– Знаешь, забавно – я ждал от этой встречи с тобой, по-видимому, того, чего ждут от долгожданных встреч. Я думал, что свидание с тобой каким-то образом утрясет все проблемы и даст моим мыслям какое-то одно направление, – сказал Финнерти. Он так говорил о своих немногочисленных духовных привязанностях, что Полу становилось неловко. Описывая свои чувства, он пользовался такими словами, какими Пол никогда не решился бы воспользоваться, говоря о своем друге: «любовь», «чувство» – все те слова, которыми пользуются обычно юные и неопытные влюбленные. Но здесь не было и налета гомосексуализма – это было архаическое выражение дружбы в устах недисциплинированного человека в столетии, когда большинство мужчин смертельно боятся, чтобы их хотя бы на секунду не заподозрили в женственности.

– Мне кажется, я тоже ждал от этого какого-то второго рождения, что ли, – сказал Пол.

– И ты очень скоро убедился, что старые друзья – всего только старые друзья, и ничего больше – они не умнее остальных и на большее не способны. Ну, черт с ним, со всем этим, тем не менее я все-таки чертовски рад опять встретиться с тобой.

– Кабинки обслуживаются с восьми! – крикнул им бармен.

– Я принесу, – сказал Финнерти. – Что тебе?

– Бурбон с водой. Сделай послабее. Анита нас ждет через час.

Финнерти вернулся с двумя высокими стаканами.

– А воду в него добавили? – сказал Пол.

– В них и так достаточно воды. – Финнерти ладонью смахнул со стола сахар. – Все дело в одиночестве, – добавил он, как бы вновь начиная прерванный разговор. – Все дело в одиночестве и неспособности принадлежать к какому-нибудь кругу. Я здесь в прежние времена просто с ума сходил от одиночества и думал, что, может, в Вашингтоне будет лучше, что я найду там множество людей, которыми я когда-то восхищался и к которым меня тянуло. Пол, Вашингтон оказался хуже Илиума раз в десять. Глупые, самовлюбленные, невежественные, лишенные воображения и чувства юмора люди. А женщины, Пол, – серенькие жены, паразитирующие на славе и могуществе своих мужей.

– Послушай-ка, Эд, – сказал, улыбаясь, Пол, – ведь они же все-таки милые люди.

– А кто не милый? Разве что я. Меня бесит их чувство превосходства, их проклятая иерархия, которая определяет качество людей при помощи машин. Наверх всплывают очень серые люди.

– А вот еще идут! – выкрикнул человек в очках с толстыми стеклами, выглядывая за дверь. Издалека приближались топот марширующих ног и глухой барабанный бой. Шум все нарастал, послышался свисток, и медные трубы оркестра грохнули какую-то мелодию.

Пол и Финнерти устремились к двери.

– Кто это? – стараясь перекричать грохот оркестра, спросил Финнерти у человека в толстых очках.

Тот улыбнулся.

– Секрет. Вряд ли они хотят, чтобы кто-либо знал это.

Во главе процессии, окруженный четырьмя трубачами, одетыми в восточные одежды, шел напыщенный серьезный старик, торжественно несущий на вытянутых руках слоновый клык, исписанный загадочными символами. Над ним вздымалось невероятных размеров квадратное знамя в руках у ярмарочного гиганта, окруженного дюжиной арабов в разноцветном тряпье. Знамя это с четырьмя зелеными совами, казалось, должно было все объяснить. Оно было исписано четырьмя строчками давно забытых, а возможно, и только что изобретенных письмен. За знаменем шагал оркестр, наигрывающий арабскую мелодию. Были также и вымпелы с изображением совы, прицепленные к трубам, а надпись, на тот случай, если ее не заметят на знамени, повторялась еще на огромном барабане футов двенадцати в диаметре, который везли на тележке.

– Ура, – тихо произнес человек в очках с толстыми стеклами.

– А почему вы приветствуете их? – спросил Финнерти.

– А вам не кажется, что кто-то обязан это сделать? Особенно в отношении Люка Люббока. Это тот, что идет с клыком.

– Чудесное занятие, – сказал Финнерти. – А что он из себя представляет?

– Секрет. Если он скажет, это перестанет быть секретом.

– Он выглядит очень важным.

– Но клык все-таки важнее.

Парадная процессия завернула за угол, послышались свистки, и музыка умолкла. Потом в конце улицы опять раздался свист, и все началось сызнова, когда группа одетых в шотландские юбочки волынщиков показалась вдали.

– В парке проводится соревнование участников парадов, – сказал человек в очках с толстыми стеклами. – Вот так они и будут маршировать здесь часами. Давайте вернемся в салун и выпьем.

– За наш счет? – спросил Финнерти.

– А за чей же еще?

– Погодите, – сказал Пол, – это должно быть интересно.

Какой-то автомобиль только что появился со стороны северного берега реки, и его водитель раздраженно сигналил марширующим, которые загораживали ему дорогу. Сирена автомобиля и волынки вопили друг на дружку, пока последние шеренги марширующих не свернули на боковую улицу. Пол слишком поздно узнал сидящего за рулем человека и не успел спрятаться. Шеферд удивленно и с некоторым осуждением уставился на него, помахал неопределенно рукой и проехал. Из заднего окна выглядывали маленькие глазки Фреда Беррингера.

Пол решил не придавать никакого значения этому инциденту. Он уселся в кабинке с плотным коротышкой, а Финнерти отправился за новой порцией спиртного.

– Как ваш сын? – спросил Пол.

– Сын, доктор? Ах да, конечно, мой сын. Вы говорили, что собираетесь поговорить с Мэтисоном относительно него, не так ли? Так что же сказал старина Мэтисон?

– Я его еще не видел. Как-то случай не подвернулся.

Человек покачал головой.

– Мэтисон, Мэтисон, под этой холодной внешностью скрывается ледяное сердце. Да, теперь уже нет необходимости разговаривать с ним. С моим мальчиком все утряслось.

– В самом деле? Очень рад слышать.

– Да, он повесился сегодня утром на кухне.

– Господи!

– Да, я передал ему все, что вы мне сказали вчера, и это было настолько безнадежно, что он сдался. Это ведь лучший выход. Нас здесь слишком много. Выпьем! Вы проливаете свое виски!

– Что здесь происходит? – спросил Финнерти.

– Да я рассказывал доктору, что мой сын не счел нужным оставаться в живых и сдался сегодня утром – на шнуре от утюга.

Пол закрыл глаза.

– Боже мой, какой ужас!

Человек посмотрел на Пола со смесью замешательства и раздражения.

– Вот тебе и раз, и какого только черта я делаю это? Выпейте, доктор, и возьмите себя в руки. У меня нет сына и вообще никогда не было. – Он потряс руку Пола. – Вы слышите меня? Это я так просто.

– Тогда почему бы мне не расколоть вашу дурацкую башку? – сказал Пол, приподымаясь с места.

– Потому что ты уже засел здесь как клин, – сказал Финнерти, толкая его обратно на место. Он придвинул к ним стаканы.

– Простите, – сказал человек в очках Полу. – Мне просто хотелось поглядеть, как работают мозги у сверхчеловеков. Каков показатель вашего интеллекта, доктор?

– Это есть в списках. Почему бы вам не сходить и не поглядеть?

Да, это действительно было в списках. Показатель интеллекта каждого, измеренный Национальными Стандартными Всеобщими Классификационными Испытаниями, вывешивался публично в Илиуме – в полицейском участке.

– Ну что ж, продолжайте, – кисло сказал Пол, – поэкспериментируйте надо мной еще немного. Мне это страшно нравится.

– Вы выбрали неудачное подопытное животное, если собираетесь узнать, что представляют собой те, что по ту сторону реки, – сказал Финнерти. – Это странный парень.

– Вы ведь тоже инженер?

– Был, пока не ушел.

Человек изумился.

– А знаете, это ведь проливает свет на многое, если только вы меня не разыгрываете. Значит, имеются и недовольные, так?

– Пока мы знаем двух, – сказал Финнерти.

– А знаете ли, я в некотором роде предпочел бы не встречать вас. Намного спокойнее думать об оппозиции как об одноликой и абсолютно неправой массе. А теперь мне придется засорять свое мышление исключениями.

– А к кому же вы самого себя причисляете? – спросил Пол. – Надгосударственный Сократ, что ли?

– Фамилия – Лэшер, преподобный Джеймс Дж. Лэшер, Р-127 и ОН-55. Священник из Корпуса Реконструкций и Ремонта.

– Первый номер – номер протестантского проповедника. А что означает второй, этот «ОН»? – спросил Финнерти.

– Общественные Науки, – сказал Лэшер. – Цифра 55 обозначает магистр антропологии.

– А что делать антропологу в наши дни? – спросил Пол.

– То же самое, что делает и сверхкомплектный проповедник, – он становится общественным деятелем, скучным человеком или чудаком, а возможно, и бюрократом. – Лэшер переводил взгляд с Пола на Финнерти и обратно. – Вас я знаю, вы доктор Протеус. А вы?

– Финнерти, Эдвард Френсис Финнерти, некогда ИСи-002.

– Это ведь редчайший номер – через два нуля! – сказал Лэшер. – Мне случалось быть знакомым с несколькими людьми с одним нулем, но с двумя я не видел ни разу. Думаю, что это самая высокая квалификация, с которой мне когда-либо приходилось обмениваться дружескими словами. Если бы сам Папа Римский открыл лавочку в этой стране, то он был бы только на один пункт выше – в серии Р, естественно. У него был бы Р-001. Мне где-то говорили, что номер этот сохраняют за ним, несмотря на возражения предводителей епископальной церкви, которые сами хотят получить Р-001 для себя. Тонкое это дело.

– Они могли дать ему отрицательное число, – сказал Пол.

– Тогда и епископы потребовали бы того же. Мой стакан пуст.

– А что это вы толковали относительно оппозиции, имея в виду людей по ту сторону реки? – сказал Пол. – Вы считаете, что они работают на руку дьяволу, так?

– Нет, это вы уж слишком загнули. Я сказал бы, что вы показали, какую узкую сферу вы оставляете духовным лицам для их деятельности, большинству из них, во всяком случае. Когда до войны я беседовал со своей паствой, я обычно наставлял их, что, мол, их духовная жизнь перед лицом Бога – главное, а что их роль в экономике ничтожна по сравнению с этим. А теперь вы точно определили их роль в экономике и на рынке. Вот они и обнаружили – по крайней мере большинство из них, – что все оставленное им в удел чуть выше нуля. Маловато, прямо скажем. Мой стакан пуст.

Лэшер вздохнул.

– Так чего же вы ожидаете? – продолжал он. – Поколениями их приучали обожествлять соревнование и рынок, производительность и экономическую ценность и завидовать своим товарищам, а тут – трах! – и все это выдернуто у них из-под ног. Они больше не участники, они больше не могут быть полезны. Вся их культура провалилась в тартарары. Мой стакан пуст.

– Я его как раз наполнил, – сказал Финнерти.

– О верно, вы уже успели. – Лэшер задумчиво потягивал виски. – Эти сорванные со своих мест люди нуждаются в чем-то, чего церковь не может им дать, или же они просто не могут принять того, что им предлагает церковь. Церковь говорит, что этого достаточно, то же утверждает Библия. А люди говорят, что им этого явно недостаточно, и я подозреваю, что они правы.

– Если им нравилась старая система, то почему же они так жаловались на свою работу, когда она у них была? – спросил Пол.

– О, наконец-то мы дошли до этого – это началось уже давно, а не сразу же после войны. Возможно, все дело не в том, что у людей отняли работу, а в том, что их лишили чувства причастности, значимости. Зайдите как-нибудь в библиотеку и просмотрите газеты и журналы за период Второй мировой войны. Даже тогда велось уже много разговоров о том, что войну выиграли люди, сведущие в области производства, – сведущие, а не народ, не средние люди, которые стояли за станками. И самое страшное было то, что во всем этом была изрядная толика правды. Даже тогда половина народа, или даже больше, не очень разбиралась в машинах, на которых им приходилось работать, или в том, какую продукцию они выпускают. Они принимали участие в экономическом процессе, этого никто не отрицает, но не так, чтобы это могло давать удовлетворение их собственному «я». А потом пошла еще и вся эта рождественская реклама.

– Вы это о чем? – спросил Пол.

– Да, знаете, все эти рекламные статейки относительно американской системы, с подчеркиванием роли инженеров и управляющих, которые сделали Америку великой страной. Когда, бывало, прочитаешь такую муру, тебе начинает казаться, что управляющий и инженеры сотворили в Америке все: леса, реки, залежи ископаемых, горы, нефть – все это их работа.