– Ты думаешь? – бросил он. – А мне вот кажется, что ей скорее наплевать… на Биби, на мой день рождения, да вообще на все на свете.

В веселых глазах Нинон мелькнула печаль.

– Твоей маме не плевать, Гомер, и ты сам это прекрасно знаешь.

– Ну как же, конечно, вот только не скажешь, что это бросается в глаза!

Нинон безропотно вздохнула и открыла холодильник в поисках идей для обеда.

– Ну что, каково это – полных двенадцать?

Гомер пожал плечами, не зная, что сказать.

– Ты прав, – продолжала Нинон, – это ничего не меняет. Разве что дает официальное право на некоторые ужастики – ну вот «Берегись», например, или «Оно»…^[1] Гомер обрадовался. После прошлого просмотра ужастика, хотя он никому бы не признался в этом, его чуть ли не месяц доводили до приступов паники то хлопающий ставень, то скрипнувшая ступенька. Но тут-то дело другое – он смотрел бы на экран, а рядом сидел бы кто-нибудь из взрослых.

– Классно! – воскликнул он. – Такого я еще не видел. Можно начать сегодня же вечером?

– Гм… позволь напомнить, что завтра идти в школу.

– Так это же конец года, учителя уже заполнили журнал, и я перехожу в пятый!

Нинон, раздумывая, сунула пиццу в духовку.

– Да уж, самый мой любимый племяш, всегда-то у тебя доводов через край…

Она уже давно звала его «племяш», а не «племянник». А услышав про «самого любимого», Гомер лишь улыбнулся: он-то знал, что племянник у Нинон только один, как и она у него – единственная тетя.

– Может, спросишь разрешения у мамы? – посоветовала она.

– Ага.

Нинон, истинное воплощение домашних устоев, никогда не преувеличивала свою роль: она приходилась Гомеру тетей, а вовсе не матерью.

Мальчик прошел через гостиную и коридор и постучал в дверь.

– Входи! – ответил голос изнутри.

– Мама! Как ты?

– Проходи, дорогой мой.

Изабель Пим никогда и никого не удостаивала ответом на вопрос «Как ты?». Хотя она и сидела за рабочим столом, но выглядела подавленной и праздной. Да и комната, скажем прямо, не очень-то располагала к радости – все стены уставлены книжными полками, до которых никогда никто не дотрагивался. Почти все книги рассказывали о вой нах или военной истории – вторая страсть дедушки Гомера после кинематографа. Именно от него Давид Пим перенял и свое увлечение седьмым искусством – такое сильное, что оно стало его профессией.

Устрашающую библиотеку Давид унаследовал вместе с семейным домом десять лет назад. Все другие комнаты были обновлены, проветрены, заново обставлены – к счастью! Но не кабинет, оставшийся нетронутым, точно святилище.

В воздухе плыл сладковатый запах. Изабель Пим никогда не бывала пьяной, но ей случалось выпивать в одиночестве в этой мрачной комнате. Гомер был в этом уверен. Эта мысль столь же огорчала его, сколь и вызывала отвращение.

– Нинон поставила греть пиццу, хочешь? – спросил он.

– Нет, я еще немного поработаю. Не беспокойтесь обо мне.

«Легко сказать», – подумал Гомер.

– Мы оставим тебе кусочек. Ты сможешь сама разогреть.

– Это мило, спасибо.

– Мама, я хотел спросить кое-что…

– Говори, дорогой мой.

– Можно мне посмотреть фильм вместе с Нинон? Если начать прямо сейчас, то все закончится к десяти часам, а завтра мне на уроки только к девяти. И к тому же оценок ставить не будут, учителя уже заполнили журнал…

Он выпалил все одним махом, поскольку убедить маму было легко – одна из немногих черт, которые в ней остались прежними.

Она жестом подозвала его. Почти нехотя он подошел к ней. Даже когда мама улыбалась, вид у нее все равно был грустный, и Гомер давно понял: у него никогда не хватит сил, чтобы исцелить ее от глубокой боли, целых пять лет мучающей ее изо дня в день.

Она прижала его к себе, и это тоже выглядело печально. С любовью, но печально.

– А что за фильмы? – спросила и вдруг спохватилась: – Подожди, я сама догадаюсь… Ужасы?

Гомер кивнул.

– Ладно, – мягко согласилась она. – Но, пожалуйста, что-нибудь не слишком кровавое.

– Обещаю, мама, спасибо!

Гомер едва не предложил ей посмотреть фильм вместе с ними. Но она, как всегда, нашла бы какую-нибудь отговорку. Лучше избавить ее от неловкости.

Он повернулся, чтобы поскорее выйти из кабинета. Жаль, если мама подумает, будто он приходил только затем, чтобы спросить о кино. Это, конечно, правда – но ведь не всякая правда в строку, как сказано в поговорке, а?

– Гомер?

Уже держась рукой за дверную ручку, мальчик обернулся и встретил взгляд голубых глаз, потускневших за столько горестных лет.

– С днем рождения, выросший мой.

– Спасибо, мама! – опять сказал он.

Прислушайся он сейчас к своему сердцу – ринулся бы к ней со всех ног, поцеловал бы, рассказал о последних шалостях Биби-Два, об успехах в новой компьютерной игре, о недавней причуде учителя по французскому – с вдохновенным видом читать хокку ничего не понимавшим в них детям – и о подаренной ему Лилу забавной заводной собачке, которая спала на спине и оглушительно храпела.

Но мама повернулась в кресле и смотрела через окно в сад, она была уже не здесь, вне этого кабинета и далеко от сына.

Тогда Гомер вышел, тихонько затворив дверь. А что еще ему оставалось?

Глава 3

И вот Гомер наконец отбил последние такты на своей ударной установке, а Лилу и Саша завершили композицию аккордами на гитаре и синтезаторе. Это была их собственная переработка отрывка из репертуара Arctic Monkeys, и в исполнении трио она с каждым разом звучала все лучше и лучше.

– Ну круто же? – воскликнула Лилу.

– Ага, класс, – подтвердил Саша.

Они обернулись к Гомеру – тот, кажется, выглядел посдержаннее.

– А ты как думаешь? – спросила его Лилу.

– Думаю, это… уже вполне серьезно!

Они улыбнулись, каждый по-своему. Вот в такие моменты и проявлялась сила их дружбы. Они давно и хорошо понимали друг друга. Да что там, так было всегда или почти всегда: Гомер и Саша подружились еще в детском саду, а Лилу примкнула к паре товарищей в первом классе.

Неразлучные, они так и жили настоящим маленьким отрядом, сплоченным, всегда действовавшим заодно. Но при этом невозможно быть более непохожими друг на друга, чем они. Впрочем, в этом, быть может, и таился секрет их дружбы.

Гомер – хрупкий, с вечно взъерошенными белокурыми волосами и слегка меланхоличным взглядом светлых глаз – обладал любопытным, живым, изобретательным характером. Лилу – нежная брюнетка с чер ными бархатными глазами – из взбалмошной, но дружной семьи, где она росла с четырьмя стар шими братьями, очень находчивая и смелая, с идеальной памятью. Непоседа Саша – с каштановыми кудрями и лазоревыми глазами – повергал девочек в неподдельное волнение. К сожалению, в порядочность Саша никто не верил: наверняка он такой же, как его отец и оба старших брата – всем известные скандалисты и мелкие мошенники. – Так что, всё заново? – предложила Лилу, поправляя перевязь гитары.

– Давай, поехали! – поддержал Саша.

– Подождите-ка… вы ничего не слышите? – спросил Гомер.

Друзья прислушались, но в гараже царила полная тишина. Они, не сговариваясь, взглянули на дверь, которая вела вниз, в подвал, и оттуда на кухню. Потом вопросительно уставились на Гомера. В гараже, здании старой постройки, часто раздавались довольно странные звуки, и вздрагивать троице было уже не впервой. Первые два года после исчезновения Давида Пима малейший шорох, скрип или треск наводили на мысль, что сейчас появится… его призрак, не нашедшая покоя душа, блуждающая в таинственных потусторонних мирах. Все трое не могли отрицать, что были у них и такие страхи…

Но тогда они еще были маленькими. А теперь им уже по двенадцать – кроме Лилу, у нее день рождения впереди, только в августе, – и стыдно бояться всяких пустяков.

Но тут звук раздался опять: нет, не глухой треск стен и не стоны древней канализации – это был человеческий крик!

Положив музыкальные инструменты, они выскочили на улицу. Гомер сразу застыл, а Лилу и Саша успели в замешательстве посмотреть друг на друга: худенький невысокий юноша в темном спортивном костюме бился о дверь запретной хижины, истошно выкрикивая:

– Пустите меня домой! Мне надо к своим, умоляю вас!

Как ни пытались Лилу и Саша удержать Гомера, он все-таки подошел к юноше, который стучал по двери и царапал ее с неудержимой яростью.

– Моя жизнь там, а не здесь!

Почувствовав, что сзади кто-то есть, он обернулся. Гомер инстинктивно отступил. Молодой человек быстро-быстро захлопал ресницами, что выдавало его крайнее возбуждение. Стуча в дверь, он изранил все пальцы, и его руки словно сводило судорогой от боли. Бледный, с всклокоченными светлыми волосами, он дрожал всем телом и вызывал одновременно и сочувствие, и страх.

Но Гомер испытывал сейчас совсем иное чувство: он был ошеломлен.

Молодой человек захрипел и принялся опять неистово барабанить в дверь.

– Да когда же наконец хоть кто-нибудь поймет, что они там, за ней? – стонал он.

Вдруг раздался вой сирены: на аллее, ведущей к дому, появилась полицейская машина. Саша тотчас же отбежал, скрывшись за кустом гортензий, – с его-то семейкой точно впору было ожидать, что приехали за ним.

Молодой человек в спортивном костюме тут же кинулся наутек, но словно бы не зная куда. Вместо того чтобы спрятаться в саду, он начал метаться, как зверек, посаженный в клетку, так что возникало странное впечатление, будто этот парень совсем не умеет бегать. К нему направились двое полицейских, вышедших из машины. Он в панике оттолкнул Гомера, и тот повалился наземь.

Полицейские подскочили, и один из них без труда обезвредил юношу, заломив ему руки за спину.

Потрясенная Лилу помогла Гомеру встать.

– Все в порядке, малыш? – осведомился один из полицейских офицеров.

– Да, – кивнул Гомер, ужасно волнуясь.

– Это ты здесь живешь? Родители дома?

– Нет, только мы.

Второй полицейский говорил по рации, висевшей у него на плече:

– Да, нашли его, сейчас привезем… Да, в Гренатье, без проблем…

– А что он натворил? – спросил Гомер.

– Сбежал из больницы. Он немного того… – и полицейский покрутил пальцем у виска.

Заметив это, молодой человек стал отбиваться еще сильнее.

– Я не психованный! Я хочу найти своих – Одиссея, моего отца, и Пенелопу, мою мать!

– Ну конечно… а мои папа с мамой – Жозефина и Наполеон Бонапарт, – любезно заулыбался офицер, кланяясь ему с подчеркнутым уважением. – Идем же, Телемах, тебе время принимать пилюли.

И полицейские увели его, не обращая внимания на озадаченные взгляды Гомера и Лилу. Отъехавшая машина быстро исчезла в облаке пыли.

– Что это было? – пробормотал Саша, выходя из своего укрытия.

– А вернее сказать, кто? – уточнила Лилу.

– Жорж… это был Жорж Финк, – бесстрастным голосом произнес Гомер.

– Жорж Финк? – переспросила Лилу.

– Этот парень играл Телемаха в фильме моего отца и был с ним в тот вечер, когда он исчез.

Память о той сцене с годами немного поблекла, и все-таки Гомер не забыл криков мамы, когда молодого актера, одетого в красный редингот^[2] с позолоченными пуговицами, нашли одного, с блуждаю щим взором, прямо в монтажной студии, куда Давид Пим пригласил его на просмотр отснятого материала. Речь у него тогда была такой же бессвязной, как и сейчас. «Прекратите называть меня Жоржем, прошу вас! – вопил он со страшным лицом. – Меня зовут Телемах, а мои родители – Пенелопа и Одиссей!»

А совсем он разбушевался, когда приехала мадам Финк, за которой отправили посыльного: «Я к вам не пойду, вы мне не родители, я хочу к себе домой, а не к вам!» Приступ повторился, стоило им попытаться посадить его в машину. Тут уж пришлось позвонить в скорую помощь, и Жоржа отвезли в больницу в состоянии крайнего перевозбуждения.