Во-первых, держаться поближе к мексиканцам. Во-вторых, найти трех или четырех землячков, которые прикроют мне спину. Гилберт развил во мне умения, о существовании которых я и не подозревал. Я научился засыпать, когда вокруг творилось полное безумие, и просыпаться как по команде, если кто-то хоть на секунду останавливался у дверей моей камеры. Если кто-то смотрел на меня дольше двух секунд, я рычал: «Какого хера тебе надо?». Этому меня тоже научил Гилберт. Хоть он и был старше всего на шесть лет, для меня он стал настоящим наставником.

Гилберт становился авторитетом в каждой тюрьме, куда попадал. Он научил меня договариваться, красть, унижать, замечать слабости, определять, когда стоит припугнуть, а когда – отнестись по-доброму. Он научил меня чмырить и никогда не сдаваться. Самое важное знание, которое я от него усвоил: победа – единственная цель в любой драке. Он упорно вбивал мне в голову, что честных стычек не бывает, и я хорошо это усвоил.

В десять лет я впервые попал в полицейский участок. А к двенадцати я уже стал завсегдатаем колоний для несовершеннолетних. Однажды как-то подрался с пацаном из школы, потому что он испачкал меня краской на уроке рисования. После этого мои родители отправили меня пожить к родственникам в Техас, чтобы я не попал за решетку. К тому моменту я уже был неуправляемым. Моя ссылка в Техас продлилась недолго: хотя дом тети Маргарет и дяди Руди находился в глуши, в километрах от Сан-Антонио^[10], я все равно умудрялся тусить в городе по ночам. Мои тетя и дядя были адекватными, верующими людьми, они быстро поняли, что не справятся со мной, поэтому отправили меня обратно в Лос-Анджелес.

Я не боялся ни ареста, ни тюрьмы, а когда молодой пацан теряет страх перед последствиями своих действий, то быстро становится потерянным для общества. В десятом классе меня перевели в старшую школу Северного Голливуда – пятую за тот год. Из четырех предыдущих меня турнули за драки. В последних трех я стал настоящей звездой, потому что был единственным мексиканцем. Я не только был латиносом, но еще и одевался круто. Тогда я носил желто-белые футболки, к которым подбирал жилетки в тон и плиссированные штаны цвета хаки. Мои «левайсы»^[11] были украшены заклепками. Что и говорить, выглядел я круто и заметно выделялся на фоне остальных. В Северном Голливуде в меня влюбилась Барбара Д., смазливенькая итальянка, королева выпускного бала. Мне она тоже нравилась. Однажды она увидела меня сидящим на скамейке на школьном дворе, подбежала и взволнованно защебетала:

– Тебе нельзя здесь сидеть, Дэнни, это скамейка Кабальеро.

«Ну и какого хера? – подумал я. – Они ее что, купили? Кто вообще такие эти Кабальеро, и почему у них испанская фамилия?»

Тут к нам подошли здоровый белый парень и пацан поменьше. Здоровяк явно страдал одышкой.

– Сам свалишь с места Кабальеро или тебя стащить?

Если бы он просто сказал: «Это скамейка Кабальеро», я, может, и ушел бы. Но он бросил мне вызов, так что я встал и зарядил ему ногой в горло.

– Попробуй, сука.

Парень стал задыхаться. Тут пацан поменьше сказал волшебные слова:

– После школы тебе хана, бинер^[12].

Он сделал огромную ошибку. Меня завело даже не слово «бинер», а вот это «после школы». Нормальные школьники боятся разборок после звонка, а у меня с этим проблем не было. Я был мексиканцем и конца уроков ждал с нетерпением. Целый день во мне накапливалась ярость. Наконец, раздался последний звонок и я вышел к школьным воротам. Парень, которому я врезал в горло, и пять его дружков-Кабальеро появились с целым взводом учеников за спиной, жаждавших хлеба и зрелищ. Я был готов показать им такую жесть, о которой они и подумать боялись.

Как только главарь этой банды раскрыл хавальник, я схватил его за шею и впился зубами ему в лицо. Толпа ахнула, девчонки в испуге закрыли глаза. Школьники Северного Голливуда не были готовы ко мне, что уж говорить об этих Кабальеро.

Пока парниша орал и размахивал руками, я добежал до бургерной «У Леонарда» через дорогу, перепрыгнул через барную стойку, схватил мясницкий нож и метнулся обратно на улицу. Я был готов прирезать всю школу, если бы пришлось. Вслед за мной выбежал сам Леонард, тоже с ножом, и встал со мной рядом. Я оказался лицом к лицу чуть ли не со всеми учениками старшей школы Северного Голливуда. Никто не посмел даже приблизиться ко мне. Вот что такое сила безумия, желание дойти до точки, которую твои враги даже не могут себе представить. Эта власть имеет свою цену. Пользуясь ею, ты сам показываешь миру, что единственное место для тебя – это государственная тюрьма.

Гилберт научил меня, что драться стоит не ради уважения, а ради победы. Это стало моей больной зависимостью. Я уважал людей, которые относились ко мне так же. Хуже всего было пренебрежение. Я мечтал о том, чтобы каждый, кто посмел меня унизить, однажды проснулся дряхлым стариком с тростью, посмотрел на себя в зеркало, увидел глубокие, жуткие шрамы на лице и вспомнил, какую огромную ошибку однажды совершил.

Когда в тюрьме начинается бунт, каждый зэк знает, что нужно делать: выжить и отыскать своих врагов. Мексиканцы нападали на черных, белые держались спина к спине в боевых стойках, стараясь найти пути отхода к своим, черные дрались с белыми и мексиканцами. Арийцы, чернокожие, мексиканцы – все выполняли приказы, к которым готовились месяцами. Я раскидывал засранцев с левой – бам! – потом с правой – бам! Левой, правой, левой, правой. Страха не было, на него тупо не хватало времени. От адреналина я только сильнее впадал в ярость. Если ребенок попадает под машину и его мамаша застывает в панике, мелкому хана. Но если она разозлится, то перевернет тачку голыми руками.

Этой силы у меня было хоть отбавляй.

Краем глаза я видел, как неженки-гомики бегут на дальний конец двора в поисках укрытия. Бейсболисты размахивали битами, чтобы заключенные их не поубивали. Вокруг летали мусорные баки, камни – все, что попадалось зэкам под руку. У меня в руке вроде тоже был камень или кусок бетона, не помню.

Вопли были нечеловеческие.

Я стоял спина к спине с Рэем, отбрасывая любого, кто осмеливался подойти слишком близко. И тут заметил капитана Роджерса, одного из старших быков. Он указывал прямо на нас и подавал сигнал стрелять вахтовому на вышке. Мы с Рэем тут же сорвались с места и попытались разбежаться в разные стороны, но в итоге врезались друг в друга, как клоуны на родео, и рухнули на землю.

Рэй снова превратился в маленького ребенка и в ужасе запричитал:

– Дэнни, не дай им сделать мне больно.

Подбежал капитан Роджерс.

– Трехо, это ты его поймал?

Видимо, он думал, что я удержал Рэя от побега. Правильного ответа я не знал, так что просто ответил:

– Ага.

Охрана подняла нас на ноги и куда-то потащила.

Из тысячи заключенных, участвовавших в том бунте, досталось только нам с Рэем и Генри. Меня обвиняли в том, что я бросил камень в голову лейтенанта Гиббонса. Рэю вменяли в вину оскорбление гражданского лица, а Генри схлопотал за то, что так зарядил тренеру Столмайеру по яйцам, что те лопнули.

Нас троих обвинили в организации бунта и покушении на жизнь охранника.

Над нами нависла смертная казнь.

Что может измениться в одно мгновение? Все.

Не то чтобы это стало для меня сюрпризом. Где бы я ни сидел – в колонии для несовершеннолетних, изоляторе, исправительном заведении, «Вэйсайде», «Чино», «Вакавилле», «Сан-Квентине», «Фолсоме» – я не надеялся выбраться живым. Я понимал, что буду гнить в тюрьме, пока не сдохну. Не знал лишь, когда, как и где именно это случится.

Видимо, в «Соледаде».

Мои учителя часто говорили, что у меня «большой потенциал». Полностью фраза звучала так:

– У него огромный потенциал, ему надо только измениться.

Даже офицеры по условно-досрочному освобождению считали так же.

А я все пытался понять, что это за хрень такая – потенциал?

Я едва успел обжиться в «Соледаде», как все изменилось. Теперь же я обрек себя на смерть в газовой камере и никак не мог осознать, что моя жизнь оказалась в руках государства. Я был бойцом, всегда готовым к драке, но что я смогу сделать, когда меня поведут на смерть?

Хватит ли мне храбрости вынести все это?

– Они нагнут нас, Дэнни! – проорал мне Генри из камеры дальше по коридору. – Они прихлопнут нас, вот увидишь!

Есть один фильм 30-х годов, называется «Ангелы с грязными лицами». Джеймс Кэгни играет Роки, четкого гангстера, который попадает в перестрелку с полицией. Окруженный со всех сторон, он орет полицейским:

– Идите и возьмите меня, легавые!

Когда Роки арестовывают, члены его банды не теряют веры в него:

– Да он разотрет этих копов в порошок!

Но когда Роки приговаривают к смерти, тот рыдает, как сучка. По пути к электрическому стулу он хнычет и молит о пощаде. На следующий день его банда читает в газетах, что он умер желторотым трусом.

Для меня смысл был ясен: Не смей умирать, как сучка.

Джордж Джексон как-то написал о крыле «О» в «Соледаде»: «Даже сильнейшие способны продержаться здесь не дольше пары недель. Когда белый заключенный попадает сюда, он обречен. Ни один черный не даст ему разгуливать свободно». Но даже крыло «О» было не самым жутким местом. Хуже дела обстояли только в крыле «Х», где как раз держали Генри, Рэя и меня. По сравнению с ним крыло «О» было курортом, на который мы мечтали попасть.

Я сел на голую железную койку. Мне было херово после таблеток и алкоголя. Я мерз. На стене напротив кто-то вымазал дерьмом: «В жопу Бога».

Я взмолился:

– Господи, если ты существуешь, мы с Генри и Рэем выберемся отсюда. А если – нет, то нам хана…

Глава 2. Девяносто дней свободы, 1965

«Соледад» стал очередным звеном в цепи моих отсидок. Я попал туда всего спустя 90 дней после выхода из «Исправительной школы для молодежи» (ИШМ) – тюрьмы в Чино^[13], которую неофициально называли «Школой гладиаторов». В Америке есть школы, где готовят студентов для лучших колледжей. В ИШМ из таких, как я, делали заключенных для калифорнийских тюрем.

В 1965 году мне было двадцать девять. После отсидки мне дали билет на автобус и немного наличных. Я потратил их на две бутылки красного вина «Риппл» в магазинчике на автобусной остановке «Грейхаунд»^[14] в Онтарио.

До появления интернета остановки «Грейхаунда» были даркнетом^[15] своего времени. Сюда стекались воры, проститутки и беглецы, сутенеры, солдаты в отпуске и только что откинувшиеся заключенные. Вся эта шушера приходила сюда посмотреть телик – пятнадцать минут за десять центов.

До тридцати я и понятия не имел, что нормальное вино закрывается пробкой. «Риппл» делали далеко не из винограда, закручивалось оно обычной крышкой. Я устроился на своем месте в обнимку с двумя купленными бутылками. Прямо надо мной висело объявление: «Распитие алкоголя в автобусе является административным нарушением. Для нарушителей предусмотрен штраф и тюремное заключение». Я рассмеялся и лихо открутил крышку.

Когда мы остановились в пригороде Лос-Анджелеса, я вышел из автобуса и услышал свист. Ко мне подошел тощий мексиканец.

– Чё-нить надо?

– А что есть?

– Нормальная тема.

Так говорят все дилеры. Ни один никогда не признается, что разбавляет дурь сухим молоком.

– Прибамбасы есть?

Он кивнул, мы зашли в переулок и ширнули по дозе.

Бам. Когда меня вштырило, бугимен^[16] исчез. Так я называл чувство сожаления о прошлом и страх перед будущим. Как и многие наркоманы, я любил и ненавидел себя одновременно. Я чувствовал раскаяние, потом страх, затем – гнев. А иногда первые два чувства прошивали меня меньше чем за секунду. Мой гнев вырывался наружу, готовый растерзать всякого. Я начинал винить окружающих, места и вещи в том, как мне хреново, но сам не чувствовал себя ответственным за происходящее. Все эти противоречивые эмоции захлестывали меня, пока в кровь не поступал героин. Он стал моим спасательным кругом с тех самых пор, как я ширнулся впервые.