Сейчас надо было переодеться. Это очень страшно – снимать с себя мокрую одежду, когда вокруг белая арктическая пустыня и минус пятьдесят. Страшно и от этого весело. Я содрал с себя все, прыгал на одной ноге, не попадая в трусы, отчаянно искал рубашку в гермомешке, напяливал, подбрасывал дрова в костер. Наконец сухие носки, рубаха, сухой свитер и шапочка… и еще пуховая безрукавочка сверху. Штаны были влажные, но запасных я не взял, а возле костра оно было ничего. «Северный полюс» опять не успел. Мокрые шмотки тяжелой кучей лежали рядом.

Натянул веревку и развесил одежду. Пока возился, набрал снега в галоши. Сидел, вытряхивал и думал, что не нравится мне этот лагерь. Все вроде сделано, костер горит, одежда сохнет, дрова есть – а какой-то он неправильный. Сырой, ходить скользко, все держится на соплях и, что бы я ни делал, лучше уже не будет. Надо быть честным – место выбиралось из трусливых «медвежьих» соображений. Это было глупо или как-то еще, но я ничего не мог с этим поделать.

Я глядел на себя глазами домашних, от которых свалил с видом серьезного дядьки. В душе была каша, такое впервые было на сплаве.

«Буфет» открыл – все у меня тут было: готовь не хочу. Я и не хотел. Но и перебиваться тушенкой тоже было не здорово, одна банка оставалась. Взгляд мой остановился на ленке, я совсем забыл о пойманной рыбе. Я обрадовался и достал нож.

Ленка, как и почти всех лососей, не надо чистить от чешуи, я выпотрошил, вымыл, порезал на тугие куски и бросил его в котелок, в холодную воду. Так в Охотске варят. Поставил на таганок, поправил огонь и сел рядом на бревнышко. Совсем стемнело. Дров я не жалел, огонь красновато отражался на мокрых скалах другого берега. Снег начало схватывать корочкой, куртка на веревке задубела от морозца.

Я полез в «буфет» – это такой непромокаемый пластиковый ящик с расходными продуктами, «буфетом» его назвал Захар. Так и пошло. Галоши в качестве вечерней обуви на сплаве тоже он придумал, а еще больше он сделал такого, что осталось в душе. Он был добрый, веселый и все успевал.

Захар умер три года назад на осенней гусиной охоте. Ему было пятьдесят два, как мне сейчас. Был мягкий теплый денек, полдень, он остался в лодке приготовить поесть, а Володька – они с Захаром не разлей вода были – поплыл на куласе собрать чучела. Вернулся, Захар лежит, молча глядя в небо. Володька сначала искусственное дыхание делал, потом просто волосы на себе рвал – это невозможно принять, когда твой друг, смеявшийся десять минут назад, ничего не говорит. И не отвечает на твои вопросы.

Я накрыл на «буфете», сам сел на чурбачок. Налил в кружку и подумал о Захаре. Потом неторопливо ел уху, пил чай, мыл посуду. Все это не заняло времени. На часах было девять, и я опять, как и вчера, поймал себя на том, что мне нечего делать.

У одного человека дел немного. Получается, люди друг другу создают дела. Последний раз мы сплавлялись вдвоем с Васькой. И все время были заняты. А когда бывали вчетвером-впятером, и вовсе… Я задумчиво крутил сохнущие вещи у огня. Выходит, желания людские не складываются, а перемножаются.

Еще налил чаю, подбросил дровишек, костер опять поднялся высоко. Звери боятся огня, одобрял осторожный, – значит, с этой стороны никто не придет…

Однажды мы вчетвером сплавлялись на Колыме. Трое из нас никогда не были на лососевой речке. В первый вечер плывем, присматриваем стоянку, наконец чалимся в отличном месте. Всем нравится. Красиво, дров полно, палатку, предлагаю, здесь поставим. Смотрю, они сошлись вместе и изучают медвежью тропу, натоптанную вдоль реки. Следы свежие, понятно. «Та-а-ак, – спрашивают, – это что?!» Хотя по их рожам видно – вопрос риторический. «Парни, – говорю, – следы везде будут. Лосось поднимается, медведь на речке…» Враз им это место разонравилось, я и сказать больше ничего не успел, они уже сидели в лодке с веслами в руках. «Давай, иди сюда!» – говорят. Так мы и плыли до полных сумерек, а когда наконец остановились, следов просто уже не видно было, они натаскали и зажгли вокруг лагеря четыре огромных костра. Я тогда над ними посмеивался…

Если бы я умел думать просто так, то сейчас сидел бы и думал. Время было. Увы, просто так не получается, все время сбиваюсь, мне скучно… Мне больше нравится бездумно смотреть в огонь или на реку. В такие моменты я спокоен, сосредоточен, и мысли, не выраженные словами, это как раз то, что надо. В шелесте падающего снега, в шуме дождя, в треске костра и остатках зари над тайгой есть смысл, не нуждающийся в словах.

Постелил палатку на дно лодки, положил сверху коврик и лег. Не спалось. Шумно от воды было, хуже, чем на берегу. Внутри лодки речка иначе гремела, и опять в момент засыпания шаги, всплески и еще какие-то звуки неведомые являлись.

Я повозился с час, выполз из лодки и раскочегарил костер. Весело затрещало. Под ногами приморозило, похрустывало, в черноте над каньоном показались звезды. И странно: мне вдруг хорошо сделалось. Не уснул вроде, и мысли всякие дурацкие, а вот так…

Когда я один, я серьезен и внимателен и не стесняюсь этого. С кем-то общаюсь мысленно, все интересно, глубина хорошая есть у этого общения. Когда же встречаюсь с теми, с кем так хорошо общались молча, то много чего уже нет. Какие-то шутки, глупости, водка, все поверхностно… адаптируемся, что ли, друг к другу? Это ужасно. Получается, наш общий уровень всегда ниже. Мне всегда хотелось обратного.

Я просто глядел в огонь, вспоминал своих друзей, с кем побродили немало. Был бы кто-то из них… конечно, хорошо было бы. Спокойнее. Веселее. Но не так. В одиночестве есть незащищенность, она и тяготит, но временами я ясно чувствовал еще и детскую радость, что я не один и как будто бы неплохо защищен.

Таня, Степа и Серега

В пять утра от чего-то неясного проснулся. Лежал и не понимал, что происходит. Слишком тихо было. Включил фонарик. Из черноты надо мной густо летели снежинки. Снег – штука тихая.

Окончательно проснулся в полседьмого. Снег шел по-прежнему, из-за него казалось, что темно, но я чувствовал, что ночь уже кончилась. Спальник подмок и руки тоже… по локоть почему-то, и за шиворотом было влажно. Сверху валило и валило, не переставая.

Вещи засыпало снегом, костра нет, все мокро, темно еще и голая коса – не укрыться нигде. Самое то, чтобы прокиснуть, но я чувствовал, как поднимается настроение. Все надо делать быстро и точно, иначе – конец. Замерзнешь. «Северный полюс»! Не обращая внимания на падающий снег, на то, что сам же и мочу барахло, стал устраивать крышу. Крутился по скользкой гальке с камнями и веревками, с веслами и удочками вместо подпорок… Косовато получалось. Тент был похож на уставшего Змея Горыныча с плохо сложенными перепончатыми крыльями. Места под ними, однако, хватило и вещи развесить, и для дров, и еще мне на коврике. Даже костер перенес под край. Светало. Мокрый и мелкий уже снежок шуршал по крыше. Костер потихоньку разгорался.

Я сидел промокший, но довольный, сушился и пил чай. Как-то все ладненько стало. Расцвело. Спальник, сумки под тентом, одежда на мне – все парило от костра. Колючий еловый дым временами лез в глаза, но это было ничего, а даже и приятно – дым был теплый. Пока возился, ровный белый слой прикрыл лодку, таял и сползал плюхами с бортов.

Колбасу и сыр порезал, нашел в застывшей ухе кусок ленка, зачерпнул воды в котелки и поставил на огонь. Я вспоминал свой рваный сон и думал, что утром, даже таким пасмурным, все совсем по-другому, что ночь – особое состояние природы. И люди, и звери ночью тоже особенные.

Филипп вдруг вспомнился… На одной из африканских охот дело было. Мы шли ночью руслом пересохшей речки. Нас было пятеро. Профессиональный белый охотник Филипп, трое черных следопытов и я. Следопыты по очереди несли добытого леопарда, у нас с Филиппом было только оружие. Ночь звездная, черная, какой она бывает только в Африке, под ногами речной песок разъезжается, а иногда вдруг лужа зачавкает – все, что от речки осталось. Русло узкое, извилистое, берега плотно заросли кустарником, до них где пять метров, где десять. Наши налобные фонарики время от времени выхватывали темные отверстия звериных лазов в колючей стене.

Я только что добыл леопарда, а до этого были всякие приключения, которые могли сильно плохо кончиться, но они кончились хорошо, и настроение было отличное. Я пытался заговорить с Филиппом, думая, что он тоже доволен, но он отвечал односложно, внимательно рулил следопытом, который светил по сторонам сильным фонарем. Карабин у Филиппа был снят с предохранителя. Я замолчал и тоже стал коситься на черные дыры в кустах, хотя и не очень понимал, чего он боится – двигались мы шумно, слышно было за километр…

Когда вышли к машине, Филипп разрядил карабин, бросил его на сиденье, достал пиво и улыбнулся. Одобрительно ткнул пивной банкой мне в плечо:

– Отличный выстрел. Он умер с куском привады во рту, – кивнул на леопарда.

– А чего ты так опасался на речке?

– На речке? – переспросил Филипп. Он не любил вопросов про опасности.

– Ну да, когда возвращались…

Он перестал улыбаться и посмотрел в темноту, вверх по той самой речке:

– Там тропа… львы были вечером.

– Ты же говорил, они боятся?

– Да… – Филипп качнул головой, – но ночью они охотятся.

Это было нелогично, но очень точно, и я хорошо запомнил. Он говорил о том же: ночь – особенное состояние природы.

Мы забрались в открытый джип и поехали в лагерь. Допили по дороге со следопытами весь запас пива и один из них, бедолага, так и остался спать в кузове…

Снова большими хлопьями густо повалил снег. Все исчезло. Небо, скалы другого берега, деревья в лесу, лодка. Даже речка притихла. Было так беззвучно, спокойно и одиноко, будто окружили чем-то, что вроде и есть, а вроде и нет ничего. Я глядел в рябую сероватую глубину снежной завесы и думал, что всю свою жизнь прожил вот так же – окруженный такой же кажущейся стеной дел и забот. Многое так и осталось за ней. Таню вспомнил, мы вместе прожили двадцать пять лет… Я сидел, уткнувшись взглядом в мокрую, черную и блестящую гальку под ногами. Я не умею долго думать о жене: либо расстраиваюсь отчего-то, либо начинаю тосковать.

Река небыстро текла узким руслом. Скал поубавилось, стали подходить заросшие лесом распадки с ручьями и таежными речонками. Я подрабатывал веслом, направляя лодку, поглядывал из-под капюшона, снежинки падали на лодку, на вещи, закрытые тентом.

И тут же таяли, и хлюпали под сапогами. Мои ноги в этих сапогах, расправленных доверху, были приятно сухими. Под непромокаемой курткой тоже было сухо и тепло. Есть какая-то наивная радость, когда ты защищен от непогоды. Кажется, что и от всего другого ты так же защищен…

…Три крохаля с неожиданным шумом взлетели из-под берега, напугали хлопаньем крыльев, над речкой ровненько потянули. Крупные утки, серые с белыми зеркальцами в середине крыльев. С рыжеватой хохлатой головой и длинным клювом, крючочком загнутым на конце.

Как-то весной на медвежьей охоте я наблюдал, как крохали ловили в море селедку. Было это на Дальнем Востоке, сельдь огромными косяками нерестилась вдоль охотского берега, и тут были все: медведи, белоплечие орланы, чайки, топорки, разные утки. Самыми ловкими были как раз крохали, они ныряли в косяк и выскакивали с бьющейся селёдиной в длинном клюве. Рыбины телом были почти как утки, но крохаль перехватывал трепещущую селедку с головы, задирал клюв к небу, и рыба в конце концов оказывалась внутри. У них, правда, не часто это получалось. Чаще отнимали чайки, они не доставали до селедки в глубине и поэтому внимательно следили за крохалями. Огромные орланы косолапыми безрукими пеньками бродили, а иногда бегали вприпрыжку по берегу, наблюдая это безобразие. Им пока вообще мало что перепадало. Потом штормануло и набросало на берег и селедок, и ламинарий, обвешанных селедочной икрой. Тут уж все поели…

Я все не мог позвонить. Телефон не брал в каньоне.

Два года назад мы всем семейством сплавлялись здесь. Мы не шли через перевал, а залетели на вертолете ниже каньона. Конец августа был, плыли по прекрасной летней речке, рыбачили, купались, пировали, день рождения Сережи как раз пришелся…