Эти дни, после прибытия, мы упорно тренировались. С утра до вечера изучали новый для нас ТВД^[22], гидрографию и прокладку курса в море. По картинкам учили форму одежды румынской армии, ТТХ и силуэты всех этих «раумботов» и «шнельботов». Голова пухнет. Эти занятия с нами проводит старший лейтенант Поженян^[23]. В отряде Григорий с лета сорок первого, начинал матросом.

Потом на скале ракушечника отрабатываем скалолазание. Занятие проводит мой заместитель, старшина Пинкевич. Вообще в нашей бригаде жесткий принцип – если что умеешь делать лучше других, то и проводишь занятия. Твое звание здесь неважно. От меня, кстати, Саня требует больше других. Никакого чинопочитания.

Потом уже командую я. На морском берегу стреляем по прыгающим на волнах мишеням со сменой позиции. Уже после обеда провожу занятия по ближнему бою, работе с холодным оружием. Это два с половиной – три часа.

Три дня назад ко мне вечером подошел матрос. Днем он обеспечивал стрельбы и видел наши следующие занятия.

Его лицо было обожжено с левой стороны, кожа там выделялась неестественной бледностью. Правая часть лица была нормально загоревшей.

– Товарищ лейтенант, вы знали главстаршину Туебаева? Он нас точно так же учил.

У меня сжало сердце. С Кайратом мы простились первого декабря сорок первого года на Казанском вокзале Москвы.

От этого матроса я узнал подробности смерти друга.

Наши письма друг другу редко доходили, а Айжан мне не писала, что пришла похоронка^[24].

Дело было так.

Группа разведотряда Северного флота, где Кайрат служил заместителем командира взвода, должна была высадиться с двух торпедных катеров на норвежское побережье в районе Киркинеса. Как назло, в порт Киркинес шли эсминец и тральщик кригсмарине^[25]. Немцы сразу открыли огонь, а в небе зависли осветительные ракеты. Катер, на котором находился Кайрат, отвернул в сторону, выбрасывая за собой дымовую завесу, но снаряд, попавший в корму катера, разбил трубу, по которой подавалась кислотная смесь дымового облака. Осколками тяжело ранило наводчика зенитного автомата. Кислотную смесь завихрениями воздуха стало затягивать в ахтерпик, а там, при открытом люке, сидели разведчики. На них и полилась кислота.

– Главстаршина на палубу выскочил, раненого в люк успел подать. Тут рядом с катером снаряд с эсминца разорвался. Его взрывной волной в море и сбросило.

Я знал, что в воде Баренцева моря человек живет несколько минут – сводит мышцы. Если только Кайрат не погиб сразу от осколков.

– А мне тогда лицо обожгло, кожа лоскутами слезала, – продолжал матрос. – Полгода в госпитале, потом на Черное море перевели. Лицо теперь холод не переносит. Это еще ничего, а одному парню глаза выжгло, – помолчав, добавил он.

Да, наша работа романтична только в кино. А вот учитель у нас с Кайратом был один.

Катер вошел в полосу тумана и сбросил ход. Берег уже близко. Я нырнул в люк:

– Группа, подъем! Пятиминутная готовность, – и поднялся в рубку.

Мы вышли из тумана, когда за кормой уже поднимался красный диск солнца. Был виден берег.

И вдруг прямо по курсу, где-то в километре, появились две большие темные точки. Еще минута, и с этих точек, оказавшихся немецкими катерами, в нашу сторону понеслись светлячки трассирующих пуль и снарядов.

Пулеметчик завалился на палубу рядом с Пинкевичем. Еще очередь, и задело рубку. Нас с Терещенко пронесло, но рулевого отбросило к переборке. Мичман не растерялся, перехватил штурвал и развернул «каэмку».

Вытаскивая рулевого, я ощутил, как затряслась под ногами палуба – наш катер выжимал из двигателей все, что можно. Задело и пулеметчика. Им занялись разведчики.

Из люка показался Пинкевич:

– Раненого Луис перевязывает. В грудь его, кажется, легкое задето.

Опираясь на рубку, смотрю в бинокль.

Началась погоня.

– Сань, выдай целеуказание. – Я протянул ему бинокль.

Пинкевич на мгновение подносит его к глазам:

– Скорость где-то сорок узлов. Торпедные катера типа S-26. Вооружены солидно – носовая автоматическая пушка «Бофорс» сорок миллиметров, два пулемета МG-34 по бортам и на корме зенитка «Эрликон». Два торпедных аппарата, ну, это не по нашу душу.

– Немцы эти катера зовут «шнельботы» – быстроходные. Вообще, «шнельбот» – катер очень устойчивый, качку держит отлично. Поэтому и бьют по нам так кучно. База у них в Констанце.

Как бы в подтверждение этих слов рядом с кормой поднялся водяной фонтан.

– Но скорость у нас на десяток узлов больше, так что шанс уйти есть.

– Витек, думаешь, ждали нас? – Пинкевич кричит в грохоте выстрелов и шуме моторов.

Ответить я не успеваю. В корме что-то заскрежетало, и «каэмку» повело вправо.

Мы почти оторвались от немцев, когда снаряд «Бофорса» попал в машинное отделение. «Каэмка» стала постепенно сбавлять ход, протянув еще с полкабельтова.

В открытом люке показалась голова моториста:

– Командир, пробит масляный фильтр на левом движке, а на правом – блок цилиндров! Маслова убило.

Мичман забористо выругался и произнес свое одесско-фамильярное:

– Ну, все. Приплыли, Клава, – и, повернувшись ко мне, добавил: – Шо, москвич, сушите весла и пожалуйте на румынские именины.

Я заметил, что Терещенко никогда не говорит «немцы» или «фрицы», а только «румыны». Только три дня назад от Гриши Поженяна я узнал, что его семью, жену и двух маленьких детей, румыны после захвата Одессы сожгли живьем. Сожгли не со зла, а просто сэкономили патроны. Жена была еврейкой, а золотых вещей, чтобы откупиться, не было. Румыны – это не немцы. К расовой теории они относились с большим пониманием, как к хорошей возможности заработать. Сам Терещенко в это время партизанил в одесских катакомбах.

«Шнельботы» быстро приближались, охватывая наш беспомощно болтавшийся катер слева и справа.

– В плен нам нельзя, москвич, – уже спокойно-обреченно сказал мичман. И взглядом показал на стоящий в рубке ящик с гранатами.

Неужели все, конец? Так, главное, успокоиться. Делаю резкий, со свистом, вдох через нос, задерживаю дыхание и несколько коротких выдохов через рот. Предательская дрожь в руках проходит. Еще пару раз вдох через нос, задержка и выдох.

Стоп! А ведь мы еще не на том свете! Чудо то, что 40-мм снаряд насквозь пробил деревянные борта, движки и не разорвался, наверное, он был бронебойный. Осколочно-фугасный снаряд рванул бы, и наши авиационные движки полыхнули бы факелом. Снаряд пробил блок одного движка, осколками сердечника посекло фильтр на другом и убило моториста.

– Факел, дым, вот оно!

– Саня, Луис, ко мне! – дико кричу я.

Решение уже пришло откуда-то сверху. Мне вроде кто-то команду дает.

– Мичман, где у тебя противогазы? – кричу я в ухо Терещенко.

– В кубрике носовом, – недоуменно отвечает тот.

– Погоди с гранатами, мичман! Смотри на Пинкевича и делай, как он. Не боись, прорвемся, – добавляю я.

Он смотрит на меня непонимающе, но объяснять ему что-либо некогда.

– Ребята, работаем как тогда в мае с финским БТР! Луис, хватай два противогаза и «фауст». В машинном зажигаешь дымовую шашку и тряпье в ведре. Там всегда ветошь масляная есть. Ее на палубу возле люка кинешь. «Фауст» взведи! – кричу я в спину Луису. – Для тебя сигнал – Санин автомат! Саня, твои – пулеметчики на правом катере.

Говоря это, я снимаю ремень с уже пустой кобурой и подсумками для «штурмгевера» и бросаю на палубу. Автоматический карабин лежит на палубе возле тумбы с ДШК, он прикрыт брошенной Саниной камуфлированной курткой.

Так, у нас еще минуты три-четыре. Это даже много.

Левый катер ускоряет ход. Все понятно: с него будет высаживаться абордажная группа.

Саня срывает с себя горный свитер и остается в одной тельняшке. Он тоже медленно поднимает руки, опираясь спиной о ДШК.

Правый катер останавливается метрах в пятнадцати и, чуть развернувшись, ложится в дрейф. На нас смотрят кормовой «Эрликон» и два пулемета. Мы для них уже подарок морскому царю.

Поднимая руки, разворачиваюсь влево, с Пинкевичем мы стоим почти спина к спине. Между нами только пулемет на станке.

«Мой» первый катер уже метрах в пяти. На палубе, между рубкой и носовым «Бофорсом», два матроса. У обоих на головах каски, поверх робы надеты спасательные жилеты. У левого в руках карабин «маузер», у правого – автомат МР-40.

За рубкой «каэмки» поднимается столб дыма. Боковым зрением вижу, как горит что-то на палубе возле открытого люка в машинное отделение. То, что надо.

«Шнельбот» с застопоренным двигателем почти касается нашего борта. Оба немца прыгают на нашу палубу.

Пора!

Не опуская рук с раскрытыми ладонями, маятниковым движением резко смещаюсь влево к матросу с карабином. От него в нос шибает резкий запах пота и немецких сигарет. Не растерявшись, он бьет меня прикладом сбоку в голову. Отлично! Что мне и надо. Чуть бросив тело вниз, с выдохом «снимаю»^[26] удар.

Приклад проходит над моей головой. Со стороны это смотрится как отдание чести, когда левая рука на мгновение вскинута к горному эсэсовскому кепи.

Правой рукой, сопровождая, доворачиваю приклад. Главное, не терять контакта с противником. Немец теряет равновесие, его разворачивает, и я бью его плечом от груди. С шумом он падает за борт. Я этого уже не вижу. Оказываюсь за спиной другого матроса с финкой в левой руке, выхваченной с ноги при развороте. Волнообразным движением руки располосовываю ему горло.

– Саня, давай! – Мой дикий крик, наверное, слышно на небе.

За эти секунды, пока немцы видят суматоху на палубе, Пинкевич должен схватить «штурмгевер» и положить пулеметчиков.

Прыгая на палубу «шнельбота», выхватываю нож с правой ноги. За спиной три короткие очереди «штурмгевера» сливаются с шипящим выстрелом «фауста». На «шнельботе» оказываюсь между рубкой и пулеметом. Пулеметчик пытается развернуть свой МG. Между нами метра два.

Грудью подбрасываю левую руку. Чувствую, как хвостовик рукоятки отрывается от торца ладони. Рука на мгновение застывает, указывая цель.

Есть! Рукоять ножа торчит из-под козырька немецкой каски.

Падая, тело матроса потянуло приклад пулемета вниз, и короткая очередь ушла в небо.

Прыжок к другому борту. В глубоком выпаде, падая на колено, достаю ножом в грудь другого пулеметчика.

Прыжок на корму к сиденью «Эрликона». Вижу искаженное ужасом лицо комендора. Удар хвостовиком ножа снизу под подбородок. Голова запрокидывается, клинок ножа входит сверху под горло.

Зажимаю в зубах окровавленный нож, выхватывая из левого кармана брюк «яйцо»^[27].

«То яичко не простое, то яичко золотое!» – мысленно кричу я, выдергивая терочную пробку.

Правой рукой резко поднимаю крышку люка в машинное отделение. Бросаю гранату, захлопываю. Все, хана вам, ребятки! Мое «яичко» действительно не простое. Вокруг корпуса слабенькой немецкой гранаты изолентой прикреплены гайки. Шансов уцелеть нет!

Прыгаю к левому пулемету. Внизу грохочет. Рывком разворачиваю МG и очередью прохожусь по горящему «шнельботу». Вовремя! На мою очередь налетает матрос, бросившийся из рубки к пулемету. Тело отбрасывает назад, и, переломившись, оно летит в море.

Молодец Луис – попал из «фауста» точно в машину. Там пылают баки с горючим.

А на нашем катере ничего не горит и не дымит. Все уже выброшено в море.

Саня бьет от бедра по рубке «моего» катера. Луис уже за гашетками ДШК бьет по рубке горящего «шнельбота». От нее летят металлические ошметки. Пламя вырывается из открытого люка машинного отделения. Наводчик носовой артустановки уткнулся лицом в казенник «Бофорса».

Вдруг из люка с диким криком выскакивает объятая пламенем фигура и бросается в море. Видно, люк в машину был открыт, от кумулятивной струи гранаты в задраенном отсеке никто бы не выжил.

Ладно, «язык» не помешает, пусть и моторист, а не офицер.

Не успеваю крикнуть, как с «каэмки» бьет автомат. Это ППС^[28], а не «штурмгевер».