательно протирала влажной белой тряпочкой и грустно вздыхала. Муся знала, что мама в эти минуты думает об оставленной в Германии семье и особенно о старшей сестре Мицци, но говорить на эту тему строго запрещалось. За этажеркой прятался диван, на котором спали родители, а всю остальную комнату занимала папина библиотека и тяжелый письменный стол с ящиками. Как жаль, что библиотека сгорела в блокаду, и Мусин внук Артем ничего не застал. В детской комнате стояли две одинаковые нарядные кровати с кружевными накидками на подушках, на Мусиной были вышиты бабочки, а на Асиной – большая красная роза. На маленьком столике сидели куклы в нарядных платьях, сшитых мамой из разноцветных лоскутков. Аська обожала кукол, а Мусю больше влекла складная деревянная шкатулка с кружевами, нитками и скользкими блестящими пуговицами. В кухне над буфетом висел радиоприемник, в ряд стояли сверкающие кастрюли, на стене, на полочке рядом с раковиной, теснились накрахмаленные до фарфоровой жесткости полотенца, а на квадратном кухонном столе с дверцами и ящиками мирно гудел примус. Со временем папа даже раздобыл настоящую чугунную ванну и с помощью дворника дяди Алексея установил ее в кухне за занавеской. Эта занавеска – единственное, что менялось в Мусиной жизни с течением лет, – сначала плотная белая клеенка, потом бывшая мамина скатерть, расшитая розами, и наконец кокетливая нейлоновая штора в мелких цветочках, купленная в семидесятые годы в Праге недолговременным Мусиным зятем.

Папа приходил домой поздно вечером, только и успевал поцеловать дочек перед сном и погружался в чтение книг или писал сам в толстой тетради, стремительно подчеркивая отдельные слова и заполняя страницу за страницей странными буквами. Муся уже знала, что папа пишет и читает на немецком языке, но рассказывать во дворе или школе так же строго запрещалось, как про мамину сестру.

Много позже, после снятия блокады, возвращения в Ленинград и бесполезных поисков папиной могилы, Муся задумала написать о папе книгу. Почему книгу? Да потому, что в книгах существовала интересная жизнь! Пусть временами страшная или грустная, но упоительная живая жизнь с приключениями, страданиями и любовью. Школьницами до поздней ночи обсуждали с Аськой Анну Каренину, дружно влюблялись во Вронского, жалели милую Кити, вышедшую замуж за скучного, правильного Левина. Потом в их жизнь вошли тургеневская Ася, Неточка Незванова, навсегда обожаемый Чехов: где ты, Мисюсь, вопрошал герой, и хотелось плакать и жалеть, жалеть всех – Лику Мизинову, Нину Заречную, чайку, умирающего одинокого Антона Павловича.

А при этом настоящая папина жизнь была во сто раз интереснее! Именно его, а не манерного эгоиста Печорина следовало назвать героем нашего времени. Пусть у Муси не получится настоящая серьезная книга, как у великих писателей, но хотя бы домашняя, для себя и Аськи, а также для будущих папиных внуков и правнуков. Она все собиралась и собиралась, а между тем проходили годы, старела мама, они с Аськой взрослели, и только папа оставался таким же молодым и прекрасным, с веселыми морщинками у глаз и теплыми большими руками. Нет, он не должен уйти в прошлое, как уходят старые усталые люди, человек не умирает, пока его любят и помнят.

Муся так долго вынашивала идею книги, ее название и отдельные главы, что буквально видела готовой и постоянно повторяла про себя первую строчку: «Жил-был мальчик, хороший послушный мальчик восьми лет, и ни мама с папой, ни соседи и родственники даже представить не могли, какая удивительная, трагическая и прекрасная жизнь его ожидает».

Итак, жил-был мальчик. И не сам по себе, а в большой дружной семье, где высокий солидный папа в сюртуке с золотой цепочкой совсем не бранил детей, а красавица-мама в чудесном длинном платье и шляпке с вуалью никогда не забывала купить каждой девочке и каждому мальчику пирожное с кремом и шоколадной глазурью.

Муся почти ничего не придумала, потому что основой для начала истории послужила единственная, чудом сохранившаяся фотография папиной семьи, где в первом ряду между сидящей в высоком кресле мамой и двумя маленькими девочками в светлых нарядных платьях стоял главный герой, мальчик Шмулик, в белой рубашке и маленькой круглой шапочке на стриженой голове. Семья жила в городе, который назывался Гомель, вполне самостоятельном красивом городе, с центральной площадью, театром, железной дорогой и настоящей классической гимназией, куда папа обещал записать мальчика Шмулика, если он будет хорошо учиться в хедере. На самом деле Шмулик учился прекрасно и умел читать с пяти лет на двух языках, поэтому все знали, что папа шутит и уже заранее купил сыну форму и гимназическую фуражку. Но как раз тем летом, когда отличнику Шмулику исполнилось девять лет, он был официально записан в приготовительный класс и каждый день примерял новенькую фуражку, в городе случилась страшная беда под названием «погром». Не ураган и не эпидемия, но жуткий бессмысленный разбой, непонятным образом превративший мирных жителей Гомеля в жестоких насильников и убийц. Семья Шмулика жила в красивом доме на втором этаже, над собственным магазином канцелярских товаров, и он навсегда запомнил брызги крови на растоптанных в грязи школьных тетрадях.

Через много лет Мусин внук Артем специально поехал в Белоруссию и раскопал документы об этом погроме. Оказалось, в Гомеле в августе 1903 года евреи заранее подготовили отряд самообороны, поэтому жертв оказалось не так много, как, например, в Кишиневе. К несчастью, папины родители жили на центральной улице, к ним вломились первыми, никто не успел помочь. Но многих других беспомощных людей спасли. Правда, через несколько месяцев шесть человек из отряда самообороны судили за превышение мер защиты вместе с погромщиками и убийцами.

– Бабуля, ты только подумай, – кричал в трубку Артем, – превышение мер защиты! Они должны были подождать, пока начнут убивать женщин и детей, и только потом защищаться?!

Что Муся могла ответить? Она пыталась представить, как чужие равнодушные люди убивают ее дочку Наташу и маленького Артема и как она пытается их защитить – ведь именно так на глазах папиных родителей убили их детей, но не было никакой возможности додумать мысль до конца – ноги и руки холодели, и сердце останавливалось.

А маленький Шмулик случайно остался жить, он собирался на улицу, когда ворвались погромщики, и потерял сознание от удара тяжелой дверью по лбу, поэтому убийцы его вовсе не заметили. Оказывается, судьба может ударить по лбу не только в наказание, но и ради спасения.

А дальше в жизни мальчика случилось настоящее везение. Да, везение, хотя Шмулик еще не знал, что радость и беда частенько шагают рядом, и поэтому даже не мог представить, что еще когда-нибудь в жизни рассмеется или обрадуется. Но буквально через неделю в каморку, где приютился безмолвный заплаканный Шмулик, пришел реб Айзик, самый уважаемый раввин города. Пришел и ни слова не говоря забрал Шмулика к себе домой. И не просто взял из милости как несчастного сироту на побегушках, и не просто посадил за стол со своими двумя сыновьями, но лично отвел в гимназию, причем не в приготовительный, а сразу в первый класс! А еще через восемь лет, весной 1911 года, тот же реб Айзик объявил по всей городской общине благотворительный сбор денег: для продолжения обучения в высшей школе выпускника гимназии и золотого медалиста Самуила Шнайдера. И уже в начале июля растерянный папа, не верящий своему невозможному счастью, сидел во втором классе поезда, идущего на Берлин, и крепко прижимал к животу зашитое в кармане пальто рекомендательное письмо к самому Леопольду Ландау, знаменитому врачу и тайному советнику кайзеровской Германии. Потому что господин Ландау кроме широкой общественной и научной деятельности, известной далеко за пределами страны, занимался помощью талантливым еврейским студентам.