И все же в конечном итоге Элла последовала советам друга, потому что он лучше разбирался в жизни: организовала церемонию, разместила объявление в местной газете, заказала доставку сандвичей и напитков, надела одолженное у жены Боба черное платье и внимательно выслушала его наставления, как себя вести: «Просто развей прах, а если не знаешь, что сказать присутствующим, говори: «Спасибо, что пришли». Так что Элла приехала сюда одна, несмотря на жуткую головную боль и необходимость прижиматься к обочине, чтобы вырвало, несмотря на грусть, что ей не выпало случая сказать последнее «прости» бабушке, которую любила. Она упустила эту возможность, как и в случае с родителями, а теперь оказалась совсем одна в этом мире, теряя рассудок, и у нее даже не было опухоли мозга, чтобы как-то все это объяснить. И вот она сидела в тесной ванной комнате с цитатами из Библии, висевшими в рамочках над раковиной, в доме, где выросла и чуть не умерла от одиночества.

«Если бы осталась здесь, то точно бы умерла: любой бы умер. Почему Мими не могла этого понять?» – раздумывала Элла, пока ее не прервал стук в дверь.

– Элла? – Это священник. Преподобный… Неважно. Элла больше не запомнила. – У тебя все хорошо, дорогая? Люди уже заходят в дом: уверен, что они хотят выразить тебе свои соболезнования.

Элла плеснула в лицо холодной водой, проглотила две таблетки обезболивающего, которые достала из лежавшего в сумочке пузырька, и, открыв дверь, проскользнула мимо священника. Пытаясь взглядом отыскать мужчину в костюме, она вышла на крыльцо: если он сделает ей предложение о продаже ранчо, она его рассмотрит, – но его нигде не было, ни на улице, ни у столов с едой, среди местных.

Боб оказался не прав: она совершила ошибку, приехав сюда. Может, Элла и не такая, как все, но не дура: взгляды людей – неодобрительные и враждебные, как в ту пору, когда еще росла, – она чувствовала.

Элла ничего из своей жизни до Мими не помнила, разве что какие-то ощущения: запах маминых духов, прохладное прикосновение ее руки, так отличавшееся от горячих, медвежьих объятий отца. Когда Элле было четыре года, родители отправили ее пожить у бабушки, а сами уехали работать за границу: предполагалось, что на несколько месяцев – но так и не вернулись, погибли в автокатастрофе. Все свое детство Элла провела здесь, в этой хижине, которая так и не стала домом. Ей не суждено больше оказаться там, где был этот самый дом, где ждали бы ее родители.

И вот тут она заметила его: мужчина в костюме, закрыв старые деревянные ворота, щелкнул кнопкой на ключах от машины – изящного двухдверного «лексуса», смотревшегося здесь еще более странно, чем он сам, если это вообще было возможно.

– Эй! – крикнула ему Элла с крыльца, но мужчина никак не отреагировал: ее голос, видимо, заглушил ветер. – Эй! Подождите!

Она припустила бегом в сторону ворот по склону холма мимо дуба с развеянным у него прахом Мими, но не успела одолеть и половины пути, как машина и мужчина за рулем скрылись из виду.

– Это ваш друг? – спросил Джим Ньюсом, кивнув в сторону отъехавшей машины, когда Элла вернулась в дом.

– Нет, – ответила она, все еще задыхаясь от быстрого бега.

К счастью, головная боль немного унялась, но мысль, что как минимум два часа придется играть роль хозяйки перед занудливыми соседями Мими, по-прежнему повергала ее в ужас. Слава богу, мистер Ньюсом казался не таким чинным, как остальные, особенно женщины.

– Вы знаете, кто это? – напирал старик.

– Нет, – покачала головой Элла. – Никогда его раньше не видела. А вы?

– Нет. – Джим уже щедро налил себе виски и протянул бокал Элле. – Выпить хотите? У вас, наверное, выдался нелегкий день.

Она пожала плечами, но от выпивки отказалась.

– Я стараюсь не употреблять алкоголь при посторонних. От него я становлюсь несдержанной, что… не всегда хорошо.

– Угу, – кивнул Джим.

– Когда я выпью, меня тянет заняться сексом, понимаете? – продолжила Элла. – Боб говорит, что мне надо постараться взять это под контроль.

Джим Ньюсом подавился виски, кашляя и фыркая: крепкий алкоголь обжег ему ноздри, – но глаза его смеялись. Если это говорит трезвая Элла, можно себе представить, что она вытворяет в пьяном виде. У бедной богобоязненной Мими наверняка ум за разум заходил, когда она растила эту сумасбродную девицу.

– Так и говорит, да? – хмыкнул Джим. – Ну, этот Боб, похоже, неплохой парень.

К ним своей утиной походкой подошла жена Джима Мэри и манерно протянула Элле руку.

– Здравствуй, милочка. Вот пришла сказать, что искренне соболезную: такое горе…

Элла с любопытством посмотрела на Мэри Ньюсом, которая, она знала, ее ненавидела: это было очевидно, – и тем не менее проявляла доброту. Порой люди вели себя так, что Элла отказывалась их понимать.

– Вот возьмите. Это алкогольный напиток. – Не зная, что делать дальше, Элла силой вложила предложенный ей Джимом Ньюсоном бокал в руку его жены, затем, вспомнив совет Боба, улыбнулась и добавила: – Спасибо, что пришли.

Мэри Ньюсон ошарашенно смотрела вслед удалявшейся от них девушке, а широкие плечи ее мужа тряслись от смеха.

Глава 2

Когда Элла проснулась на следующее утро, голова у нее опять болела, но уже иначе: как если в одиночку выпьешь полбутылки виски, после того как уйдут гости, курьеры из доставки и священники, а потом, не раздеваясь, заснешь мертвым сном на детской кровати.

Первое, что она увидела, безжалостный яркий свет, что бил во все окна. Бабушка терпеть не могла шторы и ставни. «Здоровый человек встает с первым лучом солнца» – была одна из ее любимых присказок. Многие перлы мудрости Мими Прэгер начинались со слов «здоровый человек». Большинство этих изречений представляли собой вариации на темы трудолюбия, набожности и самодостаточности.

«Здоровый человек никогда не позволяет другим делать за него то, что он может сделать сам».

«Здоровый человек держит в чистоте оружие, обувь и ум».

Элла давно уяснила, что не является «здоровым человеком», по крайней мере от природы. Ей приходилось работать над собой, и она работала, чтобы ублажить бабушку, а еще потому, что, сказать по правде, больше нечем было заняться. Охота, забота о птице, плотницкое дело и вообще любая работа руками заменили Элле игры. Она научилась всему этому, потому что не было альтернативы, и за долгие годы так поднаторела в подобных делах, что Мими ею очень гордилась.

«Ты только погляди! – говаривала бабушка со скупой улыбкой, глядя, как восьмилетняя девчушка попадает в кролика с двухсот метров. – Никто в округе Сан-Хоакин не стреляет лучше тебя, моя дорогая».

Как-то раз, когда Элла лазила по камням над одним из их любимых рыбных мест, Мими сказала, что она проворна, как горная козочка. Это было одно из счастливейших мгновений в жизни Эллы, и слова эти пролились как бальзам на душу. Похвалы бабушки были скупы, их еще требовалось заслужить, но для девочки значили очень многое, потому что Мими была всем в ее жизни. И наоборот.

В те времена между ними царила глубокая привязанность, если не любовь.

Что же случилось?

Кое-как выбравшись из кровати, Элла нетвердыми шагами добралась до ванной (которую обустроили, когда ей исполнилось двенадцать лет: водопровод стал еще одной неохотной уступкой социальным службам) и сердито плеснула себе в лицо ледяной водой, словно могла смыть печаль и тоску. Между Эллой Прэгер и ее бабушкой осталось очень много недосказанного, но теперь было уже слишком поздно. Растраченные попусту мысли и чувства потихоньку стекали в никуда, словно вода из крана, который забыли закрыть.

«Здоровый человек никогда не транжирит Божью воду…»

Стянув измятое черное платье и нижнее белье, Элла вытащила из волос спутавшуюся ленту и встала под холодный душ, ахая, когда струи воды впивались ей в кожу словно крохотные пульки. У нее была хорошая фигура, стройная и спортивная, высокая округлая грудь, которая словно уравновешивала по-мальчишески узкие бедра. Ее темно-русые волосы оставались не по-модному длинными, в старом стиле, от которого она почему-то не хотела отказываться, но больше всего внимание привлекало ее лицо. Она была очень красива, хотя и несколько эксцентричной красотой: зеленые, широко посаженные глаза в состоянии покоя придавали лицу выражение отстраненности, а высокие скулы и острый подбородок добавляли Элле сходства с кошкой. После падения в детстве с яблони у Эллы на переносице осталась небольшая горбинка, отчего ее лицо выглядело не вполне симметричным и не могло бы считаться по-киношному красивым. Эллу Прэгер можно было бы назвать скорее яркой, а еще, несомненно, сексуальной, если высказывать отношение к женщинам столь прямолинейно, что иные приходят в ужас.

Переодевшись (она привезла с собой всего один комплект одежды, чтобы помнить, что она не собирается здесь задерживаться надолго), Элла приготовила завтрак из найденных в кладовке консервированных бобов и вяленого бекона, поела, потом выпила две чашки кофе с разведенным и подогретым на плите сухим молоком, затем высмотрела тенистое местечко на крыльце, проглотила оставшиеся обезболивающие таблетки, что походило на тушение низового пожара водяным пистолетом, и неподвижно просидела целый час, пока головная боль не сделалась почти терпимой.

Немного придя в себя, Элла начала мысленно прокручивать список дел. Если поднажать – как здоровый человек, – то, вполне возможно, она быстро здесь со всем управится и вернется в город завтра, самое позднее – послезавтра. До этого, как ей напомнил Боб, нужно уладить формальности в крематории, а самое главное – навести порядок в домике, упаковать личные или ценные вещи, которые она заберет с собой, все остальное сложить в коробки и провести генеральную уборку, чтобы можно было запереть дом и оставить его в таком виде, пока она не решит, что с ним делать дальше.

Вчерашнее появление странного человека в костюме почти убедило Эллу продать ранчо. А он, наверное, даже и риелтором не был! В любом случае, она была уверена, разбор вещей бабушки не займет много времени: у Мими Прэгер, аскета и минималистки до мозга костей, было всего три платья (два для церкви, одно на каждый день), две пары брюк (зимние и летние), два штопаных-перештопаных свитера и комбинезон, в котором ее кремировали. Единственной книгой в доме была Библия, и, кроме ружей, рыболовных снастей, шахматной доски с фигурами и нескольких предметов «фамильного» фарфора, Элле практически нечего было вывозить. Единственную ценность, свадебную фотографию Уильяма и Рейчел, родителей Эллы, стоявшую у кровати Мими, она давным-давно забрала и поставила в своей квартире в Сан-Франциско.

Фотография эта стала причиной одного из самых жутких скандалов, что случались между бабушкой и внучкой. Наутро после выпускной церемонии в колледже Элла приехала в домик, чтобы попытаться переговорить с Мими, но старуха чувствовала себя уязвленной и реагировала гневно и неадекватно, не хотела разговаривать с внучкой, не желала ее слушать. Когда Элла попросила отдать фотографию, Мими отказалась и злобно прошипела:

– Она тебе не принадлежит! – Ее высохшее лицо превратилось в маску ярости. – Нельзя просто так приходить и брать что хочется.

– Но это же мои родители! – выкрикнула Элла в ответ. – А эта фотография – единственная ниточка, которая связывает меня с ними. Все остальное ты уничтожила.

Мими закатила глаза.

– Ты ведь сейчас не об одежде говоришь, а?

Элла впилась ногтями в ладони так, что выступила кровь. Это было единственное, за что она с течением лет так и не смогла простить бабушку. Однажды, когда Элла была в школе, из ее комнаты исчез чемодан, который собрала мама, когда привезла ее, четырехлетнюю девочку, пожить у бабушки. В нем лежали детские вещи, игрушки и одеяло, которое, как помнилось Элле, все еще хранило мамин запах. Она спросила, где чемодан, а Мими небрежно ответила, что избавилась от него (сожгла его содержимое, как выяснилось позже), потому что настало время смотреть вперед, а не оглядываться назад. Эта одежда, несколько вещей, любовно собранных мамой, верившей, что покидает дочь всего на несколько недель, была для Эллы единственной осязаемой нитью, связывавшей ее с родителями. А Мими ни с того ни с сего взяла и все сожгла: без разрешения и, казалось, без единой мысли о чувствах внучки. Похоже, сделано все было в гневе, хотя ни тогда, ни потом Элла так и не поняла, чем он мог быть вызван.

– Я забираю фотографию. – Элла бросила на бабку испепеляющий взгляд. – И попробуй мне что-нибудь сделать!