Прощаясь, Егор Иваныч подарил мне и Кайрату ножи, сделанные под нашу руку. Клинок был от НР-40^[46], наборная рукоять глубоко сидела в кожаных ножнах. Все это он делал одной рукой, зажимая заготовку в тисках.

Его нож сейчас на моей левой ноге.

Прощаясь, он дал нам несколько наказов:

– Главное, ребята, на войне, чтобы смертного греха на душе не было. Он все видит. – При этом Егор Иваныч указывал пальцем вверх. – Вы хоть и комсомольцы, но это крепко запомните.

Тогда я его не понял, но уже на войне убедился, что трусов и подлецов пуля находит первыми.

– Еще запомните. Если смерти бояться не будешь, в живых останешься. Наш кавалерийский полк ОГПУ был сформирован из уральских и оренбургских казаков. Так басмачи нас всегда от мужиков отличали. Старались не связываться. У нас и потерь почти не было. Твой батя не в счет, – вздохнул он и посмотрел мне в глаза. – Нам тогда английского майора живьем взять задачу поставили. Вот он и подставился. Еще скажу. Если есть возможность не убивать – не убивай. Меня этому еще дед учил. Ну, все. С Богом, ребята.

Он левой рукой перекрестил меня и Кайрата.

Где он сейчас? Кого учит старой казачьей науке? Мать писала, что летом сорок второго Подкидышев уехал из города. Я писал ему в мае сорок второго, когда собирался в Белоруссию. Передавал привет от Орловского.

Знаю, что такая ускоренная игровая форма обучения используется не только в нашем четвертом управлении, но и в контрразведке Смерш^[47].

На вокзале меня тогда провожала мать Кайрата и его младшая сестра. Его отец уже погиб в окружении под Киевом. Сестра была на два года младше нас, я ее видел пару раз мельком. Запомнилась только длинная коса. Тогда, на перроне, мы взглянули друг другу в глаза и все поняли без слов. Вот уже почти три года между нами ходят письма – треугольники. В последнем письме Айжан писала, что уже оканчивает педучилище и скоро будет учить первоклассников.

Вспомнилась и учеба в бригадной школе. Февраль сорок второго…

И если бы не Семен Гудзенко^[48], не сидел бы я здесь сейчас.

Мне как раз тогда исполнилось восемнадцать, и это был мой первый в жизни разведвыход. Шло наше контрнаступление во время Битвы за Москву. Бригада несла большие потери, и нас, курсантов бригадной школы начсостава, отправили на пополнение боевых частей. Мне и еще двум курсантам предстояло действовать в подгруппе разминирования. Как выразился тогда наш командир Семен Гудзенко: «Производственная практика на свежем воздухе». Первый раз мне предстояло «тропить зеленую»^[49].

Тогда ночью по нейтралке я полз за Семеном след в след. Когда мы начали работу, метрах в тридцати сзади залегла основная подгруппа. Эти бойцы, как и Семен, в бригаде с момента формирования. И задача у них еще та! Проползти через очищенный нами проход в минном поле через первую линию немецких траншей и, тихо сняв часовых, вырезать немецкую зенитную батарею калибра «восемь-восемь», поставленную на прямую наводку. Успех или гибель в назначенной на утро атаке танкового батальона зависели только от нас.

Я тогда почти завалил все дело. Семен снимал мины слева, а я справа. За нами тянулся шнур, указывающий проход. Обнаружил «шпринг-мину»^[50] с натяжным взрывателем, перекусил проволочку и, выкрутив взрыватель, отбросил его в сугроб. Рука, опустившись в снег в полуметре от обезвреженной мины, наткнулась на что-то твердое. Я тогда не успел толком испугаться, как услышал шепот Гудзенко:

– Лежать, не двигаться!

Смутно помню, как Семен ножом обкапывал мину под моей дрожащей ладонью. Мина оказалась такой же «шпринг», только взрыватель был нажимного действия. Это нас с Семеном и спасло.

Через пару часов мы сидели в жарко натопленном бывшем немецком блиндаже. Наши тридцатьчетверки с автоматчиками на броне ушли далеко на запад.

Семен, глядя на огонь в печурке, сказал:

– В рубашке ты родился, возьми на память, – и протянул мне алюминиевый цилиндрик взрывателя. – Днем тепло было, снег на «усиках» растаял, а под утро вода в лед превратилась, он весь и заледенел, вот и не сработал.

Я долго таскал его в кармане, но уже перед самым окончанием школы его изъял наш старшина роты.

По окончании учебы я должен был лететь в Белоруссию в группе Орловского^[51]. Мы уже провели укладку парашютов, но в последний момент все переиграли. Меня назначили командиром отделения в спешно формируемый горный отряд. Туда же попал пришедший из дивизии Дзержинского^[52] Саша Пинкевич. Он сильно переживал, что не довелось повоевать на родине. Его к нам зачислили как арткорректировщика. Он служил в артполку дивизии еще до войны и уже имел боевой опыт. Про таких говорят – «глаз-алмаз».

В горах Кавказа, где расстояние трудно определить из-за кажущейся близости, Пинкевич не только с буссолью, но и по сетке бинокля быстро и правильно определял дальность. В уме мгновенно высчитывал поправки на высоту над уровнем моря и ветер. С его целеуказанием все цели, будь то колонны горных егерей или командные пункты, поражались с минимальным расходом снарядов.

Кроме того, Саня оказался великолепным скалолазом. Как такое может быть с человеком, никогда не видевшим гор, загадка. Но уже через месяц тренировок Саня смог залазить по «отрицаловке»^[53]. Такого в нашем отряде не умели даже горцы.

Ему я обязан жизнью. Задание тогда было для нас обычным. Подняться выше немцев, пройдя по хребту. На террасе оборудовать наблюдательный пункт, развернуть приемник для радиоперехвата. Дальше вскрыть систему опорных пунктов немцев и быть готовыми к корректировке огня нашей горной батареи.

Все бы хорошо, но в горах обильно прошел снег. Мы шли в связке с Пинкевичем. Сзади шли еще два бойца. Они несли аппаратуру радиоперехвата. Идущий первым Саня прощупывал снег альпенштоком. Он прошел, а я, шагнув чуть в сторону, провалился в занесенную снегом трещину. За моей спиной была радиостанция.

Пинкевич, сдирая ладони в перчатках, сумел удержать меня, пока не подоспели ребята. Рация, слава Богу, осталась целой.

Уже потом, летом сорок третьего, нас ранило одной пулеметной очередью. Это была наша первая операция в группе Хохлова^[54].

Нас выбросили в днепровских плавнях. Задача – не взорванный при отступлении в сорок первом мост через Днепр.

Утопив парашюты, мы на надувных лодках с грузом взрывчатки и водолазным снаряжением стали подбираться к мосту. В двух километрах выше по течению, в камышах, оборудовали базу. Сверху накрыли масксетью. Все шло неплохо, если не считать комаров. Перед рассветом, когда часовые обычно клюют носом, мы с Саней поплыли на доразведку объекта. Лица зачернили сажей, на голове пучок камыша. Плыли, держась за большую корягу. На этом и погорели.

Сначала плыли вдоль берега, но потом течение вынесло нас почти на середину реки. На мосту загорелся прожектор, и ударил пулемет. Спасло нас все то же течение, протащившее нас под мостом. Мне по касательной зацепило пулей голову, Пинкевича ранило в плечо. Хорошо еще, что немцы гранаты в воду не бросали. Мы бы всплыли, как глушеная рыба. А немцы молодцы, службу несли бдительно и для профилактики стреляли по всему плавающему. Тогда мы проплыли дальше по течению и на базу вернулись только через сутки.

Хохлов тогда все сделал сам. Надев водолазное снаряжение, в первую ночь он по компасу вышел к центральной опоре моста, протянув по дну саперный провод. Каждую следующую ночь, идя по проводу, он доставлял два ящика тротила. За десять ночей он один заложил полтонны! Мы только охраняли базу и готовили пищу.

Хохлов рванул мост, когда через него шел эшелон с техникой. Нажав кнопку подрывной машинки, он через мгновение увидел вздыбившийся мост и летящие в воду танки.

Немцы тогда так и не поняли, чья это работа. Думали, что это наша ночная авиация…

– Лейтенант, можно тебя на пару минут, – вырвал меня из прошлого голос Терещенко.

Я вздрогнул, сбрасывая дремоту.

Мы отошли в сторону.

– Вить, прости ты меня, ради Бога, – неожиданно услыхал я, – что вас за тыловых фраеров держал. Если чего не так ляпнул, не держи зла…

Он как-то по-мальчишечьи шмыгнул носом.

– Да ладно, чего там, Андрей Петрович. Не последний раз нам, наверное, вместе идти.

Терещенко молча обнимает меня, а потом снимает свою новую морскую фуражку с «крабом» и протягивает мне на память.

К пирсу подъезжает машина, отрядная полуторка.

После прибытия на базу, сдачи оружия и ужина на камбузе разведчики завалились спать.

Проваливаясь в сон, Виктор Черкасов еще не знал, что он доживет до конца этой войны. И что через несколько лет в его жизни произойдут события не менее страшные, чем те, что пришлось пережить на этой войне.

Впереди была долгая и тяжелая жизнь.

Глава вторая
Сухая речка

Посвящается советским военнослужащим, погибшим 8 октября 1950 года

В августе в Приморье обычно наступает золотая пора. Дождей и туманов, идущих со стороны Японского моря, становится все меньше и меньше. Зато днем ярко светит солнце, а теплая погода держится до середины ноября.

В этом году летние туманы были особенно густыми и обильными. Своей влагой они пропитывали одежду, книги и продукты. Даже спички, и те отсыревали.

В этот воскресный октябрьский день туман, подобравшись с моря, шапкой молочного цвета укутал берег залива Петра Великого. А у меня сегодня выдался единственный выходной за месяц, я давно обещал дочке сходить в лес. В ее возрасте лес особенно интересен и загадочен.

Собственно, далеко и идти-то не надо. Лес, или, точнее, дальневосточная тайга, начинается в километре от домов, где живут семьи офицеров и сверхсрочников нашей бригады пограничных сторожевых кораблей. Мы с Айжан здесь, можно сказать, новоселы. Летом я окончил Военный институт иностранных языков. Теперь, согласно диплому, я квалифицированный военный переводчик со знанием английского и японского. Хотя пять лет я изучал не только языки. География, этнография и история Китая, Кореи и Японии. Кроме того, политэкономия и международное право, специальные и военные дисциплины.

Как я оказался в морских частях погранвойск? Да очень просто. Наш Отряд особого назначения НКГБ^[55] расформировали через год после войны. А зря. Именно за такими частями и соединениями будущее в современной войне. От ребят на курсе я слышал, что к этому приложили руку генералы из военной разведки. Так это или нет, не знаю.

Так как я во время обучения проходил стажировку на флоте, меня сюда же и распределили. Сейчас у меня и звание морское – капитан-лейтенант. Официально я служу в одном из отделов штаба бригады. Но моя служба не больно-то штабная. Морские погоны с зелеными просветами я ношу на плечах не зря. Я выхожу в море не меньше, а то и больше офицеров плавсостава. Людей, знающих японский язык, не хватает, вот и приходится отдуваться. В том числе допрашивать задержанных японских рыбаков. Хотя они такие же рыбаки, как я – автобус. Не все, конечно, но многие.

Сейчас, когда в Корее полыхает война и наши там оказывают помощь, американцев интересуют любые разведывательные сведения. Поэтому японские сейнеры и мотоботы постоянно крутятся в нейтральных водах, частенько нарушая наши границы. Вовсе не из-за крабов и рыбы.

Позавчера я допрашивал капитана задержанного рыболовецкого судна. Поначалу он, кланяясь и улыбаясь, попытался сыграть под дурачка, на ломаном русском языке объясняя про неисправный двигатель и вышедший из строя компас. Но когда я, спокойно выслушав, на хорошем токийском диалекте объяснил ему, что компас и двигатель исправны, он мгновенно изменился. Слетела вся восточная вежливость и невозмутимость. А в глазах появилась нескрываемая ненависть. Стала видна и выправка офицера японского императорского флота.