Мне трудно что-то оставалось дополнить к ее словам. Я исподтишка смотрел на мать девочки. Потом стал смотреть умышленно и целенаправленно. Уже не подглядывал за ней, как прежде. Она была уверенна в правильности выбранного пути. Маска безразличия скрывала в ее душе эмоции и переживания. Но мне казалось, что это напускная маска, безусловно, человека, с трудом удерживающего свои чувства и эмоции. Будто детская маска на Новый год, у которой не оказалось резинки для крепления. Но что же скрывалось за маской? Чувствовала ли Анастасия Петровна что-нибудь, я еще не мог понять. Дальше девочка как-то съежилась и занервничала. Она хотела подняться с кресла, но я не разрешил. Она враскорячку продолжала лежать и обнажать свои женские органы. Вроде как бы я хотел дать понять, что и она сама, свидетельствуемая, в конце концов, подрастет, и, может, станет таким же врачом, и будет честно и безапелляционно судить и давать заключения ложно изнасилованным.

– Валентина Петровна! Вы уже третий человек и врач, вместе со мной, кто смотрит Ирину Маскаеву. Вам, может, придется давать показания в суде!

– Вы хотите, чтобы я подписала протокол вашего судебно-медицинского исследования? – она настолько открыто спрашивала меня, и не понимала, а как теперь может быть по-другому или иначе.

– Безусловно! – ответил я. – И подписаться за дачу заведомо ложного заключения. И поставить подпись под выводами вместе со мной, если они у нас совпадут!

– А разве они у нас сейчас не совпадают? Она – девственница! – уверенно заявила Валентина Петровна.

Я не стал рассказывать, что мы еще, а точнее я с врачом-урологом не видел, и не осматривали подозреваемого или обвиняемого. Она прервала мои внутренние размышления:

– Я вам больше скажу! Мне повезло с преподавателем. Или всем, кто проходил вместе со мной, или я с ними, ординатуру. У нас вел занятия необыкновенно сильный педагог. Профессор. Доктор наук. Он говорил, что нас, гинекологов, часто упрекают в непрофессионализме в вопросах половой неприкосновенности. Он очень много часов уделял серьезной теме. Я легко и уверенно подпишусь под своими словами! Если надо, засвидетельствую и в суде!

Я не успел еще подумать, почему так не повезло Сунину. Именно тут, вот прямо тут, чего я и ждал, все-таки прорвет Анастасию Петровну. Она сбросит маску. А то лицо, что застыло и у Сунина, теперь я тоже начинал понимать, такая же маска. Она прочно приросла к лицу и изменила всю его натуру человека.

И вот они, три «П». Я – Петрович, гинеколог – Петровна, мама свидетельствуемой девочки, выбранная и обработанная Суниным, тоже – Петровна. И здесь произошел не случайный его выбор. Он чуял и угадывал людей, похожих на себя. Даже поправлял им «маску», если она вдруг сползала или падала, когда обрывалась сзади резинка. Он завязывал ее, казалось, своими руками и помогал ртом, держа концы резинки в зубах.

Теперь три «П» собрались в одном месте, словно у портшеза, в котором продолжала полулежать девочка Ирина, широко раскинув или расставив ноги, согнутые в коленях, повесив их на специальные подставки гинекологического кресла. У нее обнажилось главное горнило жизни, вход в утробу, как у любой женщины, где они вынашивают детей. Сейчас вход у нее еще не затерт сопливыми мальчишками в подъезде. И не измызган тот же вход старыми пердунами педофилами на дорогих кроватях в альковах лжи и лицемерия. На кроватях с позолоченными вензелями. Вот через них, через святые пути, что мы смотрели сейчас с гинекологом, из чрева, из утробы матери, когда она будет беременной, и настанет у нее срок рожать, появится ребенок, как появляются все дети… Так приходят в наш мир новые люди, чтобы нести дух и богатство самого материнства и сыновью любовь, как общую любовь всего человечества, обогащая и наполняя любовью мир и чистотой его половых отношений.

– Можете встать и одеться! – сказал я девочке, подозревая, что мать ее затянет сейчас антимонию.

– Но нас смотрели в Липецке! Смотрели тоже гинекологи! Смотрел и судебный врач! И у них другое мнение! – цепляла нас обоих Анастасия Петровна.

– Извините! Я не стану и, наверное, не могу обсуждать с вами, как с мамой, неоднозначный вопрос! Я правильно понимаю, Сергей Петрович!? – уходила от базарного трепа Валентина Петровна.

– Да, правильно! – путал я все карты изворотливой мамаше, которая не скрывала, уже созревшей на меня, озлобленности.

– А зачем же следователь Сунин направил нас к вам? – не сдавалась Анастасия Петровна, не понимая действий Сунина, который, судя по всему, пребывал на их стороне. И тем более, если он полностью за них, почему все идет не так.

– Но ведь нам еще надо посмотреть ее и у хирурга-проктолога. Речь идет о прямой кишке или заднем проходе. К стоматологу, я думаю, мы не пойдем?! И вы, тоже, понимаете почему… – я сказал одновременно с явным и скрытым смыслом, отчего нам не стоит идти к стоматологу. Но она, скорее всего, меня не поняла. Хотя казалось так просто и очевидно – о каком оральном сексе можно говорить или вспоминать через год. Только в том случае, если бы она не ела, не пила, не чистила зубы, и, вообще, лучше бы не дышала, ее необразованная и претенциозная дочь. Тогда еще можно было бы найти следы спермы, но опять не через год…

– Вот именно! – констатировала Анастасия Петровна, как будто теперь только хирург спасет их положение и скажет правду, какую мы не ожидаем услышать. Вроде, как кроме заднего прохода и прямой кишки, он будет снова смотреть все то, что мы уже посмотрели с гинекологами.

– Ее в Липецке смотрел и хирург. Они делали осмотр вместе с гинекологом! – заявила Анастасия Петровна.

– Ну, раз вместе с хирургом, совсем меняет все дело! – теперь уж с хитрой коннотацией говорила Валентина Петровна.

14

Сегодня в Онгудае весна. На календаре – 8-ое марта. Припекало солнце и капало с крыш. И мне казалось, большим чудом для Сибири. Я подумал в солнечный день, почему-то, опять о писателях Радищеве и Достоевском. Они ведь тоже видели весну в России – как оживает и поднимается после сильных сибирских морозов все, что временно замирало, затихало, засыпало и накапливало силы для своего пробуждения в весенние благословенные дни.

Я приехал сюда в ноябре, и сильные морозы в декабре меня как-то расстроили и ввели в уныние. Я не мог найти себе места и несколько раз в день через ватсап звонил ей, в надежде услышать ее голос, увидеть ее лицо и улыбку – необыкновенно красивой Марины. Она спасала мою жизнь. Как никто в свое время не спас жизнь Александру Радищеву. Я желал ей, чтобы она жила долго, бесконечно долго, чтобы я ее видел всегда и мог любить так, как никогда никого не любил. А если волею господней случится чудо, то мы скоро встретимся и соединимся. И обретем долгожданное счастье. Она оставалась для меня живительным воздухом, как от морского бриза (как и имя ее, означало морская), что наполнен йодом, как обеззараживающим веществом и лечащим от слабоумия, и я рекомендовал бы своим врагам – дышать им чаще… Но больше от нее исходил трехатомный кислород, которым дышится легче и свободнее, что можно потерять даже сознание, но все равно им хочется дышать и дышать, как сладкой свежестью после грозы.

Я встретился с ней после двух месяцев, как от меня ушла жена, и после тридцати лет семейного безумия с подлой и жадной женщиной. Будто мантры, я повторял теперь другое имя – «Марина, Марина, Марина» – и оживал. Я оживал снова, как после нокаута, чтобы тянуться к жизни, к солнцу, к свету, как к нескончаемому источнику жизни. А бежавшая от меня жена спряталась с сыновьями в своем штабе предателей – в доме тещи – как в тайных казематах, в развалинах с текущей крышей, с затхлым и прелым воздухом во всех комнатах. Все оттого, что убирались здесь редко, и теперь пахло еще и человеческим дерьмом (а раньше гадили только кошки), потому что за больной, лежащей тещей убираться и выносить горшки никто не хотел. Доходило у них до ужасных скандалов, когда злая прежняя супруга, а по виду – тихоня, орала на своего старшего сына, на того, что доводился мне пасынком:

– Ты, Виталя, должен убирать за бабушкой! Она тебе дом подписала!

Все, кто примкнули к бежавшей воровке-жене, те, кто привык и хотел легких денег, испытывали сейчас финансовые трудности. Меня, как основного источника доходов для них, не стало. Один младший сын не испытывал материальных затруднений, потому что продолжал барышничать и обманывать, наживаться на доверчивости простых граждан. Занимался перекупкой и продажей автомобилей с пробегом. А раньше, когда водился с полковником и пьяницей, бывшим сотрудником областного ОБЭП Вишневским, они продавали и краденые машины.

Я не совсем так выразился, якобы, меня не стало в семье. Точнее и правильнее сказать, они меня выкинули из семьи, нацеливаясь забрать у меня кровное и нажитое только мною – квартиру и машину…

Страшная штука жизнь. Она мне казалась недоступной для понимания, как обычному среднестатистическому человеку, к числу которых я причислял и себя. На большее я не претендовал.

Все вокруг меня складывалось неудачно. Я пытался понять и проанализировать, что со мною произошло. Но так много составляющих компонентов вылезло наружу, а с ними вместе житейские проблемы и издержки профессии, что заполняли разум и сознание, поэтому разобраться во всем сразу я не мог. Я хотел разложить их по полочкам и расставить по своим местам. И снова ничего не получилось. Пытался и хотел восстановить и воссоединить события, чтобы сложить в целую непрерывную цепочку или череду звеньев – и у меня опять не выходило.

От местных жителей в Онгудае я узнал, что за год посетили Горный Алтай более трех миллионов туристов. С большим восхищением и гордостью жители села рассказывали мне о Семинском перевале, о перевале Чике-Таман, и тут же дополняли, что есть и цветок с таким же названием. Потом расписывали красоту Телецкого озера, объясняя, почему перевал Кату-Ярык называют жестким. Говорили, как непередаваемо красива гора Белуха и убеждали меня самому обязательно посмотреть Гейзерное озеро с голубым илом. И вскоре я увидел его!

Мне хотелось верить, что я когда-нибудь увижу и все остальное, и проникнусь глубоким чувством любви и уважения к природе Алтая и к людям, что живут здесь. Вероятно, они встречают не первого такого гостя, как я, ведь, жившие до них, в недалеком прошлом, даже видели каторжан, гонимых по Чуйскому тракту.

А меня уже много месяцев не покидало и не покидает чувство горькой обиды, невыносимой тоски, утраты и безвозвратных потерь чего-то большего и важного.

Конечно, мои страдания намного меньше того, что вынес и пережил Федор Михайлович Достоевский, которому смертную казнь в последнюю минуту заменили Сибирью и каторгой. Но я буду нечестным, если не признаюсь, что я тоже всем своим существом ощущал себя каторжанином.

Более того, я не мог вспоминать без слез, как уезжая, зашел к маме. Она, в свои 84 года, сохранила ясный ум и память. Имела бесчисленное количество болезней. И с чувством надежды и тревоги спросила меня:

– Уезжаешь, сынок? – она словно ждала от меня другого ответа. А у меня, как некстати, закрутилась в голове рифма: «сынок» и «Манжерок». Я знал, что он тоже на Алтае, в Сибири. И когда-то я слышал песню, где упоминался Манжерок. Я молча сел в кресло. А она продолжала говорить.

– Да я ничего! Не беспокойся! Давление, сам знаешь! На клофелине давно живу. Вот ноги опять опухли и отекли. Врача вызову. Может, припишет какие-нибудь лекарства… Надолго ты? – снова она вернулась к своему вопросу, который ее беспокоил сейчас больше всего. Она знала, что я не смогу ей помочь с ее давно уже закоренелыми болезнями. Да и врач я был другой направленности. Но когда я с ней до сих пор жил в одном городе, который можно пересечь вдоль и поперек меньше, чем за час, она чувствовала себя спокойнее. Я был рядом. Единственная опора и надежда – сын! Ведь снохи и внуки отвернулись и от нее, как от прокаженной. А я прибавлял ей силы и годы жизни.

– Не знаешь, когда вернешься?

Я не хотел в тот момент говорить совсем, у меня ком стоял в горле, а к глазам подкатывали слезы. Заметив мое состояние, она не стала давить на больное место.

– Я вот снова прошу выписать мне клофелин. А они не выписывают. Как будто мне нравится его принимать. Я им пользуюсь уже не меньше тридцати лет. Другие препараты мне не помогают.