– Ну не моя же! – не осталась в долгу ее соседка и, повернувшись лицом к сторожу, нежно пропела: – Молодой человек, нам к Соболевой Марфе. Как там ее по батюшке? – обратилась она к своей спутнице. («Васильевна», – подсказала та.) – Не подскажете, какая палата?

– Отчего ж не подскажу, – засуетился ошеломленный сидоровской красотой сторож и вынес из пристроя исписанные листы. – Сейчас поглядим… Поглядим, где у нас эта Соболева ваша числится и пускают ли к ней. Здесь ведь разные-то Соболевы лежат. И буйные лежат, и тихие лежат. И такие, что ни два ни полтора: от любой тени шарахаются. Сейчас-сейчас… Вот! Вот ваша Соболева. Ваша? – протянул он Люде исписанный фамилиями лист.

Сидорова передала его Ждановой, всем своим видом показывая, что она сама, в отличие от соседки, здесь-то уж точно случайно. Настолько случайно, что даже и смотреть сама не будет. Куда скажут, туда и пойдет.

Нина указательным пальцем заскользила вниз по листу, пока не наткнулась на нужную фамилию, рядом с которой чьей-то рукой было отмечено: «Состояние стабильное. Посещения разрешены».

– Пройдем тогда? – задала вопрос Жданова и оторвала от земли сумку.

– Вообще-то посещения у нас с десяти тридцати до двенадцати. Сейчас – десять. – Сторож молча протянул ей руку, сдвинув халат до локтя, чтобы был виден циферблат: – Ожидайте.

– Это как же ожидайте? – разволновалась Люда и красноречиво уставилась на сторожа. – Столько ехали и ожидайте?!

– Согласно расписанию, – пояснил тот и указал на выставленный в окне пристроя белый лист фанеры, на котором красной краской был прописан распорядок дня в больнице имени Карамзина.

– Пожалуйста, – взмолилась Нина, – пропустите нас. Вот хотите, мы вам консерву оставим? Или вот банку с помидорками? Поедите. Посолитесь.

– Я мзду не беру, – гордо произнес стражник, и лицо его приобрело заносчивое выражение. – Прием граждан с десяти тридцати до двенадцати по распоряжению главного врача.

– А в десять там у тебя чего? – высмотрела глазастая Сидорова и ткнула пальцем в пыльное стекло.

– В десять – беседа лечащего врача с родственниками пациентов.

– Ну так мы и есть родственники, – одновременно воскликнули соседки, однозначно намереваясь снести вредного сторожа со своего пути.

Их решимость не осталась незамеченной. Сторож сдал на пару шагов назад, а потом неожиданно стащил с ноги один кед и начал его вытряхивать прямо перед носом у прекрасных дам.

– Чё-то колет, – пожаловался он и, нацепив кед обратно, отправился к воротам, где вынул из петель замок, висевший больше для устрашения нежели для безопасности. – Проходите. – Створка ворот приоткрылась совсем немного, ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель можно было просунуть руку, ну или на худой конец ногу, но никак не Людину грудь или ждановские плечи.

– А пошире открыть нельзя?! – одновременно рявкнули женщины, нагруженные неподъемными сумками.

– Попробуем, – миролюбиво пообещал сторож и с очевидным усилием надавил на чугунную створку. Щель стала чуть шире, но не настолько, чтобы в нее было легко поместиться.

– Недужный, что ли?! – заподозрила Жданова и, поставив на землю сумку, уперлась плечом в ту половину ворот, на которой повис тщедушный страж в кедах. От приложенных усилий створка поддалась и медленно, вместе с висящим на ней гражданином, отъехала в сторону, освободив проход для посетительниц. – Пойдем! – скомандовала Нина соседке и, схватив сумку, первой прошла на больничную территорию.

Карамзинская больница белела в просвете длинной аллеи, по краям которой росли огромные старые вязы и лучились тропинки, утрамбованные ногами прогуливающихся на свежем воздухе пациентов. То здесь, то там виднелись выкрашенные такой же зеленой, как и входные ворота, краской лавочки. На некоторых сидели люди: где вдвоем, где поодиночке. На них были надеты синие больничные халаты. По видневшимся из-под застиранной байки ногам невозможно было определить, кто перед тобой – мужчина или женщина. По лицам – тем более: одинаково опрокинутые в себя, с отсутствующим взглядом застывших глаз.

– Смотри, – прошептала присмиревшая Сидорова и толкнула Нину в бок. – Сколько их тут. Жуть просто.

– А как ты хотела? – тоже шепотом ответила ей Жданова. – Чай, мы с тобой не на курорт приехали, а в этот, как его, дом скорби. Вот.

– Скажешь тоже, дом скорби… Аж нехорошо делается. Больница как больница.

– Тебе виднее, – язвительно прошипела старшая по подъезду и заторопилась к главному корпусу.

Рядом с ним было как-то повеселее: у гипсового фонтана, никогда не знавшего воды, курили санитары, зычно покрикивая на больных. Те пугались, отскакивали в сторону, а потом снова приближались к курящим и, вытянув шею, с любопытством смотрели, как у тех изо рта вырывается дым.

Появление двух теток, нагруженных огромными сумками, не осталось незамеченным ни медперсоналом, ни гуляющими вокруг фонтана пациентами.

– Кого ищем, мамаши? – полюбопытствовали молодые как на подбор санитары, весело переглядываясь.

– Соболеву. Из пятой палаты, – доложила Люда Смирнова и приготовилась ждать дальнейших указаний.

– Да вон она, – пробурчала катящая мимо тележку, полную грязного белья, нянечка.

– Где?! – спохватилась Жданова и завертела по сторонам головой.

– Во-о-о-он! – показала рукой пожилая низкорослая нянечка и покатила дальше.

– А передачи как? Сразу? Отдать можно?

– Прием передач внизу, – подсказали санитары. – Но только смотрите, чтоб без запрещенки – алкоголь там, оружие… – пошутили над тетками парни и показали, куда идти.

– Давай быстрей, – подтолкнула Жданову в спину Люда. – А то пока ходим, уйдет куда-нибудь наша Марфа. Будем потом по всему парку бегать искать.

Как и предвещала Сидорова, половину из того, что собрали жильцы для больной на голову соседки, нянечки отбраковали, сославшись на список продуктов, разрешенных для передач.

– Может, оставите? – попросила Нина, но ничего в ответ не услышала.

– Не трогай ничего. Сами разберутся, – зашипела нетерпеливая Сидорова и потащила соседку к выходу. – Пойдем уже. Отметимся – и домой.

Найти Марфу особенного труда не составило: Соболева как сидела на лавочке недалеко от главного здания больницы, так и продолжала сидеть. Только, в отличие от остальных пациентов, она взгромоздилась на спинку скамьи, предусмотрительно скинув больничные тапочки. Халат Марфа задрала до колен, отчего обнажились худые синюшного цвета ноги – точь-в-точь заснувшая на перекладине тощая несуразная птица с безвольно завалившейся набок головой.

«Вот зачем я сюда приперлась?» – мысленно посетовала Нина Жданова и украдкой взглянула на притихшую Сидорову. Та, похоже, испытывала аналогичные чувства: подойти к Соболевой было страшно. И когда до греющейся на солнышке Марфы оставались считаные шаги, Люда встала как вкопанная и прошептала:

– Давай не пойдем, Нин? Чего-то мне не по себе. Ты посмотри на нее, посмотри: чисто смертушка. Не ноги, а палочки. Высохла вся. На саму себя не похожа. Мы ж все привезли, все отдали, можно и домой. А вдруг она буйная там или что?

– Буйных на улицу не пускают, они вот там. – Нина указала рукой на двухэтажный флигель, на окнах которого виднелись решетки. Тоже, между прочим, выкрашенные зеленой краской.

– Откуда ты знаешь? – засуетилась Сидорова, преградив Ждановой путь. – Ты что? Доктор? Ты ее когда последний раз видела?

– Тогда же, когда и ты.

– Ну вот! – торжествующе воскликнула покрывшаяся красными пятнами Люда и схватила соседку за руку. – Давай не пойдем. Отсюда посмотрели – и хватит. Что она нам, родня?!

– Мы что, зря ехали? Полтора часа в автобусе тряслись, сумки эти тащили, чтоб издалека на нее взглянуть и домой податься? Ты как хочешь, а я подойду, – вырвала свою руку Нина и зашагала по направлению к Марфе.

– Ну и иди! – выкрикнула ей вслед Сидорова. – А я не пойду.

Но шаг все-таки сделала. Сначала один, затем другой, ну а потом покорно засеменила за Ждановой и встала у нее за спиной.

– Мань, – тихо позвала Нина нахохлившуюся Соболеву. – Ты спишь?

Марфа приоткрыла глаза и посмотрела сквозь.

– Мань, это я, Нина, – прошептала женщина и протянула к Соболевой руку. – Помнишь меня?

Марфа подняла голову, внимательно посмотрела в глаза Ждановой и пожала плечами.

– Не помнит, – прошептала за спиной у Нины Сидорова.

– А Люду? Люду помнишь? – Жданова сделала шаг в сторону. – Вот она. Узнала?

Соболева отрицательно покачала головой, а потом еще раз внимательно посмотрела на Нину. Жданова вытянулась перед ней и дала время подумать. Пока Марфа копалась в отсеках собственной памяти, Сидорова подталкивала Нину в спину и тоненько ныла: «Давай уйдем, ну дава-а-а-ай…»

– Да отвяжись ты! – разозлилась Жданова и бухнулась на лавку, отчего Соболева автоматически поджала ноги, потеряла равновесие и начала заваливаться в сторону. – Куда-а-а? – Нина схватила ее за лодыжку и потянула вниз. – Сядь давай по-человечески. А то, смотри, улетишь.

Марфа быстро поняла, о чем идет речь: посмотрела на небо, потом вниз, на землю, и послушно села рядом с Ниной, спустив босые ноги на пожелтевшую колючую траву.

– На-ка, надень, – неожиданно шустро подсуетилась Сидорова и подвинула ногой стоящие на земле тапочки.

Соболева вопросительно посмотрела на сидящую рядом Жданову, на что та криво улыбнулась и произнесла чуть ли не басом:

– Давай-давай, надевай тапки-то. Неча босой сидеть, ноги наколешь. Больно будет. Понимаешь, бо-бо.

Услышав это «бо-бо», Сидорова в недоумении уставилась на обеих, успев подумать, что сумасшествие, должно быть, штука заразная. Но тем не менее присела рядом и зачем-то погладила Марфу по синей байковой коленке.

В присутствии Соболевой с этими грубоватыми и мужеподобными женщинами происходило что-то странное. Хамоватые и резкие на язык, они словно стали нежнее, замурлыкав на каком-то детском языке. И со стороны могло показаться, что каждая из них вернулась к моменту, когда испытала радость материнства и в общении с малышом легко заменила взрослую речь на слюнявое сюсюканье. Но, увы, ни Жданова, ни Сидорова такого опыта не имели: обе были бездетны, обе не замужем, обе одиноки. Они жили жизнью посторонних людей, потому что в их собственной не было событий. Огромная энергия материнской и женской любви скрывалась в каждой из них так глубоко, что со стороны легко сходила за желание руководить. В быту это называлось «во всех дырках затычка», а в официальных характеристиках – высокая гражданская ответственность, интерес к общественной жизни и личное участие в делах коллектива. А что? Разве не эти качества погнали двух общественниц в дорогу и заставили вести безумные разговоры с умалишенной Марфой? Впрочем, назвать это разговором можно было с большим трудом.

– Мы это… – заикнулась было Жданова, но Сидорова тут же ее перебила и елейным голоском спросила у Соболевой:

– Тебя тут надолго, Мань, оставят-то? Или выпишут все-тки?

Соболева с опаской покосилась на говорящую гору и, скрестив руки на груди, начала раскачиваться взад и вперед.

– Ты чего, Люд, рехнулась? Ты ее о чем спрашиваешь? Не видишь – сама не своя, ничё не соображат.

При звуках Нининого голоса Марфа успокоилась и перестала качаться. А потом ее лицо приобрело жалобное выражение, и, похлопав себя по голове, она произнесла:

– Больно.

– Чё там у тебя больно? – приподнялась с места Сидорова. – Давай-ка посмотрю.

Марфа отрицательно покачала головой и еле слышно спросила:

– А где мой Костя?

– Кто? – удивилась Люда и вопросительно посмотрела на Нину.

– Муж ее, – пояснила та.

– Мой, – подтвердила Соболева и сделала это вполне осмысленно.

– Ну дык откуда мы знаем-то? – удивилась Сидорова и, разведя руки, честно ответила: – Не знаем мы, где твой Костя! Не видели.