Ну и пошагали мы, значится, с Доброгой. Никуша вперед ушел, чтоб вместе нас всех не видели, а кухарь меня к своим товарищам повел, кого готовить яства для пира свадебного пригласили. На меня поглядели, а хозяин мой враз от всех вопросов отмахнулся:

– Приблудный парнишка, – говорит, – на площади побирался, вот и пожалел я его, взял в обучение. Пока на посылках, а там и к делу пристрою.

– Доброе дело, – ответили кухари, и больше ко мне не лезли.

А как все собрались, так мы и пошли в хоромы князя Велеслава. В воротах нас допросили: куда и зачем пожаловали – после имена спросили, да и пустили во двор. Кухари все деловитые, бороды наглаживают – им честь великая, а у меня сердце заходится. Так и стреляю глазами, авось, князюшку моего хоть мельком увижу. Только не вышел он, и в окошко не выглянул. И колдовка его поганая тоже затаилась. Сидят, как два сыча, за дверьми палат спрятавшись. А что творится там, никому не ведомо.

Только как вспомню, как Велеслав меня целовал, да подумаю, что и ее также, так враз разнести тут всё хочется. Но креплюсь. Коль добра хочу, то и злобу затаить надобно. Хватит, допылилась уже, кулаками наразмахивалась. Все дела переделала, теперь разгребать буду. Вот и иду рядом с Доброгой смиренная. И кухню посмотрели, и над котлами огромными головами покачали, и княжьим кухарям поклонились, чтоб, значит, волками не глядели. Те поворчали немного и оттаяли. Стали спрашивать, кто по какой части силен. Ну, так и подружились, и по делам определились.

Помыкалась я немного средь новых товарищей, а там Доброга меня и позвал:

– Иди, – говорит, – Кудря. Ты мне покуда без надобности. Тут своих помощников хватает.

Я и выскользнула с кухни, да в руки Никуши попала. Потянул он меня с чужих глаз подалее, да и припрятал до срока в чулане. Сказал, что никто сюда нос не сунет. А мне много и не надо. Принюхалась – мышами пахнет. Вот и зашептала, мышку призывая. Будет мне свой лазутчик. Всё, как есть покажет, и самой никуда идти не придется.

– А ты ступай, воевода, – говорю, как только мышка на ладонь забралась. – Я покуда одна посижу, а как что сказать будет, так и пришлю к тебе прислужника. Запищит – услышишь.

– Тоже дело, – отвечает Никуша.

Вот и ушел он, а меня одну оставил. А я мышку по спинке поглаживаю, и в ухо ей приговариваю:

– Беги, лазутчик мой, да в княжьи палаты. Сама погляди, и мне покажи, что князь делает. Да слушай прилежно, чтоб и я каждое слово услышала.

Пискнула мышь, с руки на пол сбежал, как только я наклонилась, да в дырку и юркнула. А я на пол села, глаза закрыла, а всё одно вижу. Только вижу так, будто совсем маленькая стала. И свет белый таким большим вдруг сделался, что аж дух захватило. Бежит мой посланник то во тьме меж стен, то по свету мимо ног людских, да никто его не видит. Вот и прибежала мышка к дверям княжеским, да под них и шмыгнула.

Бежит дальше лазутчик, Велеслава, стало быть, ищет. А как нашла, так и затихла – подглядывает, и я с ней смотрю, да от того, что вижу, снова выть хочется. Нет в глазах пустых лукавинки. Будто и вправду мертвые. Были синие да ясные, а будто мутью их затянуло. И на устах нет улыбки веселой, даже уголки вниз опустились, будто горько соколику. Сидит на стуле резном, перед собой смотрит, а словно ничего и не видит. Только брови иногда хмурит, да кулак сожмет, и вновь рука плетью виснет. Борется князюшка! Борется любый мой, да никак побороть чары черные не может.

И лиходейка тут, как тут. Подошла к нему сзади, да руки свои корявые на плечи широкие уложила. И волосы у нее не черные – зверя не обманешь мороком, даже если то мышь малая. Как солома спелая волосы у колдовки. И глаза не разные, а темные оба. Ничем на меня не похожая, верно думал Никуша – морок всё это проклятый. Хотела к князю подобраться, вот и подобралась, злыдня.

– Что ж ты, князюшка, всё противишься? – спрашивает колдовка. – Ладно жить с тобой станем, в согласии. Я скажу, а ты и дальше кивать станешь. Что ответишь, Велеслав?

– Да, Лесенька, – говорит князь мой. А голос-то будто эхо далекое. Нет жизни в голосе. Душа его противиться, вот и неживой с виду.

– А я тебе сыночка рожу, – говорит дальше проклятая, – он потом князем станет. Самым сильным будет, весь свет к ногам его ляжет. Тебе никто такого дитяти не родит.

Сидит Велеслав, не отвечает, только опять кулак сжал. А меня и злость берет, и худо делается. Уж не погубит ли сокола моего, как свое получит? Ведь не с добром пришла. Разве ж так хорошая баба сделала б? Коль любила б, то не заморочила. И со своего языка ему в рот слова не переложила. А она ж за него жить хочет, коль указкой стать вознамерилась. А как сына родит, ей и князь не нужен будет послушный. Да и не прожить ему долго, колдовство все соки выпьет.

Тут и я кулак сжала, да опять сдержалась. Рано тебе, Лесовика Берендеевна, войной-то идти. Вон, молчал вроде князь, а потом и кивнул, соглашаясь:

– Права ты, Лесенька. Быть нашему сыну славным князем.

– Мила ль я тебе, Велеслав? – Обошла его и спереди встала. – Хороша ли я, князюшка?

– Без тебя жить не стану, – сокол мой отвечает, а я зубами скрежещу.

– Знаю, что не станешь, – говорит злодейка. – Сердце твое теперь мне отдано, сам так захотел. Верно ль говорю?

– Верно.

– Хотел, чтоб любовь забрала? Как уговорено было, так и сделала – забрала боль твою.

«А себе оставила, – это я в голове своей отвечаю. – Не от любви ты князя избавила, а в слабости его к себе привязала… гадина».

Это ж как умирающего насильно дышать заставить, а рану не исцелить. Вот и помирает он, а помереть не может, а чтоб легче было, тебя, как настой целебный пьет. Ох и злыдня ж мерзкая! Исчезнет она, Велеслав и вправду помрет – крепкой ниткой они связаны. Только вот и я не девка простая. Тоже кой-чего умею. Только сила наша разная. Я же лешиха, мне земля силу дает, чтоб ей назад в служении возвращала, а у этой сила черная, недобрая. Вот бы книжечки умные почитать, что батька, уходя, оставил. Только где ж я на это время найду? Покуда все перечитаю, уж и понесет от князя душегубица. Видать, придется, как умею.

– Что в голове твоей, Велеслав, делается? – колдовка тут спрашивает.

А князь и ответил, на нее не глядючи:

– Лесенька.

– Ну и прикипел ты к той лешихе, – качает головой гадюка. – Ничего, после свадьбы только обо мне думать будешь. Обряд-то нас крепче крепкого свяжет, уже ни о ком не вспомнишь. Коли знала бы, что так обернется, то по зиме б тебя в гибельный сон не отправила б.

Ах ты ж змея подколодная! Так вот ты какая, колдовка черная! Оборотница, значится. Выходит, тогда погубить за так хотела, а сейчас за князев счет вознестись вознамерилась, славы возжелала. Только ему судьбу всё ту же отмерила. Ну, ничего, будет и на тебя управа. Ты мне теперь по гроб должна. А лешие долгов не прощают, потому как в долг не дают. А уж коли взяли у них что, так за десятерых спросят, потому как против воли взяток был. Ну, держись, ворона проклятая, уж и полетят твои перышки.

Покуда зубами скрежетала, злодейка проклятая уж к устам княжьим тянется. Вот тут, думаю, пора мышь звать, иначе всем худо будет. Я глаза и открыла, чтоб не смотреть больше. А вскоре и лазутчик мой вернулся. Погладила я мышку шуструю, за службу поблагодарила и к новой приставила – велела воеводу сыскать и к чулану кликать.

А пока мышь Никушу искала, да пока он ко мне шел, я чего только вообразить ни успела. И как Велеслав ту жабу белесую обнимает, и как целует сладко, да еще долг вернуть требует. И так кровь во мне вскипела, что не приди Никуша, дверь бы снесла, да обоих убивать направилась. А так только воеводе по лбу попало, потому как он аккурат за дверью встал, когда я ее ногой выбила. Он воет, а мне ходу не дает – собой проход закрыл. Большой же мужик, широкий, вот и не выйти, значится. А пока он словами меня нехорошими обзывал, да шишак на лбу наглаживал, а маленько остыла. Сама ж видела, что противится душа князева власти колдовской. И не по колдовке он сохнет, а по своей Леське – дурехе, по мне то есть.

А как Никуша доругался, так меня и спросил:

– Чего надумала, госпожа Лесовика?

– Убрать ее от князя надобно, – отвечаю. – Покуда она рядом, мне не пробиться. Сначала его пробужу, потом уж вороной той займемся.

– Какой вороной? – не понял меня воевода. Вот я ему всё и рассказала, что лазутчик мой углядел. Никуша так по открытой двери и ударил, что она с петель сорвалась. Добил бедную, значится. – Вот же паскудная баба! Я ее с того дня ищу, а она под носом засела, да батюшку до конца уж извести собралась. Не бывать тому!

– Не бывать, – киваю согласно.

– Своими руками в калач сверну!

– За мной становись, я первая крутить ее буду.

– Тогда я потом ее рвать стану.

– Коль чего останется.

– Не жадничай, – насупился воевода, – мне ее крови до зарезу надобно. За всё поквитаться хочу.

– Ты только из палат князевых ее вымани, а там и посчитаемся, когда Велеслав очнется.

– И то верно, – кивает воевода. – Только как выманить-то? Она ж от него ни на шаг не отходит.

– А ты скажи, что я у ворот стою, да сломать их обещаю, коли к князю не пустят. Против меня никто, кроме нее не встанет, так что точно побежит прогонять.

– А и правда, – опять повеселел воевода. – Ты ей враг первый, Лесовика Берендеевна. Так и сделаю. Только стражу подучу, чтоб сразу подвох не почуяла.

– Ступай, касатик, – говорю. – А я уж что смогу, то сделаю.

А потом в ворота и вправду загрохотали, а кто – не видать. Должно быть, кого из стражников Никуша греметь заставил. Там уж он сам к палатам Велеслава побежал, чтоб рассказать, де, кудесница пожаловала, князя видеть желает. А коль не впустят, так сама войдет. Ну, колдовка-то и бросилась с соперницей разбираться. А как она ушла, так я в дверь тайную и юркнула, куда меня по зиме воевода водил. Руки вскинула, да жизнь в мертвом дереве пробудила. Полезли ветки из дверей тонкие да прочные, почками покрылись, а из них листочки полезли. Да переплелись ветви, в узлы завязались – никому ходу нет. После уж к князю направилась.

Встала перед ним, шапку с головы стянула, волосы-то по плечам и рассыпались. Подошла к Велеславу, на коленки перед ним опустилась и в глаза заглянула. Сидит мой соколик, как и прежде: ни живой – ни мертвый. Я его за руки взяла, да ладони прохладные к щекам своим горячим прижала.

– Ты пробудись, любый мой, взгляни на меня глазами ясными. То я – твоя Лесовика пожаловала. Не колдовка намороченная, а сама кудесница лесная.

А князь лишь вздохнул, да сквозь меня посмотрел.

– Лесенька, – вот и весь сказ.

Гляжу на него, а Велеслав, будто и вправду во сне живет. Чего снится, только ему ведомо. Да видать сон-то недобрый, коль кручина сердца не покинула. И я там есть.

– Велеслав, сокол мой, – зову я князя, а он и не слышит толком. – Ты прости меня, князюшка, что душу тебе измотала. За вредность мою прости, за важность глупую и за то, что прочь гнала, и назад не велела возвращаться. Мне без тебя и свет не мил. Не хочу я больше быть важной и одинокой. О тебе одном и днем, и ночью думаю. Ты вернись ко мне, Велеслав, а я уж как прежде дурить не буду. Нос задеру, куда я без этого? А гнать не стану. Нет мне без тебя ни счастья, ни радости.

Так и сказала всё честно, да только он не услышал. Тут я и обозлилась.

– А ну, встань, говорю! – так ногой и топнула. – Ишь, чего удумал! Пнем засел, будто корни пустил, и на меня не смотрит! Я ж тебя в рог бараний согну, век не разогнешься! И не говори, что прок от тебя есть. Нету прока, коли защитник и отец родной тенью станет. Князь!

Велеслав и вздрогнул. Голову поднял и на меня смотрит, а всё одно не шевелится. Я опять ногой топнула, за руки его схватила и на себя дернула. Встал соколик на ноги, на меня смотрит, а муть в глазах не проходит. Хмурится князь мой, сказать что-то хочет, а на уста будто замок навесили. Вот я и не сдержалась. Подступила к нему, на цыпочки встала и за голову взяла.