Девушек показали крупным планом. Они еще живы, смотрят на Везувий, на веках гнойники из латекса. В 1993 году гуру Вишванатан увидел сияющую розово-золотую ауру Керри и научил его отслеживать переменчивые потоки тонких энергий в бренном теле. Близняшки-сифилитички съежились под вулканическим дождем, и Керри почувствовал, как его аура устремилась к телевизору. Он испугался, что его душу похитят или, что еще хуже, она сбежит сама.

Когда облако пепла извергающегося в телевизоре Везувия заслонило солнце, Джим попытался сказать: «Иофиил, любовь!» – но горло что-то сжало. Окунувшись во мрак, впервые по-настоящему ощутив, что значит «невозможно», Керри с трудом выдавил из себя:

– Любовь!

Ротвейлеры тут же запрыгнули на кровать и улеглись по обе стороны, слизывая слезы с его бороды.

– Большая любовь! – прошептал Керри, и собаки уткнулись мордами ему в шею, как трехмесячные щенки к животу кормящей матери, потому что были приучены вести себя по команде именно так. От них исходило такое приятное тепло, что Керри бы принял условный рефлекс за трогательную заботу, если бы не стальные челюсти в ложбинке под кадыком, рядом с яремной веной.

Он снова посмотрел в телевизор: человеческие кости на стальном столе.

– Останки женщины, – пояснил немец.

Процесс сканирования завершается, крупный план синей лазерной матрицы.

– Женщина из обеспеченной семьи. Возраст – примерно восемнадцать лет.

Снова ретроспективные кадры. Героиня на шелковой кушетке обедает у себя на вилле. Хрупкая красавица аккуратно смахивает крошки с губ мужа: нежный жест, отражение реальной любви актрисы. Джим точно это знал.

И дождливым июлем 1982 года ему довелось познать такое чувство. Настоящую, бескорыстную любовь, способную отдавать себя без остатка и ничего не просить взамен. Линда Ронстадт^[5] была старше Керри на шестнадцать лет. Она прижимала его к своей смуглой груди, перебирала пальцами волосы и пела тоскливую мексиканскую песню о любви – Volver, volver. Звуки вибрировали в каждой клетке его тела.

Volver, volver, volver…

И сейчас они снова наполнили его, словно в одно мгновение перенеслись из прошлого: «Вернись, вернись, вернись…»

Но как?

Мальчика с горящими глазами, которого обнимала Линда, больше нет. Неужели он его прикончил, а затем растворил тело в кислоте раcпутства? Джим завидовал обреченному помпейцу и его нежной жене. Он лежал на кровати, совершенно одинокий, и слышал обволакивающий голос Линды: «Volver, volver, volver…»

Лазерный луч заплясал над женским скелетом и остановился над кучкой костей где-то под ребрами. Немец потянулся к клавиатуре. На мониторе появилась цифровая утроба, и кости сложились в крошечный скелет. Еще пара нажатий клавиш – и скелет оброс однотонной розовой кожей, парой глаз головастика и едва сформировавшейся рукой. Малыш сосал крохотный пальчик.

– Женщина была беременна, – отчитался немец. – Плод – мальчик.

К слезам отчаяния Керри добавились слезы несбывшейся надежды.

– Облако раскаленного пепла разрушается под собственным весом, – продолжал Тед Берман. – Вилле со сводчатым потолком не грозила кипящая лава, но судьба уготовила женщине и мужчине куда более страшную участь: тепловой шок. При температуре воздуха в пятьсот градусов мягкие ткани женщины в буквальном смысле взорвутся, а закипевший мозг разорвет череп.

– Нет, – простонал Джим Керри.

– Череп ребенка тоже взорвется – через долю секунды после того, как материнские внутренности вылетят из-под грудной клетки.

– Пожалуйста, не надо, – умолял Керри.

А затем на экране с миллиардами пикселей вулканическое облако рухнуло под тяжестью своего веса, заструившись каскадом со всех сторон цифрового Везувия. Девочки-сифилитички, чиновник, юная пара и их ребенок – все они вместе со своими мечтами сгорели: поглотившее их смертельное облако катилось по цифровому Неаполитанскому заливу, накрывая мрачной тенью спальню на Колибри-роуд. Керри застонал от горя и зажмурил глаза, как маленький мальчик.

Когда он снова открыл их, Тед Берман шагал по раскопанным улицам Помпеи в наши дни. Камера передвигалась вдоль галереи с гипсовыми слепками, телами, застывшими в момент смерти. Одни – с перекошенными от ужаса лицами, другие – спокойные и умиротворенные, вот кто-то над грудой сокровищ с оружием в руках. Наконец, супруги. Лежат рядом, муж положил руку ей на живот. И Джим Керри, известный своими неожиданными выходками и уморительными шуточками, свернулся клубочком и заплакал. Да, он совсем расклеился.

Но когда-то он сиял. Это надо было видеть.

Глава 1

Слава пришла вместе с главной кинопремьерой лета. Керри получил тридцать пять процентов из двухсот двадцати миллионов долларов кассовых сборов. Деньги стекались в финансовые резервуары Керри отовсюду, где показывали фильм, – от захолустной Таскалусы до древнего Тимбукту, как говорили агенты. Картина, конечно, оставляла желать лучшего, что признавал даже сам Керри, но от этого успех казался еще слаще: чем безнаказанней, тем ближе к небесам.

Региональные премьеры в Лондоне, Москве, Берлине… Одновременно с показами Керри пожинал плоды зрительской любви. В Рим он вступил как Цезарь фарса. Прошагал девяносто метров по красной ковровой дорожке, заметил репортера на корточках прямо перед собой, оценил момент, как ныряльщик с утеса – поднимающуюся волну, споткнулся о парня и рухнул распростертым орлом. Голова и плечи Керри содрогались в таких конвульсиях, что толпа уже мысленно с ним прощалась. Лежа на дорожке, Керри вспомнил своего дядю Деза, которого застрелили при попытке разыграть продавца кукурузы, переодевшись снежным человеком. Кто-то бросился на помощь звезде. Остальные глазели. Выждав, пока напряжение достигнет апогея, Керри взвился как пружина. Все интервью потом он давал с косящим глазом.

В Квиринальском дворце состоялся ужин в его честь. Прием на сто человек устроили по поручению итальянского президента. Все явились ради того, чтобы посидеть за одним столом с гением перформанса, все глазели на него с любопытством. Керри, сидевший во главе стола, попросил у степенного сомелье разрешения осмотреть бутылку. Мужчина остановился и вручил ее Керри. Джим понюхал пробку, изучил этикетку – отвлекающие маневры – и присосался к горлышку на несколько долгих глотков.

Отставив бутылку, он с миной истинного знатока заявил:

– Превосходно! Гости оценят!

О да! Они оценили. Зал загудел: и швейцарский арт-дилер, и трое из «Мерк», и официанты, наблюдающие из кухни, где хохотали повара. И головорез каморры, на прошлой неделе утопивший в Тибре два трупа. И муж шведского посла. Освободившись от бремени хороших манер, гости смеялись, и в эту римскую ночь, когда они ели и пили на мраморной террасе, смех сближал их вопреки всем языковым барьерам. Оркестр из двенадцати музыкантов играл танго. Очарованная мелодией владелица сети химчисток, одинокая оплывшая женщина глубоко за пятьдесят (чтобы попасть сюда, она всучила пять тысяч долларов взяточнику-секретарю еще большего взяточника-сенатора), после трех просекко отважилась пригласить Керри потанцевать. Она двинулась на него как танк с тепловым наведением, и эта внутренняя дерзость чем-то зацепила Керри. Он отстранил телохранителей, подал ей руку и вывел на колоннаду. Оба слились в страстном танго. Женщина подстраивалась на удивление быстро, хотя ее пальцы, сальные от бранзино на гриле, то и дело выскальзывали из рук Керри. Он обратил это в пантомиму, изображая разочарованного любовника, закидывал ее руку себе на плечо и притягивал говорящим взглядом: «Я больше никогда тебя не отпущу».

Ее давно так не обнимали. Они кружились, как сталкивающиеся галактики, музыка уносилась ввысь, разгоряченная толпа жаждала кульминации и дождалась. Керри заключил партнершу в свои объятия и, глядя на вытянувшиеся в ожидании поцелуя губы, облизал сверху донизу вспотевшее лицо партнерши, после чего уставился на нее, как счастливый щенок. Равнодушных не осталось: карикатура на любовь пробудила в душе каждого, в том числе и самого Керри, тоску по ее подлинной версии.

Когда Керри вернулся домой, в Брентвуд, бесшабашная веселость слетела с его знаменитого лица, уступив место апатии и усталости.

Фильм жил в сознании зрителей недолго.

Словно по неведомым законам человеческого и коммерческого взаимодействия вместе с фильмом растворялся и дух Керри. Он страдал от одиночества. Он страстно хотел, чтобы фиглярство с королевой химчисток уступило место настоящей любви. Керри достал из бумажника подарок – ваучер на десять бесплатных глажек рубашек, и мозг, напомнив про последнее серьезное увлечение, включил режим самокопания: «Вот если бы мы с Рене Зеллвегер…» Рене променяла Керри на тореадора Моранте де ла Пуэбла. Валяясь на кровати перед телевизором, Джим понял, что эта рана в сердце еще не зажила. Посмотрев Engineering the Reich с Вернером фон Брауном, который занимался преодолением звукового барьера в рамках подготовки программы «Аполлон», Керри переключился на Vietnam Reunions в HD, где безногий американец обнимал беззубого вьетнамца на холме в джунглях, укравших молодость у них обоих.

Керри перескакивал с канала на канал, пока один из триллионов синапсов его мозга не загорелся ярче других и не потребовал остановиться на «Оксане» на TNT. Там-то Керри и увидел актрису из списка C, а может быть даже и D, – Джорджи Дебушер, которая вжилась в образ русской убийцы настолько, насколько позволяли ее скромные таланты. Героиня Джорджи пытала киргизского торговца оружием на явочной квартире в Бухаресте, куда заманила его обещаниями жаркого секса. Она накачала жертву наркотиками и связала, а когда тот пришел в себя, потребовала лекарство от плотоядного вируса, грозившего свести на нет планы ее героини. Мужчина ответил, что вирус мутирует слишком быстро и он ничем не может ей помочь. Тогда она воткнула дрель ему в бедро, после чего прикончила ударом дзюдо по носу.

Подсознание Керри в момент этого чудовищного акта насилия разглядело в глазах Джорджи глаза его матери Кэтлин, в ее коже – кожу матери, в ее носе – нос матери, отчего сознание, не замечая ошибки, наполнилось простодушным сладостным восторгом.

Детство запомнилось попытками обожаемого отца Перси справиться с финансовыми проблемами. Терпение отца росло прямо пропорционально их погружению в нищету. Кэтлин, искренне уверенная, что ей осталось недолго, словно воплощала деградацию их семьи.

– Врачи говорят, мой мозг разрушается с бешеной скоростью! – могла заявить она за обедом, и юный Джим содрогался от ужаса.

Он боялся вернуться из школы и обнаружить мать на полу без мозгов. Врачи выписали ей кодеин и нембутал. Как и многие, она попала в зависимость от обезболивающих. Чтобы поднять матери настроение, Керри придумывал для нее свои первые юмористические номера: худощавый семилетний мальчик входил в ее спальню в одних трусах и изображал атакующего богомола – вращал головой, размахивал клешнями. Мать смеялась, забыв о боли, которая со временем только усиливалась.

Спустя десятилетия обезболивающие сделали свое дело. Мать лежала на диване, скованная артритом, и дымила как паровоз. Керри перевез родителей, постаревших, без копейки в кармане, к себе в Северный Голливуд. Однажды, вернувшись домой со съемок в своем первом телесериале NBC «The Duck Factory», Керри обнаружил спящую младенческим сном мать и тлеющие в подушках окурки. Проект вскоре закрыли, и Керри лишился единственного источника дохода. Родителям пришлось вернуться в Канаду. Мучительное решение, но, по крайней мере, там они могли рассчитывать на бесплатную помощь в случае болезни. Керри пообещал высылать деньги.

– Ты никогда не доводишь дело до конца, Джим, – сказала мать. – Ты просто никогда не доводишь дело до конца.