– Эх, даже не верится, что отец на голову выше был. Но даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах – моя мать, – Виктор почесал лысину, поскреб отросшую щетину на бороде.

– А правда, Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати–поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может ты еврей? – Милочка, впервые за весь день, подала голос.

– А что? Похож, – подхватили со смешком остальные братья и сестры.

– Жид порхатый, – загремел Егор.

– Какой он порхатый? Плешивый он жид, – вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.

– Вот, мать, всех нас собрала, и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, – самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нем отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Владимир – дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.

– Володька, ты почему усы сбрил? – загоготал над своей шуткой перебравший Егор.

– Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, – Владимир улыбнулся глазами.

– А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия – мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. – Да и чего с мента ждать, хороший мент – мёртвый, – бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, но выдержал два центнера Егоровых.

– Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, – Владимир протёр лоб салфеткой. Сестры как девчонки хихикали.

Но неожиданно младший брат продолжил:

– Не знаю, кто и что, но я вот единокровный, все доказано и запротоколировано.

– Как? – в один голос спросили все присутствующие, придвинув стулья и табуретки ближе к брату. Тот довольно глянул на присутствующих, чувствуя свое превосходство. И в этот момент его глаза, мутные, бесцветные, будто отцовские подслеповатые, приобрели цвет. Грифель во мху. Не иначе. Так и мать его глаза называла в детстве, все помнили, и приговаривала: "Почаще улыбайся, Володенька, глаза у тебя в такие моменты такие интересные, что грифель во мху, как у отца". Володька всегда знал обо всем больше остальных. И старшим братьям и сёстрам не раз казалось, что у родителей Вовка в любимчиках.

– Так и что, мать правду говорит? – Егор поднялся уже с пола, успокоился, за три глотка осушил банку с рассолом из–под огурцов. – Что мы не родные? А? Или брешет?

– Тебе видней, как грится, с высоты –то роста твоего, но я кровь сдавал отцу, когда он руку чуть не потерял. Бензопилой. Помните, дело было, деревья он валил после урагана. Слепой черт. Я примчался в больницу. Точно знаю теперь, кровь у нас одна. Пришлось сдавать, не было в больнице донорской. Оказалось, у него первая и у меня. Я – то всю жизнь думал, что у меня третья. Ошибка вкралась, я засомневался, генетический материал тогда и взял на анализ. Через своих выяснил. По отцу я – точно родной.

– Охренеть, – Егор стукнул ручищами по арбузному животу. – Вот жук, Володька, молчал сидел. – Девочки, ну – ка, по сусекам, че там надо? Волосы? С материной расчёски найдите. Её россказни слушать, все узнаем.

– А зачем? – вставил Руслан. – Логики не вижу. Мы ж по документам дети. Что поменяется? Мне по фиг. Ближе не станем.

– Вот тут ты прав, брат, – поддакнула Софа. – Выпьем!

У матери, крыша едет, вообще можем признать её недееспособной, и сами все решим с недвижкой. Доказать, раз плюнуть, знакомые есть, – она выставила перед собой манерно руку, усыпанную впившимися в пальцы массивными кольцами. С любовью оглядела золотые украшения и обвела взглядом вчерашних родных.

– Слушайте, какие вы поганые люди, Володь, тебя это не касается, и тебя, Милочка, тебе и на свою жизнь – то насрать, а на наши тем более. А вот вы! Приехали не порадоваться за стариков, а вынюхать про завещание? Че кому перепадет? Это я, дура старая, все страдала, что мать меня мало по голове не гладила, не любила, не обнимала. А вы как свора шакалов примчались наследство дербанить. Тьфу. Противно. А я и рада буду, если мы не родные. Не хочу таких родных. Стыдно, – Лариса подскочила со стула, запахнула платок, и выскочила на улицу.

– Скучно все это, – Мила поднялась со стула, и невидимой тенью скрылась за шторкой. Слышно было, как тужились из последних сил старые ступеньки, с трудом выдерживая даже цыплячий вес Людмилы.

– Давайте поспим, как грится, утро вечера мудренее. А мать ничего просто так не говорит. Неспроста её в снайперы взяли. Каждое слово и каждое дело, как грится, в цель.

– Чегооо? Какой снайпер? Ей свиньями командовать только. Она ж все рассказывала, что ружья, автоматы чистила, смазывала, – Егор опять смеялся, с придыханием.

– А я вот видел, как она дедово ружье вскинула на плечо и в окно нацелила, там теть Зоя шла вдоль сараев. И глаз один сщурила. Застыла, не дышит. После войны лет двадцать пять тогда как прошло. Я в дверях и застыл. Уже тогда в школе милиции отучился, и тех, кто умеет управляться с оружием я видел. Она умеет. Как она передернула затвор.

Затвор для женских рук слабых не то, что … передернуть. Ну, сами знаете, что, как грится. Держать ружье, в принципе, тяжело, – усмехнулся глазами Вовка.

– Вот те на, серый кардинал какой–то наша мать, – Егор почесал бороду и пустил шептуна. Громко так, раскатисто. Оставшиеся замахали руками, захохотали:

– Ты, как всегда, Егор! – в один голос выдали вчерашние братья и сестры.

– В общем, жду команду, реагирую на три зелёных свистка, – Володя аккуратно снял марлечку с трехлитровой банки, в которой вольготно себя чувствовал заплывший слоями чайный гриб. Подозрительно принюхался, отлил в огромную отцовскую кружку изображением Красного Кремля. Жадно выпил. Срыгнул в кулак. – Хорош, а вы все: батя ни на что не годен. А наливочку хлещете, компотиком запиваете, как грится, натур продукт, собственным горбом выращено. Я спать на сеновал, – младший брат снял ветровку со спинки стула и вышел из дома.

– Руслаха, давай ещё по одной и в школу не пойдём, – Егор схватил бутыль со стола, недопитая завертелась в канкане наливка, взбудоражив притихшие на дне косточки вишни.

– Не, с меня хватит, это у тебя горло луженое.

– Да, сколько ещё тех дней осталось? Да, и горло уже не луженое. Девочки, давайте, бахнем. А то, может, и не свидимся.

– Ой, Егор, ты ещё всех нас переживешь. Ни забот, ни хлопот, вечно молодой, вечно пьяный, – Софа лениво поднялась со стула, поправила пышный бюст в сарафане. – Не, Лелька, встанет не свет, ни заря, будет канючить: бабушка поиграем, бабушка – кашу без комочков, бабушка, когда на речку. А силы то уже не те, Хондроз, Артроз, и другие кавалеры приставучие. – Я в гостевой пойду.

– Мы с Милочкой на веранде, да, Милочка?

– Да, Лариса, я на раскладушке могу, это ты толстая, тебе диванчик, – Лара попыталась сделать вид, что не расслышала колкость. Людмила изобразила детскую невинность на лице. Мышью юркнула первой за дверь.

– Руслах, как там еврейская жизнь? Ну, поговорим, по– братски прошу.

– Достал ты уже, делай паспорт и приезжай, звал сколько. Лод, конечно, то ещё захолустье, но сорок минут и море. Пятнадцать минут – аэропорт. И дом у нас большой, могу всю пристройку со двора выделить. Лежи, попердывай, как ты любишь. Только проветривай.

– Не успею, и горло больше не луженое. Лёгкие все – хана. Я бы не приехал сюда. Лечение бессмысленно. Врачи говорят, приводите в порядок дела. Может, месяц. Я так, про это наследство, для вас. У меня, кроме вас никого и нет. С собой ничего не заберёшь, братишка, – Егор налил полную рюмку наливки, выдохнул. И заплакал. Крупные слезы смешались с каплями пота. Его мясистый нос стал казаться ещё больше. А глаза, синие озера, чистые, и ни грамма в них злости и алчности. Руслан вжался в стул. Встал будто отжавшаяся пружина. Замер. Хотелось убежать от несвоевременной откровенности, что теперь со всем этим делать? Обнимать, успокаивать? Говорить, что все будет хорошо? Не будет. У нас будет. Этот огромный бородач, бывший боксер, подающий надежды в спорте, просравший всю жизнь в барах, на разборках, этот громила, которого боялся весь город К. И кличку то ему дали какую, Годзилла. Отсидел. Вышел. Опять сел. Ни жены, ни детей. Все профукал.

Брат подошёл к двери, не дыша. Егор молчал. Вытирая слезы рукавом рубашки.

– Знаю, братишка, я и братом тебе не был. Ничего путного не сделал. Оставлю после себя хрущ свой на окраине. Детям че – нибудь прикупите. Ты там кубки мои не выбрасывай, и медали. В коробочку сложи, а фотографии мои со спорта в альбомчике сожги вместе со мной. Пообещай.

Никаких крестов, вот этого всего мне не надо. И ходить на могилу, как повинность, с кислым лицом. Развей пепел над Окой. Чайки орут, пароходы с девчонками проплывают. Плёс у затона. Камыш шуршит. На Оке я с отцом рыбачил. Самое лучшее время. Там хочу быть.

⠀ Руслан резко развернулся и рванул к старшему брату. Обнял его порывисто. Прижался лысой головой к груди.

– Все сделаю, брат, все сделаю. В лучшем виде. А может ещё....

– Эх, лысая голова, – огромная ручища огладила лысину, – не может......

– А может на речку, че там, пока все спят? – полысевший худой мужчина в синем костюме превратился в парнишку, того самого на велике. – Давай, – заговорщицки блестели его глаза, как тогда, когда они с Егором обокрали деда Макара.

– Однажды ты с таким же лицом сказал уже "давай". А потом помнишь, что было?

– Брат, ну ты сравнил, – Руслан скинул пиджак, схватил штормовку с крючка отцову при входе, хотел было, отдать брату. Потом вспомнил размер старика и напялил пропахшую табаком куртку на себя. – Давай, вода ещё тёплая в сентябре, в своей иди, ты боров здоровый, не замерзнешь.

– Ты достал со своим этим "давай", до сих пор как вспомню ту воблу, живот в узел скручивает. Твоя идея была её стырить, да ещё, чтоб никто не узнал, сожрать. Красивая она, висела на верёвке. Эх. Дед Макар тогда для острастки поорал вдогонку. Теперь – то понятно, что он её только вымочил в воде и развесил, жара ж была страшная, она сверху видать схватилась. А внутри то сырая. А ты все ешь, давай, так и должно быть. Ты воблы не хочешь? – Егор накинул ветровку и вышел из дома, пригнув голову под косяком.

– Может полотенце взять? А?

– С волосами и память вышла, – Егор выдохнул пар в ночной туманный воздух. – Ты ж воды всю жизнь боялся, в бассейне и то ноги мочил, а щас в ночи решил в Нептуна сыграть?

– Ну там мелко, пляж – песочек мелкий, и лодки там рыбаки в заводи оставляют, давай?

– Заладил, ну, давай, может, в последний раз в Оке искупнусь. Я вот вроде и видел то наводнение, а страха нет, думал вот всю жизнь, бессмертный. Тонул – не утонул, стреляли – не подох, ножом по горлу – царапина. И на тебе, – Егор выбил пальцем из пачки сигарету, прикурил. Где–то в сарае заквохтали недовольные куры.

– Брось, Гошан, вот эта хрень тебя и погубила, – Руслан открыл калитку и свернул к реке. – Хорошо – то как, ни с каким Израилем не сравнится. Он шумно втянул сентябрьский воздух, полный запахов. – Чуешь, яблоками пахнет, паданкой, ещё прелая ботва так пахнет, и травами с поля.

– Навозом воняет, – Егор закашлялся.

– Родиной, ей Богу, вот так она пахнет.

За разговорами не заметили, как подошли к речке.

– Вот здесь чудесно, тут даже я свежести глотну, а то последнее время в полную грудь и вздоха не сделать, – надсадно разрывало его лёгкие снова и снова. Недолго думая, Егор скинул одежду и рванул в зеркальную воду, отражающую соскучившуюся по компании луну.

– А я, может, лодку поищу. Че то передумал я купаться, – затрясся в ознобе Руслан, хоть и не раздевался.