– На следующий день я надел судейскую мантию и привел его в свою кухню на суд. Выписал ему штраф и отпустил. У него был только один доллар на уплату штрафа, поэтому я взял доллар и посчитал, что мы в расчете. Потом я весь день чувствовал себя скверно. Не дело отнимать последний кусок у семьи. В конце концов, иду к нему домой и отдаю доллар Леоле. Я должен зарабатывать на жалованье, но не таким же способом.

– Нам нужно опять начать использовать тюрьму.

– Мэри ужасно разозлилась, когда я запер его в нашей уборной. Говорит, чуть не лопнула ночью!

– О, мы не можем позволить Мэри лопнуть. Я разговаривал с суперинтендантом, но тот говорит, с деньгами очень туго.

– Ты имеешь в виду, человек он тугой. В задницу.

Мозес сказал это на языке чиппева – на нем почти все казалось смешнее. Смех улучшил настроение Томаса, и он почувствовал, что кофе тоже пошел ему на пользу.

– Мы должны рассказать о Дювале в информационном листке. Так что припомни подробности.

– В этом месяце мы о нем уже писали.

– Публичный позор больше не работает, – посетовал Томас.

– В его случае так и есть. Но бедная Леола ходит с опущенной головой.

Томас пожал плечами, но большинство членов совета проголосовали за включение информации об арестах и штрафах за месяц в бюллетень племени. У Мозеса был друг в местном отделении Бюро по делам индейцев в Абердине, штат Южная Дакота, который прислал ему копию предлагаемого законопроекта, имевшего целью «эмансипацию» индейцев. Именно это слово использовалось в газетных статьях. Эмансипация. Томас еще не видел законопроекта. Мозес вручил ему конверт и сказал:

– Они хотят от нас избавиться.

Конверт был не очень тяжелым.

– Избавиться? Я думал, речь идет об эмансипации.

– То же самое, – буркнул Мозес. – Я прочитал все целиком, каждое слово. Они решили от нас избавиться.

* * *

У бензоколонки возле магазина Томаса остановил Эдди Минк. Спутанные пряди его длинных седых волос были заправлены за воротник обвисшей армейской шинели. Его лицо покрывала сеточка вен, нос был бугристым и фиолетовым. Когда-то он был красив и до сих пор носил пожелтевший шелковый шарф, повязанный как аскот^[14] у кинозвезды. Он спросил у Томаса, не угостит ли тот его выпивкой.

– Нет, – ответил Томас.

– Я думал, ты снова начал прикладываться к бутылке.

– Передумал. И ты должен племени новую тюремную дверь.

Эдди сменил тему, спросив, знает ли Томас об эмансипации. Томас сказал «да», но заинтересовала его не эмансипация. Заинтересовало его то, что Эдди услышал о законопроекте раньше всех. Увы, дело обстояло именно так. Когда-то блестящий ум, он все еще был способен откапывать самые свежие новости.

– Я слышал о ней, конечно. Задумано неплохо, – проговорил Эдди. – Слышал, я мог бы продать землю. Все, что у меня есть, – это двадцать акров.

– Но тогда у тебя не будет больницы. Ни клиники, ни школы, ни управляющего, ничего. Негде будет даже голову приклонить.

– Мне ничего не нужно.

– Никаких поставляемых государством товаров.

– Я могу купить себе еду на деньги, вырученные за продажу земли.

– По закону ты больше не будешь индейцем.

– Закон не может вынуть из меня нутро индейца.

– Может, и так. Но как насчет того, что вырученные за землю деньги закончатся? Что тогда?

– Я живу сегодняшним днем.

– Ты как раз из тех индейцев, которых они ищут, – возразил Томас.

– Я пьяница.

– Вот кем мы все станем, если произойдет то, что они задумали.

– Тогда пусть это произойдет!

– Деньги убьют тебя, Эдди.

– Смерть от виски? Да, нииджи?

Томас рассмеялся:

– Эта смерть безобразней, чем ты думаешь. И подумай, как планы правительства повлияют на стариков, на всех людей, которые хотят сохранить свою землю. Подумай об этом, нииджи.

– Я знаю, что ты прав, – согласился Эдди. – Я просто не хочу принимать твою точку зрения прямо сейчас.

Эдди ушел, продолжая что-то бубнить себе под нос. Он жил один на отцовском участке в маленькой лачуге. Толь кусками свисал с ее крыши и хлопал на ветру. В резервации действовал сухой закон, так что Эдди наполовину ослеп от некачественного контрабандного пойла. Когда Джагги Блу делала вино из черноплодной рябины, она всегда давала Эдди кувшин, чтобы тот не травился низкосортной продукцией бутлегеров. Зимой Томас посылал Уэйда на оставшейся у них лошади посмотреть, не помер ли Эдди, и нарубить для него дров, если он жив. В прежние времена Томас и его друг Арчилл ходили на буш-данс^[15] вместе с Эдди, который мог играть на скрипке, как ангел или как дьявол, независимо от количества выпитого.

* * *

Большинство людей строили дома недалеко от шоссе, но ферма Важашка располагалась в самом конце длинной извилистой подъездной дороги, прямо на травянистом холме. Старый дом был в два этажа высотой, построен из обтесанных вручную дубовых бревен, посеревших от непогоды. Новый дом представлял собой уютный коттедж, возведенный правительством. Дед Важашка купил старый дом вместе с участком еще в 1880 году, до того как территория резервации была сокращена. Он смог купить его, потому что земля нуждалась в колодце. Но колодец заслуживает отдельного упоминания. Десять лет назад семья получила право на новый дом от правительства. Он привел их в восторг, когда его привезли на грузовике с огромным прицепом. Зимой Томас, Роуз, ее мать Ноко и множество детей, причем не только их собственных, спали в хорошо утепленном новом доме. Но сегодня было не слишком холодно, и Томас решил отдохнуть в старом жилище. Он припарковал «нэш» и вылез из него, страстно предвкушая момент, когда заберется под тяжелое шерстяное одеяло.

– Ты что, опять захотела от меня улизнуть?!

Роуз и ее мать ссорились, и он подумал о том, чтобы прямо сейчас ускользнуть в старый дом. Но Роуз высунулась из двери и воскликнула:

– Ты уже вернулся домой, муженек!

У нее на губах играла нежная улыбка. Она вернулась в дом, с грохотом хлопнув дверью, но, несмотря на это, Томас понял, что настроение у нее хорошее. Он всегда проверял настроение жены, прежде чем что-либо предпринять. Оно было сродни погоде. Сегодня слегка штормило, но настроение у жены было радостное, светлое, радужное, поэтому он вошел в дверь. Малыши, о которых заботилась Роуз, лепетали что-то в большой кроватке. На столе для него были приготовлены две покрытые сахарной глазурью булочки с корицей и миска овсянки. Чьи-то куры все еще неслись, и рядом с Роуз лежало яйцо. Она поджаривала два ломтика хлеба на сале и, когда он сел, бросила их ему на тарелку. Он зачерпнул воды из последнего полного ведра.

– Я принесу воду, когда проснусь, – пообещал он.

– Нам она нужна прямо сейчас.

– Я разбит. Совершенно.

– Тогда я подожду со стиркой.

Это была большая уступка. Роуз пользовалась допотопной стиральной машиной с вращающимися лопастями и любила стирать пораньше, чтобы в полной мере воспользоваться дармовым солнечным теплом. Томас объяснил ее жертву любовью к себе и потому ел с чувством.

– Моя милая, – произнес он.

– Милая то, милая это, – проворчала Роуз.

Он вышел за дверь, прежде чем она успела передумать и затеять стирку немедля.

Солнце заливало спальный верхний этаж старого дома. Несколько поздних мух бились об оконное стекло или готовились к смерти, кружа на уровне пола. Одеяло сверху было теплым. Томас снял брюки и сложил их вдоль стрелок, чтобы те не помялись. Пару кальсон он держал под подушкой. Томас надел их, повесил рубашку на стул и залез под тяжелое одеяло. Оно было сшито из лоскутов, оставшихся от шерстяных пальто и курток, которые по очереди носили все члены семьи. Здесь было темно-синее пальто его матери, скроенное из шерстяного одеяла и в конечном итоге опять ставшее одеялом. Здесь были клетчатые шерстяные куртки его мальчиков – рваные и поношенные. В этих куртках они носились по полям, катались с обледенелых холмов, боролись с собаками, но оставили их дома, когда взялись за «городскую» работу. Здесь было сине-серое пальто Роуз времен первых дней их брака, теперь совсем тонкое, но все еще сохранившее очертания ее очаровательной фигуры. Он вспомнил, как она пошла от него прочь, затем остановилась, повернулась и улыбнулась, глядя из-под полей темно-синей шляпы, пробуждая в нем чувство любви. Они были так молоды. Всего шестнадцать лет. Сейчас он женат уже тридцать три года. Роуз получила большую часть имевшихся у них пальто и курток от сестер-бенедиктинок за работу в их благотворительном магазине. Но его собственное двубортное верблюжье пальто было куплено на деньги, которые он заработал на уборке урожая. Старшие мальчики износили его, но у него все еще хранилась подходящая к нему фетровая шляпа. Где же она, эта шляпа? Последний раз ее видели в коробке на двойном комоде. Разглядывание остатков пальто, соединенных шерстяными нитями, всегда действовало на него успокаивающе и усыпляло к тому времени, когда он доходил до армейской шинели Фалона. Эта шинель не дала бы ему уснуть, если бы он думал о ней слишком долго.

Последние осознанные мысли Томаса были о старом отцовском пальто, коричневом, умиротворяющем. Вниз по склону, через болото, между голых борозд полей, через березовый, а потом дубовый лес тянулась узкая, поросшая травой дорога, проходящая по его земле и ведущая к дому его отца. Отец был теперь так стар, что спал большую часть дня. Ему было девяносто четыре. Когда Томас думал об отце, покой закрадывался в его сердце и обволакивал его, как солнечный свет.

Тренер по боксу

Самый способный ученик Ллойда Барнса, преподавателя математики, выступал под именем Лесистая Гора. Он окончил школу в прошлом году, но все еще тренировался в спортивном зале, который Барнс оборудовал в гараже общинного центра. Все говорили, что молодой человек прославится, если будет держаться подальше от выпивки. Сам Барнс, крупный мужчина с густыми, похожими на солому светлыми волосами, тренировался вместе со своими учениками, посещающими боксерский клуб. Упражнение, которое они выполняли, называлось «три по три» – скакалка в течение трех минут, отдых, три минуты, отдых и еще три минуты. Барнс организовывал так все упражнения. Он делил их на периоды времени, соответствующие раундам, в течение которых они будут биться. Он сам спарринговал с мальчиками, чтобы на тренировках повышать их мастерство. Барнс научился боксировать в Айове у дяди, Джина Барнса по прозвищу «Музыка», известного необычным поведением на ринге. Барнс никогда не был уверен, получил ли его дядя, дирижер оркестра, прозвище из-за своей повседневной работы, из-за привычки напевать, танцуя перед противником, или потому, что он был отличным боксером, и на спортивных страницах газет неизменно писалось, что такой-то середнячок должен «встретиться лицом к лицу с самим Музыкой». Барнс никогда не заходил так далеко, как его дядя, и после серьезного нокаута решил, что школа подготовки учителей в Мурхеде предназначена как раз для него. Он посещал школу по «Джи-Ай биллю»^[16], и те ссуды, которые ему пришлось взять, были немедленно прощены, как только он дал согласие на работу в резервации. Он трижды переезжал с места на место: из Гранд-Портиджа в Ред-Лейк, из Ред-Лейка в Рокки-Бой^[17] – и вот уже два года жил в резервации Черепашьей горы. Ему это место нравилось. К тому же он положил глаз на местную девушку и надеялся, что она его заметит.