Меня привозят на заброшенный склад, затаскивают в комнату с низкой кушеткой, деревянным столом и крохотным обогревателем.

– Будешь орать и драться – тебе же хуже будет.

Это первые слова, сказанные похитителями с момента, когда меня затащили в машину.

Потом меня усаживают за стол и кладут передо мной лист бумаги.

– Напиши несколько слов! Быстро! – рявкает один из похитителей.

Я содрогаюсь и невольно вскрикиваю. Отчаяние бьется в горле пойманной птицей.

«Они сделают так, чтобы моя смерть была похожа на самоубийство. Им нужна предсмертная записка», – думаю я и допускаю фатальную ошибку: беру в руку карандаш.

– Что писать? – всхлипываю, заикаясь от дрожи.

– Что хочешь. «Мама мыла раму».

Уже в этот момент можно догадаться, что меня ждет.

Я должна догадаться.

Но увы, я и не подозреваю о том, что держу судьбу в своих руках. Вернее, в руке, в правой.

«Мама мыла раму», – послушно пишу, еле удерживая карандаш.

– Правша, да?

– Да, – отвечаю, не видя подвоха, слишком волнуясь о смерти, чтобы думать о жизни. – Что вы собираетесь со мной делать??

– Пойдем!

Меня приводят в соседнюю комнату, при виде которой я вскрикиваю так громко, что оглушаю саму себя.

Операционная. Оборудованная наспех, операционный стол больше похож на каталку без колес. Тем не менее здесь планируют провести операцию. Все готово, и к комнате даже прилагается хирург. В хирургическом костюме и маске.

Похитителям никак не удается взвалить меня на стол. Я извиваюсь, бьюсь, кричу. Ударяю одного из мужчин ногой в живот, и он на время выбывает из дела. Только когда врач вводит мне успокоительное, мужчины умудряются привязать меня к столу. Сквозь лекарственный дурман я отстраненно наблюдаю, как хирург – да и хирург ли он? – готовит мое правое запястье к операции. Он издевается над обездвиженной жертвой, пребывающей в полусознательном состоянии.

Смесь успокоительного и обезболивающего делает пытку мучительней. Кажется, я вот-вот смогу сдвинуть руку, спрятать, спасти ее. Потом ощущения меняются, будто мое тело двигается, а рука лежит на месте. Я словно парю над столом, но ни разу, ни на секунду не отвожу взгляд от операционного поля, на котором умело орудуют затянутые в перчатки руки моего мучителя.

Знаете, что страшнее всего? Он действительно хирург. Опытный. Как он мог пойти на такое? Надеюсь, ему тоже угрожали. Очень надеюсь на это, потому что добровольно согласиться на роль палача может только чудовище.

Он не мстит, а оперирует. Аккуратно, умело, тщательно. Перерезает сухожилия, мурлыча себе под нос рекламу зубной пасты.

– Девица должна жить! – напоминает кто-то.

– Долго и счастливо, – хихикает другой голос.

Маски. Целый ряд масок. Незнакомый голос хирурга. Слова, которые я не понимаю. Или не хочу понимать, не могу впустить в себя.

Этот человек режет мою мечту, кромсает, убивает. Мучительно и безжалостно. Я вижу нежное розовое нутро моей мечты на операционном столе. Промокая хирургическими тампонами ее кровавые слезы, мучитель остается неумолим.

Я не ощущаю боли, только отстраненность и пустоту. Еще я слышу звуки, их я запомню навсегда. Все, что делают с моей рукой, я слышу изнутри себя. Звуки множатся сотнями эхо. Подонок калечит меня, и каждое прикосновение скальпеля гремит во мне набатом.

С каждым перерезанным сухожилием лопается моя жизнь.

Проходят дни. Меня пичкают снотворным, чтобы я не раздражала охрану. Аккуратно проверяют и перебинтовывают руку и ухаживают за мной, как за почетной гостьей. Еда из ресторана – не чета больничной – три раза в день. Сменная одежда. Гора книг и газет, телевизор. Я ничего этого не трогаю. Большую часть времени сплю или обессиленно лежу, глядя в потолок. Однако иногда меня охватывают приступы внезапного неукротимого гнева, и тогда я размазываю еду по полу или швыряю в охранников, пару раз даже попадаю. Всего пару раз, потому что на снотворных особо не покидаешься: перед глазами все плывет и трудно прицелиться.

Василий Седов.

Беспринципный психопат с на удивление тощими плечами. Мужчина, разрушивший мое будущее. Беспричинно.

Он приходит навестить меня через два дня после «операции». Мы словно меняемся ролями, теперь хирургом стал он. Вырезал мою душу и рассек мою жизнь, а теперь явился объявить дальнейший прогноз.

Пододвигает стул и садится передо мной. Я лежу на кушетке на скомканных простынях, нечесаная, потерянная и онемевшая. Пристальным змеиным взглядом Василий высасывает из меня остатки жизни.

– Ты больше не притронешься ни к одному пациенту, – объявляет он.

Крупная муха с зеленоватым отливом ползет по одеялу. Я шевелю коленом, чтобы ее спугнуть. Охранник переступает с ноги на ногу и скучающе смотрит в потолок. Кто становится охранником такого человека, как Василий? Неужели у них совсем нет совести?

– Валерия, ты слышала, что я сказал?

Интересно, сколько сейчас времени? Какое сегодня число? Как только Василий уйдет, я спрошу охранника. С ненормальным папашей разговаривать не стану.

– Хорошо, продолжай молчать, Валерия. Позволь кое-что тебе рассказать. С тобой случилась пренеприятная история. Во время операции ты парализовала моего сына. Да, именно ты виновата в случившемся. Если бы ты не отвлекала Ярослава Игоревича, он бы совершил чудо. Ты и сама это знаешь, поэтому не смогла справиться с чувством вины и порезала свое запястье, чтобы никогда больше не оперировать. Другими словами, ты сама себя наказала. Потом, осознав тяжесть содеянного, ты обратилась за помощью в частную психиатрическую лечебницу. По твоей просьбе психиатр сообщил о случившемся Ярославу Игоревичу. К сожалению, ты отказываешься принимать посетителей. Даже хирурга не пустила и отказалась от операции, так и осталась с порезанными сухожилиями. Заставить тебя не смогли, так как психиатр посчитал тебя вправе принять такое решение. Он скоро тебя выпишет, и ты будешь сидеть дома на больничном. Вот такая история с тобой приключилась.

Слова, каждое на вес жизни. Страшные, невозможные, неудобоваримые…

Я сама себя искалечила? Жуткая выдумка! Безумная фантазия Василия Седова. Сумасшедшая месть всесильного негодяя.

Я никогда еще не была на больничном. Странное ощущение, прежде не испытанное. Да и зачем мне больничный, если я никогда уже не буду хирургом?

Нет. Не думать, не думать, не думать.

– Я отпущу тебя через пару дней, и мы будем с тобой квиты. Не сомневаюсь, что ты побежишь в больницу, тебя прооперируют, но увы… будет слишком поздно. Ты и сама знаешь, что хирургом уже не станешь. Сухожилия заживают долго, особенно после такой задержки. Если бы тебя сразу прооперировали, исход был бы другим. Какая ирония, а?! Ведь Стас тоже пострадал из-за задержки. Вспомни, что ты сказала моему сыну. «Молодой, тренированный организм способен на многое». Это твои слова, Валерия. Чувствуешь иронию?

Слова Седова-отца звучат издалека, разносясь в тумане моего сознания неприятным эхом.

Стараясь отгородиться, спрятаться от них, я возвращаюсь в прошлое. В тот момент, когда похититель усадил меня за стол и приказал написать несколько слов.

Я переигрываю свои действия снова и снова.

Я должна была догадаться, что они задумали, и взять карандаш в левую руку. В ЛЕВУЮ РУКУ.

Написать «мама мыла раму» левой рукой, ведь я умею. Хирурги хорошо владеют обеими руками, у нас такая работа.

– Ты левша? – спросил бы похититель.

Я бы уверенно кивнула в ответ, тем самым спасая мою мечту.

Предатель-хирург искалечил бы мою левую руку, оставляя правую нетронутой.

Если бы, если бы я догадалась притвориться левшой! Сбежала бы в другую страну, поменяла имя… После длительной реабилитации смогла бы оперировать… Если бы.

– Для меня важно, чтобы ты поняла, почему я так с тобой поступил.

Василий Седов придвигается, противно скрипнув стулом, и сжимает мой подбородок ледяными пальцами, пахнущими кожей и деньгами. Заставляет повернуть лицо, чтобы встретиться с ним взглядом. В его глазах черная пустота, из нее можно черпать безумие. Ложками.

– Мой мальчик искалечен, понимаешь? – старательно выговаривает он каждое слово. – Хирурги сделали все возможное, да? А я говорю – нет. Кто знает, чем закончилась бы операция, если бы ты не вертелась у опытных людей под руками, не мешала бы им. Стас мой единственный наследник. Надежда империи, которую я строил годами. Его неполноценность – это крах моих надежд. Понимаешь, Валерия? Поэтому, когда такая наглая вертихвостка, как ты, смеет говорить, что молодой организм способен на многое, и рассуждать о характере Стаса, мне это не нравится. Меня это расстраивает. Понимаешь, о чем я? Ты меня очень расстроила, а теперь справедливость восстановлена.

Василий Седов безумен, но от этого не легче.

Мстительный, беспощадный, несправедливый мужчина, он жаждал отомстить за аварию сына, за свою беспомощность и выбрал меня жертвой. Отомстил судьбе в моем лице. Интересно, знает ли об этом Стас? Хочется верить, что нет.

– На прощание я дам тебе полезный совет, Валерия. Не пытайся идти против меня. Доказать ты ничего не сможешь, но обеспечишь себе еще одну встречу с моими ребятами. Левая рука у тебя в порядке, так что сможешь чистить зубы, одеваться, причесываться. Если не хочешь потерять вторую руку, смирись с историей, которую я для тебя придумал. Стресс, большая ответственность на работе, чувство вины – вот ты и сорвалась, порезала себя. Сначала не хотела лечиться, но потом передумала, всякое случается. Так всем и говори. Вот заключение психиатра, чтобы к тебе не лезли. Прими мое наказание и не рыпайся. Пойдешь против меня, тогда потеряешь левую руку, а то и что поважнее. А еще мы присмотримся к остальным хирургам в вашей бригаде. Все ясно?

Я и сама не дура, все понимаю. Но меня очень раздражает муха, черная с зеленым отливом. Кружит вокруг меня, словно я падаль. Хотя…

Я и есть падаль.

– Кстати, Стас уже встал на ноги, – говорит Василий, оборачиваясь в дверях. – Здорово, правда?

Глава 3

Меня захлестывает горе. Сжигает. Оглушает. Василий Седов отобрал мою мечту. Все, чем я жила. Высосал из меня жизнь, оставив только бесполезную шелуху.

Как привыкают к горю? Не знаю, потому что оно слоновой тяжестью лежит на моей груди, не давая дышать. К такому не привыкнешь. Погребенная заживо, я не могу справиться с необратимой и полной потерей себя.

Меня поглощает боль. Рука горит факелом боли, днем, ночью, с обезболивающими и без. Но знаете что? Физическая боль – это ничто по сравнению с агонией души.

Можно долго рассказывать о слезах и страданиях, но суммирую в трех словах: меня больше нет. Меня, такой, какой я была, какой хотела быть, нет. И уже не будет никогда.

Не щадя себя, признаюсь, что я слабая. Все эти годы гордилась своими решимостью и бесстрашием, а перед лицом трагедии – сдалась. Сдулась, как шарик, забытый в конце детского праздника. Во время похищения я боролась, пиналась, кусалась. Даже плевалась. А уж гневные речи, с которыми я выступала, запомнятся надолго, и не только мне. Вернувшись домой, я сошла на нет. Вышла из игры и замуровала двери, ведущие обратно.

Меня продержали на складе несколько дней, чтобы я уже никогда не смогла восстановиться до прежнего уровня. С каждым днем шансы на полное восстановление падали. Как и предсказал Василий, как только меня отпустили, я побежала в больницу.

Хирургу хватило одного взгляда на повреждения, чтобы сделать правильные выводы.

– Тебя намеренно покалечили! Это сделал профессионал, перерезал только сухожилия.

– Я сделала это сама, меня хорошо обучили.

Хирург поджал губы и резанул меня взглядом.