Мы сели за стол, и каждый из нас по очереди прочитал про себя листовку. Это была повестка – все семьи в нашем округе, у которых имелись дети старше двенадцати лет, должны были отправить их для распределения на работы. Я была слишком расстроена, чтобы прочитать все полностью; каждый раз, когда я пыталась, мое зрение затуманивалось слезами. Тем не менее я была полна решимости сохранять хоть какой-то оптимизм или, еще лучше, найти лазейку.

– Должен быть способ обойти это, – заявила я во всеуслышание. Мои братья обменялись нетерпеливыми взглядами, но я лишь надавила сильнее, пытаясь найти выход из этой неразберихи. – Они не могут заставить нас покинуть нашу семью и наш дом. Они не могут…

– Алина! – резко оборвал меня Филипе. – Это те же самые люди, которые застрелили Алексея и мэра на глазах у всего города. Это те же самые солдаты, которые заставляют еврейских детей в городе работать от рассвета до заката, это те же свиньи, которым ничего не стоит забить женщин и детей до смерти, если они ослушаются. Те же люди, которые силой забрали маленькую Паулину Новак только потому, что у нее светлые волосы. Ты действительно думаешь, что они будут колебаться, увозить ли группу подростков из их дома, только потому что мы можем затосковать?

В тот вечер я рано легла спать, закрыла дверь и оглядела свою маленькую комнату – мой крохотный мир. Мои родители разделили наш небольшой дом на три комнаты – хотя по сегодняшним стандартам две из этих комнат считались бы смехотворно маленькими, не больше, чем шкафы. Мы были фермерами – крестьянами, на местном наречии – людьми, которые зарабатывали с нашей земли ровно столько, чтобы прокормить себя, и в засушливые годы каждый колосок пшеницы был на вес золота.

Так много раз с тех пор, как уехал Томаш, я отчаянно хотела сбежать из этого дома в Варшаву, чтобы быть с ним. Однако тогда я думала, что ухожу от своей семьи в манящие объятия ждущего меня Томаша: совершенно иной сценарий, нежели тот, в котором меня насильно отрывали от корней и отправляли к враждебным незнакомцам во враждебную страну. Я жила здесь, на ферме, в разрушенном мире, ежедневно поднимаясь с постели только потому, что каждый восход солнца мог по крайней мере принести новости о Томаше, о том, что он в безопасности. Если нацисты заберут меня, как он вообще меня найдет? Откуда я узнаю, что с ним стало? Месяцы, прошедшие с момента его последнего письма, казались невыносимыми. А как же я смогу выжить, если незнание станет постоянным состоянием?

Я лежала в кровати, обхватив свои плечи, и очень старалась быть храброй, но с ужасом представляла себя далеко от семьи, в месте, где я не знала языка и где я была не любимым и всеми опекаемым младшим ребенком, а просто одинокой беззащитной девушкой. В конце концов я закрыла глаза и погрузилась в тяжелый сон, но спустя некоторое время проснулась от приглушенного шепота моих родителей в гостиной. Я не совсем разобрала, о чем они говорили, поэтому выскользнула из кровати и встала у двери.

– Но Станислав – самый сильный. Мы должны оставить его у себя – без него мы не сможем управляться с фермой. По крайней мере, мы оставим Филипе – у него нет здравого смысла, и он будет болтать без умолку, если мы его отпустим…

– Нет! Алина крошечная, слабая и слишком хорошенькая. Она еще совсем ребенок! Если мы отправим Алину, она точно не выживет. Мы должны оставить ее здесь.

– Но если мы оставим ее, ферма ни за что не выживет!

Я открыла дверь, и оба моих родителя подскочили на своих стульях. Отец отвернулся, но мама обратилась ко мне и нетерпеливо произнесла:

– Возвращайся в постель!

– О чем вы говорите? – спросила я.

– Ни о чем. Это не твоя забота.

Надежда расцвела в моей груди. Это было такое заманчивое ощущение, что мне пришлось надавить немного сильнее, хотя я знала, что на меня, скорее всего, накричат за это.

– Вы нашли способ, чтобы мы остались?

– Возвращайся в постель! – сказала мама, и как я и ожидала, ее тон не оставлял места для споров.

После этого я не смогла уснуть, и позже, когда я услышала, как мои родители раскладывают диван, служивший им кроватью, я подождала немного, пока они заснут, а затем прокралась мимо их кровати в крошечную комнату мальчиков в другом конце дома. Мои братья бодрствовали, лежа валетом на топчане, который они делили. Когда я вошла в комнату, Филипе сел и раскрыл мне объятия.

– Что происходит? Мы можем все-таки остаться?

Он отстранился от меня и уставился на меня с недоверием.

– Ты что, не читала объявление?

– Я прочитала большую часть… – солгала я, и он тяжело вздохнул.

– Одному из нас дадут разрешение остаться здесь и помогать родителям управляться на ферме. Мама и папа должны выбрать, – тихо произнес Филипе. Он откинул мои волосы с лица, а затем добавил: – Но просить их выбирать между своими детьми – жестокость, которую мы не потерпим. Мы со Стани уедем. Но тебе придется много работать, Алина, а ты у нас лентяйка, так что тебе придется нелегко. Однако для тебя безопаснее остаться здесь.

– Я скоро выйду замуж за Томаша и перееду в Варшаву, – упрямо сказала я.

– Алина, – нетерпеливо прошептал Станислав, – в Варшаве не осталось университета. Я слышал, что все профессора были заключены в тюрьму или казнены, а большинство студентов вступили в вермахт. Томаш либо в тюрьме, либо работает на этих монстров, но это даже не имеет значения – ты попросту не сможешь уехать.

Я была возмущена самой мыслью, что Томаш когда-либо присоединится к нацистским войскам.

– Как ты смеешь…

– Тихо, Алина, – устало произнес Филипе. – Никто точно не знает, где Томаш, так что не расстраивайся заранее. – Затем он взглянул на меня и медленно добавил: – Но если ты останешься здесь, у него будет шанс найти тебя, если уж ему удастся выбраться из города, чтобы вернуться домой.

Я и сама думала о том же. На миг я жадно ухватилась за эту идею, впрочем, тут же осознала, в чем она заключалась. Я попыталась представить свою жизнь без близнецов, и одна лишь мысль об этом наполнила меня одиночеством.

– Я не хочу, чтобы вы уходили, – со слезами прошептала я, и Станислав вздохнул.

– Что ж, Алина, в противном случае ты должна будешь отправиться на работы вместо нас. За много километров от мамы и отца, совсем одна.

Разумеется, мои слова не остановили мальчиков. Когда настал день их отъезда, мы с родителями проводили их в Тшебиню до железнодорожного вокзала. Матеуш, Труда и Эмилия встретили нас там, и когда Эмилия увидела нас, она подскочила ко мне и грустно улыбнулась.

– Совсем как тогда, когда мы прощались с Томашем, – прошептала она.

Я рассеянно кивнула, полностью поглощенная щемящей сценой. День был пасмурный, как и при отъезде Томаша, и мы снова стояли на перроне – но Эмилия сильно ошибалась, потому что я сразу ощутила, насколько этот момент отличается. На этот раз люди на платформе отправляли своих близких не в какое-нибудь захватывающее приключение. Никто из этих детей не покидал Тшебиню, чтобы отправиться учиться или познавать мир. Их у нас просто украли. Для захватчиков они были не более чем рабочей силой, которую можно использовать, но те из нас, кто остался, понимали, что с корнем вырвана часть души нашего района. Надя Новак, которая уже потеряла мужа во время бомбежки и у которой забрали для германизации ее драгоценную Паулину, стояла на этой платформе и громко плакала, прощаясь со своими тремя старшими детьми. Надя слилась с толпой других матерей, рыдавших от ужаса и горя, и отцов, судорожно прочищавших горло и отчаянно теревших глаза, чтобы скрыть любой намек на слезы.

Молодые люди по большей части стояли как вкопанные. Некоторые – самые юные – плакали, но это были не те безудержные эмоции, которые мы видели у их матерей, – это были слезы недоумения. У меня возникло ощущение, что даже после того, как поезд прибудет на рабочие фермы, этим молодым людям понадобятся недели, чтобы смириться с реальностью своего положения.

И я была бы одной из них, если бы не мои братья.

Я почувствовала облегчение с тех пор, как было принято решение, что останусь я. Но стоя здесь, в полной мере осознавая последствия того, как легко я приняла благородный поступок братьев, я почувствовала, как внутри поднимается волна горя, угрожая сбить меня с ног.

Эмилия внезапно потянула меня за руку, я посмотрела вниз и наткнулась на ее пристальный взгляд.

– Как ты думаешь, Томаш все еще жив? – спросила девочка. Я моргнула, удивленная и вопросом, и смиренным тоном, которым она его задала. Я мысленно встряхнулась и заставила себя сосредоточиться, потому что было что-то неправильное в таком взрослом, печальном тоне милой маленькой Эмилии. Я взъерошила ее волосы и твердо сказала:

– Конечно! Он жив, с ним все в порядке, и он делает все возможное, чтобы вернуться к нам.

– Почему ты так уверена?

– Он обещал мне, глупышка. Томаш никогда бы не нарушил данного мне слова.

Ее пронзительные зеленые глаза не отрывались от моего лица, и мне потребовалась вся моя сила, чтобы не отвести взгляд. Потому что я знала: стоит мне это сделать, и Эмилия увидит меня насквозь. Была ли я уверена в том, что говорю? Нисколько. Но несмотря на все отчаяние, охватившее нас в тот день, я хотела уберечь Эмилию хотя бы от одного – от сомнений в ее любимом старшем брате.

Она порывисто кивнула и снова уставилась на собравшуюся вокруг нас толпу. Вскоре прозвучало объявление о том, что молодым людям пора рассаживаться по вагонам. Филипе шагнул ко мне и заключил в медвежьи объятия.

– Присматривай за мамой и папой, Алина. И работай старательно.

– Я так хочу, чтобы ты остался! – всхлипнула я, чувствуя себя в этот момент настолько виноватой, что даже не могла заставить себя посмотреть ему в глаза.

– Я не могу остаться, зная, что тогда придется ехать тебе, – мягко проговорил он, поцеловал меня в лоб и прошептал в мои волосы: – Будь мужественной, сестренка. Ты намного сильнее, чем думаешь.

Мои глаза заволокло слезами, когда ко мне подошел Стани. Он безмолвно поцеловал меня в щеку; он молчал, даже когда обнимал родителей. Отец словно застыл: напряженные мышцы, крепко стиснутые зубы. Мама тихонько плакала. Труда так крепко сжимала руку Матеуша, что ее пальцы побелели, но выражение ее лица было непроницаемым.

Мальчики одновременно кивнули и отошли, чтобы присоединиться к очереди у вагона. Они шли, высоко вскинув подбородки, и им обоим удалось улыбнуться и помахать нам в ответ, прежде чем они исчезли из поля нашего зрения.

Я была поражена их мужеством и сбита с толку тем, что даже такой момент, казалось, ни капельки их не смутил. Конечно, они были в ужасе – они были всего лишь мальчишками, и все то, что пугало меня в этой отправке на принудительные работы, полагаю, давило и на них. Ни один из них не говорил по-немецки, ни один из них никогда раньше не жил вне дома. Я знала, что они смогли скрыть свой страх по причине благородства и самопожертвования, точно так же, как приняли решение уехать вместо меня. Они были хорошими людьми – лучшими людьми.

Я все время думаю о своих старших братьях и порой задаюсь вопросом, поступила бы я в тот день по-другому, если бы только знала, что в течение года оба погибнут и что те печальные минуты на вокзале будут последними, когда я их вижу.

Глава 6
Элис

Мама перевернула дом престарелых вверх дном, но не смогла найти коробку. Теперь она возвращается к себе домой; у нее на складе хранится кое-что из вещей Бабчи и Па. Прошло уже несколько часов, и она еще немного задержится, но Эдди нажимает кнопку «Обед» на своем айпаде десять раз в минуту, и это сводит меня, Бабчу и медсестер с ума. Я убавила звук, но Эдди снова включил его – точно так же, как до этого бабушка. Одна из медсестер довольно мягко спросила, могу ли я забрать у него гаджет, но это его голос и его уши, поэтому я отказалась.