Таня поёжилась. Перспектива жить в этой квартире, вопреки логике, её не то что не радовала, но откровенно пугала. Тем более жить вместе с этим суровым стариком со странным тяжёлым взглядом и к тому же, кажется, не обрадованным её появлением.

Тем временем мужчины продолжали обсуждать предстоящее событие.

– Займёте материну комнату, твоя слишком мала.

– Но… – Роман попытался было возразить, но отец предупреждающе поднял ладонь, показывая, что споры бесполезны.

В гостиную снова вошла Гуля, теперь с подносом с чаем и пирожными. Домработница по-прежнему не поднимала ни на кого глаз, но Таня заметила, что женщина заплакана, а на щеке явное красное пятно и ссадина. Тогда она не придала этому особого значения, подумав, что та где-то ударилась.

* * *

Семья Тани была из «простых». Отец переехал в столицу из деревни, женившись на её матери, москвичке в первом поколении, семья которой случайно зацепилась в столице. Между перспективой беспробудно пьянствовать или неизвестностью однажды он выбрал второе, и хотелось бы сказать, что поступил дальновидно и смело, но в этой решимости оставить привычное ради новизны было больше отчаяния и гонора юности, поддавшейся победоносным настроениям времени, чем осознанности. Жили бедно, в бараке, разделив комнату надвое занавеской из сшитых простыней. Одну половину комнаты занимали молодожены, вторую родители.

Фамилия отца была Кукин и матери всегда казалась неблагозвучной. Сама она была Лиманской, по одесским родственникам своего отца, и фамилию «покрасивей» дала дочери. Татьяна в принципе была равнодушна к благозвучности фамилий, но за решение матери была благодарна. С отцом отношения не сложились с юности, так как папа отказывался верить в возможность разума у женщины в принципе, а над карьерными устремлениями дочери откровенно смеялся. Тем не менее пример выгодного отличия и превосходства мужчин над женщинами продемонстрировать своей семье не сумел. Поначалу трудился разнорабочим на стройке, потом автомехаником, пока окончательно не спился.

О так называемой родовой программе, связанной с фамилией, Таня никогда не задумывалась, но не могла не заметить, что во многом, как бы ни пыталась этого избежать, повторяла материнскую судьбу. Мать рассказывала, что после войны мечтала пойти ещё учиться, поступить в университет. Реализоваться в великой стране, которую всем сердцем обожала, не только как мать, но и приносить обществу пользу делом. Однако пришёл 48-й год, и, поддавшись радостной эйфории от Великой Победы, не задумываясь, Ирина Васильевна Лиманская приняла предложение Ивана Петровича Кукина. Через некоторое время родилась дочь, и… Началась бесконечная бытовая рутина. Беззаботность юности вскоре ушла, едва стих марш Мендельсона и раздался первый детский крик. Ирина Лиманская как-то незаметно превратилась в Ирину Кукину, обабилась, «поплыла»…

…Родители Тани с радостью дали согласие на брак дочери, да ещё и с таким приличным перспективным москвичом, и после свадьбы молодые переехали к Роману. Свадьбы, вопреки Таниным ожиданиям, толком не было. Так, ресторан, двадцать человек гостей и стандартные подарки молодожёнам. Никакой романтики, как повелось с первых дней знакомства, так на протяжении всей жизни, не случилось. Таня, от природы наделённая мягкими приятными чертами лица, с каждым днём всё больше бледнела и грубела. Когда-то проснувшаяся было чувственность испарилась и забылась, и она безо всякого сожаления закрыла для себя тему сексуальности навсегда. Любовником Роман оказался крайне примитивным, удовольствие в постели жене доставлять и не думал, а все ухаживания, так скоро начавшиеся и стремительно приведшие в ЗАГС, остались в прошлом, едва молодые получили штампы в паспорта.

Поженившись, Таня и Роман заняли, как было сказано отцом, бывшую комнату Роминой матери. Они с Андреем Васильевичем имели разные спальни, две раздельные комнаты через стенку. Роман не позволил будущей жене принимать участие в устройстве их комнаты, сказав, что мебель перенесёт сам, и впервые Таня вошла туда после свадьбы. На первую брачную ночь, оказавшуюся Голгофой её сексуальной жизни. Тогда у молодого мужа ничего не получилось, и они списали это на то, что он переволновался и устал или слишком много выпил. Однако и в следующие супружеские ночи стало ненамного лучше. Но откуда же молоденькой советской девчонке знать, какими должны быть сексуальные отношения? Она могла ориентироваться только на киношные сказки и свои ощущения. Поэтому в очередной раз, подавляя в себе плотские желания и инстинкт, подсказывающий телу источники наслаждения, снова и снова отдавалась в ходе, не позволяя себе ни расслабления, ни проявления истинных чувств.

Расстановка сил в новой семье стала понятна сразу. Первое впечатление мужественности и решительности, которое Рома произвёл на Таню, стремительно испарялось в холодных интерьерах квартиры его отца. Интерьеры здесь и вправду были удивительны. Монументальная величественность обыкновенной мебели не имела ничего общего с изысканностью, но на всех вещах будто бы стоял маркер качества, подчёркнутый их размерами, лоском натуральных материалов и производства малым тиражом. Первое время, не привыкшая к атласным обивкам и глянцевым поверхностям, Таня натурально боялась лишний раз где-нибудь присесть, чтобы ненароком не повредить столь «дорогие» предметы.

Правила здесь устанавливал Андрей Васильевич, и только он, чему Танин муж, как она это вскоре поняла, был только рад. Он вообще абстрагировался от семейной жизни, все бытовые вопросы отдав в распоряжение Тани, а значит, своего отца, поскольку решал всё только он. По прошествии времени она так и не приучилась считать этот дом мужниным или тем более своим. Свёкор, недавно вышедший на пенсию, практически постоянно находился дома, а иногда мог куда-то исчезнуть в течение дня или даже ночью, а потом вдруг внезапно появиться, и никто не слышал, когда он ушёл и вернулся. Ни сыну, ни тем более невестке, конечно, не приходило в голову спрашивать мужчину, где он был, но иногда это порядком пугало. Особенно когда он вдруг выходил из своей комнаты – кабинета, тогда как все были уверены, что дома его нет.

Кроме того, его регулярно посещали визитёры, в присутствии которых, выходить из комнаты Тане запрещалось. Лишь иногда в коридоре она слышала мужские голоса с чеканными интонациями, выдававшими их профессиональную принадлежность.

* * *

Прошёл год, и первое впечатление грандиозности, поначалу возникшее у девушки от этого дома и квартиры, полностью исчезло. В подъезде заметно попахивало крысами и постоянно сквозило. А гигантские лестничные проёмы и поражавшие своей бесполезной монументальностью размеры ступенек и перил, эти высоченные потолки откровенно напрягали. Пока доберёшься до квартиры, успеваешь устать, будто пробежала кросс. Всего-то до третьего этажа приходилось подниматься на лифте, а тот, словно пыточный механизм, страшно лязгал и пугал обилием решёток.

Комнаты гигантской квартиры обдавали холодом и противоестественной для жилого помещения строгостью, как будто сами стены диктовали порядки и правила поведения здесь. Комфорта не было и на кухне, где в основном проводила время Гуля.

К удивлению Тани, домработница оказалась не просто скромной, но крайне замкнутой особой, находиться с которой в одном помещении было некомфортно. Как-то, в первые дни, Таня хотела было ей помочь по хозяйству, на что женщина отреагировала довольно резко, если не сказать агрессивно, выхватив у неё из рук тарелку и так посмотрев, словно сейчас ударит. Видно было, что домработница напугана, но чем именно, понять Таня не могла. Однако девушка не сердилась на неё. Она быстро догадалась, что дело не в ней и даже не в самой Гуле, но пока что ей было интересно, что тут на самом деле происходит.

Больше всего, как назло, Тане не нравилась комната, где они с мужем поселились. Как эта комната выглядела при жизни матери Романа, она не знала, но сейчас это было, пожалуй, самое холодное и унылое помещение во всей квартире. Длинная комната-пенал, уже, чем комната отца, но заметно светлее за счёт вытянутого высокого окна и серебристого оттенка узора на обоях. Такие обои были редкостью и в обычных магазинах не продавались. Только модницы – жёны номенклатурных работников могли себе позволить подобную роскошь. Кроме обоев на стенах, от прежней обитательницы здесь осталось несколько ваз, статуэток и цветы в горшках на подоконнике. От этих вещей особенно «пахло» неустроенностью и каким-то отчаянным вынужденным смирением. Их явно никто специально не выбирал для украшения этой комнаты, никому они не услаждали взор и не приносили никакой радости. Зачем они здесь? Впрочем, как раз на этот вопрос Таня ответила себе легко. Видимо, за тем же, зачем она сама пытается наводить тут какую-то красоту.

Да, едва ли в этих вазах когда-то стояли живые цветы…

Когда на улице, теперь, к сожалению, всё реже появлялись старьёвщики со своими громыхающими тележками, крича: Старьё берём, забираем! – Таня одёргивала саму себя, порываясь их позвать и разом избавиться от безликого унылого хлама. Чужих вещей, чужой судьбы. Ей вообще хотелось, и с каждым днём всё сильнее, позвать хоть кого-нибудь. Молодая женщина всё более отчётливо понимала, что с замужеством как будто резко отрезала себя от прежнего общества и не приобрела нового взамен. Иногда ей становилось так грустно от осознания собственного одиночества и непреходящего ощущения своей ненужности, что хотелось плакать. Но Таня держалась. Этот период привыкания пройдёт, а сейчас не время расслабляться, и так уже упущен целый год, когда она могла бы сделать что-то полезное, если не для общества, то хотя бы для самой себя. Написать диплом, отправиться на какие-нибудь дополнительные курсы, освоить что-то новое.

Таня молчала, но, когда мужа не было дома, свёкор бывал с ней весьма… Строг. И это ещё мягко сказано, точнее, подумано. Пожилой человек обыкновенно хоть и был интеллигентен, наедине позволял себе говорить ей откровенные грубости. Например, неоднократно намекал на её недостаточную женскую привлекательность и большие возможности выбирать у его сына. На деньги намекал, что, мол, Тане повезло так удачно выйти замуж, и уж если попала в такую семью, будь любезна соответствовать. Говорил, что, если она не «соберётся», сама не заметит, как всё потеряет. И что образование её пустое, ничего не стоит этот её институт, и другая бы, будь поумней, давно подумала о серьёзном образовании. И так всякий раз, когда у свёкра было настроение поговорить. К счастью, большую часть времени он предпочитал проводить в одиночестве, запершись в своей комнате, либо принимал посетителей. Но и в этой связи Тане «доставалось». Минут за пять до прихода кого-нибудь девушке наказывалось либо одеться прилично, сменив домашнее платье на костюм, либо скрыться в комнате и не выходить до ухода гостя.

Таня привыкла, и это было лучше, чем сталкиваться с отцом мужа в коридоре или на кухне. Иногда девушка с ужасом думала, что будет, если она родит ребёнка. Её собственная уязвимость повысится в разы, и свёкор тогда совсем её сгноит. О, нет. Только не это!

Прибарахлившийся старьёвщик катил свою тележку со двора. Согбенный старик в рванине. Не бродяга, не нищий, не пьянь. Просто человек с вот такой судьбой, роком, предназначением катать по дворам раздолбанную телегу и собирать старьё…

И вдруг, будто что-то почувствовав, старьёвщик остановился, развернулся и, задрав голову, посмотрел на Танино окно. Этот человек был ужасен. Его лицо, хорошо различимое с третьего этажа при свете дня, было тёмным и грязным, как будто испачканным. Таня сделала шаг назад в комнату, но отчего-то не могла отвести от него взгляд, а старьёвщик продолжал всматриваться в её окно.

Нет, кажется, это не грязь… Он обгорел. О Боже, у него кожа закопчённая и в крови! – девушка невольно вскрикнула, прижав руку ко рту.