С воплями парни стали метаться по избе, прикидываясь, будто хотят спрятаться, но убежища искали больше под подолами у девок. Девицы визжали, вырываясь из шальных объятий, иные пары так вдвоем, сцепившись, и валились на пол, об них спотыкались другие и тоже падали. Всю избу захватила беготня, гомон, толкотня. Парни хохотали, хватали то одну, то другую, кто-то с наскоку обнял Голованиху. Чаруня упоенно визжала во всю голову, стоя на скамье возле двери. Вот так веселье на взрослых павечерницах, не то что на «младших» – там бабка скажет сказку, да и то не страшную, а то, говорит, с испугу описаетесь…

– А-а-а бабушка, спаси меня! – заорал Нечайка и лихо прыгнул к Горыне на колени.

– Да ну тебя! – Горыня спихнула его. – Нашел бабушку, внучок!

Она в эту суматоху не вмешивалась: сидела себе на дальнем краю лавки, сжимая веретено. Да если бы она принялась так скакать, всю избу развалила бы и печь разворотила. Да и глупо – взрослая девка, восемнадцатая зима!

Кто-то ее толкнул, на нее упали сразу двое парней, веретено выпало и покатилось под ноги.

– Да ну вас, уймитесь! – Горыня подняла этих двоих, держа обоих за шиворот, и поставил на ноги.

– Пусти! – Нечай отмахнулся. – Вилы-то свои убери от меня!

– Так нечего лезть, жихари! – Горыня выпустила их. – Веретено вон у меня укатилось.

В таких делах всегда она была не находчива.

– Хватит, хватит! – замахала руками Лисича.

Потом, задыхаясь от смеха, стала поправлять растрепанные волосы и сбитое очелье. Глаза ее блестели, щеки горели – в суматохе Хотим успел поцеловать ее, и она еще не решила, обругать его за это или сохранить дело в тайне.

– Мы вон веретена разроняли, матери заругают! – принялись преувеличенно возмущаться и другие девушки. – Сидели работали без вас, а вы пришли, сразу все вверх дном!

– У Горыни и то вон веретено отняли, храбрища! – фыркнула Червена.

– Уж прости, Горынюшка! – Нечай размашисто поклонился. – Экие мы колоброды! Ты уж не гневайся, прости нас. Мы ж не по злобе, а по малоумию.

Однако веретено ее нарочно толкнул ногой, так что оно укатилось далеко под лавку. Не лезть же ей туда у всех на глазах! И нитка оборвалась. Баба Оздрава ее бранить не будет, но девки видят. Опять, скажут, у неумехи нашей незадача вышла. А так хорошо начало получаться! За весь вечер ни разу куделю не оборвала, пока этих шишков конетопских встрешный бес не принес! Лучше б их по дороге навцы съели!

Слезы подступили к глазам от обиды, но Горыня стиснула зубы и глубоко вдыхала, подавляя тягу заплакать. Она здесь старше всех, кроме Голованихи, не говоря уж о том, что здоровее – если разревется, то и впрямь будет смешна!

Она могла бы взять этих двух охальников за уши и оттрепать, как пятилетних, но не решалась – на это другая сила нужна. Тогда ее девки и вовсе на павечерницы пускать перестанут – скажут, дылда всех женихов нам распугала. А те и сами не пойдут – кому же приятно бывать там, где его перед девками унизили.

– Ты уж прости нас! – умильно улыбаясь, поклонился ей и другой парень, Светляк.

Но Горыня видела, как перед этим он оглянулся на Хотима. Тот смотрел, насмешливо прищурясь. Уж не задумали ли они чего?

– Не хочет наша красавица нас простить! – Нечай повернулся к девушкам и развел руками. – Вот беда-то! А уж мы-то…

– Надо подарочек поднести! – подсказал Светляк.

– Истинно! А у нас ведь есть подарочек! Козля, давай! – Нечай махнул рукой.

Товарищ их, длинный и молчаливый Козля, вынул из-под кожуха какую-то палку в пару локтей длиной и передал Нечаю. Тот взял и с поклоном протянул Горыне.

– Прими, краса-душа, не побрезгуй! – сдавленным от смеха голосом добавил Нечай.

Плохо видя в полутьме, Горыня взяла и склонила голову, вглядываясь. Вокруг было тихо – все наблюдали за необычным действом, только слышались смешки. Само по себе было смешно – конетопские парни у Горыни прощения просят!

– Веретенце тебе! – пояснил Нечай, и в голосе его за внешней угодливостью слышалось предвкушение, уже готовое прорваться ликующим хохотом. – Как раз тебе по руке.

– Ты, что ли, веретенце ей подносишь? – фыркнула Лисича. – Она у нас пряха-то знатная, за один вечер столько напрядет… Матушка твоя посмотрит и на другой же день сватать снарядит.

– О-ой, вот мы Нечаюшку-то и сосватали! – запела Червена. – Скоро-скоро будем ему «лебедь белую» петь да кудри чесать!

В это время Горыня наконец разглядела, что ей подсунули. «Веретено» оказалось из тех, что на свадебных гуляниях суют в ведра с пивом – жезл, вырезанный в виде мужского «кура»^[15].

Загорелось лицо. Первым побуждением было огреть «веретеном» по дурным головам и Нечайку, и Светляка. Но этого Горыня сделать не решилась и просто швырнула подношение на пол.

«Веретено» упало к ногам Червены. Та наклонилась, сразу разглядела, что такое, и залилась хохотом.

– Ой, стыдобушка! – задыхаясь, бормотала она, пока девки, теснясь, разглядывали «подарок».

Девки хохотали, зажимая руками рты, отворачивались будто в смущении, чуть не плакали от смеха.

– И не стыдно вам! – дрожащим голосом выдавила Горыня.

Судорога стиснула горло, она будто закаменела и только поэтому не заплакала. Чувствовала она себя как помоями облитая, но понимала, что ни в чем не провинилась и не заслужила такого обращения. И от этого откуда-то из самой глубины души поднималась злость, вытеснявшая даже обиду.

– Так а что ж еще? – Нечай упер руки в бока и качнулся. – Тебе такой кур только и впору, да только ни у кого такого нет!

– Хорошо, что хоть своего «петушка» верно оцениваешь! – от отчаяния Горыня чуть не впервые в жизни попыталась ответить достойно. – Вашими хилыми корешками только мышей пугать!

Девки опять захохотали, и Горыня приободрилась.

– Я, может, и напряду столько, да как ты своей матери потом такое поднесешь? Она тебе бы так и дала этим «веретеном» по лбу!

– Чего ты напрядешь? – видя, что смеются уже над ним, Нечай тоже начал злиться. – Ты, остолопина дурная, моего брата сгубила! Людям добрым от тебя один вред! К лешему тебе идти, мхи зеленые прясть!

– Я сгубила? Кого это я сгубила?

– А Бажилу? Какой парень был! А как вздумали его с тобой обручить – пропал совсем! Из дому ушел, может, его в живых уж нет! Твоя мать на могилах ночью гуляла, с навцом полежала, вот и выродила такую орясину! Всей нашей волости на позор!

– Не трожь мою мать! – рявкнула Горыня, и девки с испугу присели – до того Горыня так орала один раз в жизни, когда у всех на глазах медведь залез в овсы и надо было его оттуда выгнать. – Ее с навцами никто не видел! Своей матери ступай «куров» подкидывай! Может, выродится у нее что-нибудь потолковее тебя!

– Ты сама свою мать сгубила! Ступай теперь сама на могилы, может, там тебе выйдет из-под земли женишок, подарит лягушек мешок…

– Замолчи! – в отчаянии выкрикнула Горыня.

Поняла: сейчас она его убьет. Голову охватило пламенем, кулаки сжались сами собой. Вот бы он взял и исчез как-нибудь! Сквозь землю провалился!

Горыня вдохнула и поняла, что от ярости не может дышать, она не слышит, что он там говорит дальше. Над заставить его замолчать и не позорить дальше ее мать на том свете!

– Чарунька! – заглушая голос Нечая, крикнула она. – Дверь отвори!

Девчонка, привыкшая, что ей всегда отдают этот приказ, соскочила с лавки и распахнула дверь.

Горыня шагнула вплотную к опешившему Нечаю, ухватила его одной рукой за ворот кожуха – он так и не успел раздеться, – другой за порты, и приподняла, оторвав от земли. В несколько широких шагов она пересекла избу и с яростным замахом вышвырнула парня за дверь, наружу. В тот миг, как ее ворог с коротким воплем улетел в снеговую тьму, Горыня впервые в жизни испытала острое наслаждение души – то зло, которое осаждало ее без вины всю жизнь, наконец-то было выброшено прочь.

И она с шумом захлопнула дверь.

– Хи-хи, – первой не выдержала Червена.

Следом захохотали и остальные.

– Как она его, а?

– Ай да верзила!

– А вы думали!

– Будете знать, конетопские, как наших девчонок задирать!

Даже парни смеялись, хоть и были пристыжены. Самый лучший из их товарищей улетел, как сноп!

С горящим лицом Горыня села на прежнее место. Ярость схлынула, ей уже было стыдно и неловко. И кур этот дурацкий… и за мать обидно… Слухи, будто ее мать гуляла по ночам на жальнике и там повстречала мертвеца или мамонта подземельного, от кого и понесла, ходили очень давно и считались за правду, хотя бабка Оздрава уверяла, что ничего такого за ее дочерью не водилось ни до замужества, ни после. Но как же переубедишь людей, которые придумали себе средство объяснить непонятное?

Горыня села было к прялке, но вспомнила – веретено оторвалось и укатилось под лавку, лезть теперь у всех на глазах там шарить… Да и какая пряжа – руки дрожат. Пойти бы сейчас домой, к бабке… Да этот недоносок небось околачивается у избы. Не пойдет же он один ночью через поля.

– Пойдите подберите вашего витязя, – унимая смех и утирая влажные глаза, посоветовала Хотиму Лисича. – А то он там… корешок себе отморозит…

– Придется этот привяза-а-ать… – провыла Червена, кивая на «подарочек», так и валявшийся посреди избы, и все снова зарыдали от смеха.

Хотим, подергивая ртом – дескать, плевали мы на ваши глупые насмешки, – направился к двери. Выходя, кивнул Козле, призывая за собой. Обнаружив, что остается один среди вражеского войска, Светляк бегом кинулся за ними.

Он же вскоре вернулся.

– Э, э! – завопил он, снова распахнув дверь и встав на пороге.

– Да будет вам туда-сюда метаться, шишиги! – уже не шутя закричала Голованиха. – Всю избу выстудили, бей вас Перун, а у меня дрова на исходе! Вся изломалась, как из лесу ту корягу волокла!

– Э, коряга… – Светляк смотрел выпученными глазами, лицо его перекосило от ужаса.

Девушки смолкли.

– Он не шевелится! – бухнул Светляк; у него стучали зубы. – И не отзывается! Коряга… Об корягу… Приложился…

Зазвали в гости кости, только и подумалось Горыне.

Парня внесли в избу, уложили на лавку. Попробовали привести в чувство – он не откликался. Побежали за дедом Будняком, знахарем и костоправом.

– Эх-хе-хе! – приговаривал дед, заходя в избу и отряхиваясь. – Бывало, и я на павечерницах гуливал, да давненько-то не зазывали… Неужто нынче девок и повеселить некому? Ну, показывайте, какого-такого витязя удалого девки веретенами зашибли?

Все расступились. Дед склонился над парнем, взял за руку, подержал.

– Огня дайте! – махнул рукой, чтобы поднесли ближе светильник, поднял парню веко, вгляделся.

Выпрямился.

– Да он мертвый. Шея сломана, видать. Кто же его так приложил-то? – уже без ухмылки спросил Будняк.

Потрясенные, все дружно обернулись к углу у печи, где стояла Горыня, ни жива ни мертва.

– Ты, Горынька? – Дед удивился: никто не ждал буйства от смирной, хоть и непомерно рослой девушки. – Вот она, кровь-то волотова… Так я и знал – когда-нибудь да скажется.

Нечай неподвижно лежал на лавке. Как мертвый.

Мертвый он и есть… Дед же сказал…

И это она его… об корягу головой…

Навалился ужас – холодный, черный, как прорубь, и гулкий. И туда-то ее неудержимо затягивало, все глубже и глубже…

* * *

Ее же еще заставили отнести тело Нечая в Буднякову клеть – Голованиха вопила и причитала, что не останется в избе на ночь с мертвецом. Да и кто бы остался – мертвец нехороший, как раз такой, какие любят вставать… Горыня отнесла мертвое тело на руках. От ужаса она не чуяла ног под собой, а труп казался тяжелым, как мешок с камнями. Впервые в жизни ей пришлось какого-то парня обнять – и то уже мертвого. Доигрался, паробок, дошутился… На теле даже не было крови, и оттого в ужасный исход верилось с трудом.