Все сказки, которые сохранились в моей памяти, я впервые услышал от деда, и, можно сказать, сам он тоже был фигурой сказочной. Однажды дед завел речь о снах. «Сны, – говорил он, – дают высокие права, несравнимые с любыми привилегиями, какие могут принести тебе, мой мальчик, знатный титул и владение родовыми землями. Хорошенько это запомни. В один прекрасный день ты станешь моим полноправным наследником, и я оставлю тебе в наследство наш фамильный сон, сон потомков Хьюэлла Дата». И таинственным, приглушенным шепотом, словно опасаясь, как бы сам воздух в комнате не услышал, дед поведал, не забывая в то же время подбрасывать внука на коленях, легенду о драгоценном яхонте, который находится в далекой стране, куда смертным пути заказаны, куда можно попасть лишь в одном-единственном случае – если твоим провожатым станет человек, превозмогший смерть… А еще дед рассказал о ком-то, чья двуликая голова увенчана золотой короной с сияющим кристаллом. Но кто же он? Помню только, дед говорил о нем будто о нашем родоначальнике или семейном пенате… Память подвела, больше ничего не помню, все тонет в густом тумане…

Ничего похожего на сон, о котором толковал дед, мне не снилось… до нынешней ночи! Так это и есть «сон потомков Хьюэлла Дата»?

Ломать голову бесполезно. К тому же мои размышления были прерваны приходом посетителя, моего русского приятеля Сергея Липотина, старого антиквара, владельца лавки на Верренгассе.

Липотина в городе прозвали Господин Ничего; раньше он был придворным антикваром российского императора и по сей день сохранил весьма представительную внешность, несмотря на то что злоключений выпало на его долю немало. В прошлом миллионер, большой знаток восточного искусства, эксперт, мировая величина, а ныне старый, безнадежно сломленный и тихо доживающий свой век мелкий лавочник, торгующий подобранными там и сям китайскими вещицами. Однако Липотин остался живым воплощением царской России. Благодаря его безошибочно верным отзывам я приобрел несколько замечательных раритетов. И вот что странно: если мне безумно хотелось приобрести какую-то редкостную антикварную вещь, но она, как назло, не продавалась, не было случая, чтобы Липотин вскоре не принес такую же или на нее похожую.

Сегодня, поскольку ничего иного, заслуживающего внимания, не нашлось, я показал старику, что мне прислали из Лондона. Липотин с похвалой отозвался о некоторых старинных гравюрах, назвав их rarissima^[10], заинтересовался также медальонами эпохи Возрождения: отменная немецкая работа, сказал он, тонкие вещи, не какие-то ремесленные поделки. Наконец он заметил герб Роджеров и вдруг замолчал, уставившись на него в глубокой задумчивости, словно опешив. Я спросил, что его так удивило. Липотин пожал плечами, закурил и ни гугу.

Потом мы немного поболтали о том о сем. Уже собравшись уходить, Липотин как бы невзначай обронил:

– Знаете, наш славный Михаил Архангелович Строганов, видимо, не протянет долго, вряд ли докурит начатую пачку папирос. Оно и к лучшему. У него уже ничего не осталось, ни на продажу, ни для ломбарда. Что ж… Такой конец всех нас ждет. У нас, русских, как у солнышка, на востоке восход, на западе – закат. Ну, будьте здоровы!

Он ушел, а я задумался. Значит, старик Строганов, русский барон, с которым я был едва знаком – иногда встречал его в кафе, – собрался в путь и скоро переселится в зеленое царство мертвых, в зеленые угодья Персефоны…^[11] Насколько мне известно, жил он впроголодь, пил пустой чай и без конца курил. Когда он бежал из России, спасаясь от большевиков, вывез лишь то, что смог спрятать под одеждой. В том числе пяток перстней с бриллиантами и полдюжины массивных золотых часов – успел рассовать по карманам. На это и жил, пока было что продать, щеголял привычками богатого барина. Курил самые дорогие сигареты, их доставляли некие тайные посредники из восточных стран. У Строганова было любимое присловье: «Земные блага надо обращать в дым, такая и только такая жертва угодна Господу». Но на самом деле старик голодал, и если не сидел в антикварной лавке Липотина, то жестоко мерз в чердачной каморке, снятой где-то в предместье.

Итак, барон Строганов, в прошлом императорский посланник в Тегеране, уходит в мир иной. Что ж… Оно и к лучшему – как сказал Липотин. Я вздохнул, чувствуя странную душевную пустоту, и решил заняться бумагами Джона Роджера.

Взял наугад один листок, потом другой, стал читать…

Вот так я провел целый день, перебирая архив умершего кузена, и в итоге пришел к выводу, что совершенно невозможно привести в порядок эту груду бумаг – тут и обрывки каких-то исторических изысканий, и старинные рукописи: из этих обломков не возвести здание. «Прочти и сожги, – нашептывал мне внутренний голос. – Тлен отдай тлену!»

Вот, например, история известного Джона Ди^[12], баронета Глэдхиллского, с какой стати мне интересоваться им? Лишь потому, что этот господин, страдавший, должно быть, пресловутым английским сплином, – один из предков моей матери?

Но выбросить эту гору бумажного хлама не хватает духу. Иногда вещи имеют над нами большую власть, нежели мы – над ними, наверное, они лишь притворяются неодушевленными предметами и жизни в них больше, чем в нас, людях. Я увлекся и не мог оторваться от чтения. Час от часа оно все больше захватывало меня, а почему – сам не знаю. Из беспорядочных фрагментов восстал окутанный сумрачной дымкой старины прекрасный и печальный портрет: высокий дух, жестоко разочаровавшийся человек; жизнь его на заре блистала во славе, к полудню омрачилась, и далее его подвергают преследованиям, осмеивают, распинают на кресте, подносят ему уксус и желчь, он низвергнут в геенну, и он же призван в конце концов вознестись к небесам и постигнуть их высшую тайну, чего удостоились лишь благородные души, непреклонные в вере, преисполненные любви.

Нет, не должна исчезнуть без следа история Джона Ди, отпрыска одного из древнейших британских родов, эрлов Уэльса, моего пращура по материнской линии.

Но я понимаю, что не удастся написать о нем так, как хотелось бы. Отсутствуют важнейшие необходимые условия – прежде всего, я не имею возможности изучить историю Джона Ди досконально; затем мой родственник Джон Роджер обладал огромными познаниями в тех областях, которые одни называют оккультными, другие же относят к парапсихологии и попросту сбрасывают со счетов. У меня по этой части ни опыта, ни соображения. Значит, постараюсь предельно добросовестно разобраться в хаотическом нагромождении руин и представить все в мало-мальски доступном пониманию виде. Или, как выразился мой родич Джон Роджер, «сохранить и передать другим».

Конечно, картина все равно получится подобной мозаике, из которой многие камешки выбиты. Но разве не бывает, что руина очаровывает нас зачастую больше, чем лишенное изъянов изображение, которое время пощадило? Загадочно изменяются очертания улыбающихся губ, они вдруг превращаются в скорбную складку искаженного болью лица, загадочно вперяет в нас свой взор око из-под выщербленного чела, загадочно вспыхивает на источенной временем картине багровая капля. Загадки, загадки…

Недели, а то и месяцы уйдут на кропотливые исследования, прежде чем я распутаю наполовину истлевшие узлы. Я в нерешительности: надо ли начинать? Если бы я хоть на миг почувствовал, что некто в моей душе понуждает меня к работе, то просто из упрямства без колебаний отбросил бы эту затею и сжег все, обратил в дым, чтобы… ну да, «угодить Господу».

Невольно снова и снова вспоминаю об умирающем Михаиле Архангеловиче Строганове, которому уже не придется докурить последнюю пачку сигарет, – быть может, по той причине, что Господь не желает, чтобы кто-то угождал ему не в меру усердно.

* * *

Сегодня кристалл снова явился мне во сне. Снилось то же, что и прошлой ночью, однако, когда кристалл опустился над моей двуликой головой, леденящий холод не вызвал болезненного ощущения, которое заставило бы меня проснуться. Не понимаю: может быть, кристалл в конце концов коснулся моего темени? В тот миг, когда световой луч ярко осветил оба моих лица, я увидел, что сам я – двуликое существо, но в то же время – и кто-то другой. Я увидел себя, то есть увидел двуликого Януса со стороны: губы одного лика двигались, а на втором оставались сжатыми, немыми. И этим безмолвным на самом деле был я. А другой пытался что-то произнести и не мог. Казалось, он крепко спит и в то же время старается заговорить.

Но вот с его губ слетел вздох, и раздались чуть слышные слова:

«Не пытайся выстроить систему! Не возомни, что способен это сделать! Выстраивая систему, разум подменяет причину следствием, все ставит с ног на голову и обрекает на гибель. Я направлю твою руку, повинуйся мне и читай, не уничтожай ничего… Читай… как я… велю…»

Произнести эти слова стоило мне – моей ипостаси – таких мучительных усилий, что я проснулся.

На душе было смутно. Что же со мной творится? Во мне пробудился некий призрак? Или в мою жизнь вторгся фантом из сновидения? Неужели мое сознание раскололось и я теперь «больной»? Нет, я чувствую себя прекрасно и, бодрствуя, не ощущаю ни малейшей склонности к раздвоению, не говоря уже о том, чтобы меня преследовала какая-то навязчивая идея, заставляя думать и действовать определенным образом. Я полновластный хозяин своих собственных ощущений и намерений, свободный человек!

И вновь всплывает обрывочное воспоминание о скачках верхом на коленях дедушки-лорда: старик рассказывает, что наш фамильный дух сновидений – немой, но настанет час, и он заговорит. И тогда дни нашего рода закончатся и корона уже не будет сверкать над одной главой, а увенчает двуликого.

Итак, Янус заговорил? И нашему роду пришел конец, а я – последний в роду и наследник Хьюэлла Дата?

Важны не сами слова, запечатлевшиеся в моей памяти, но ясный их смысл: «Читай, как я велю!» И еще: разум все переворачивает с ног на голову, подменяя причину следствием… Допустим, я послушаюсь повеления… но нет, нет, это не повеление, никаким приказам я не стал бы повиноваться, я никому не позволю собой командовать. Это совет, о да, конечно, совет, всего лишь совет! Почему бы не последовать совету? Не буду разбирать бумаги, внося порядок, а начну одну за другой переписывать в той случайной последовательности, в какой они будут попадаться под руку.

И, наугад вытащив из кипы листок, исписанный прямым почерком моего кузена Джона Роджера, я прочел следующее:

«Все давно в прошлом. Давно умерли люди, чья жизнь запечатлелась в этих рукописях, умерли со всеми своими желаниями и страстями те, чьи истлевшие в могилах кости ныне задумал потревожить я, Джон Роджер. Они не давали покоя праху людей, умерших задолго до них самих, а теперь вот я роюсь в прахе, как гробокопатель.

Да и что такое „умершие“? Что значит „в прошлом“? Те, кто некогда мыслили и вершили дела, остались мыслящими и действующими и поныне, ибо все наделенное мощной силой живет вечно! Да, конечно, ни один из нас не нашел того, что все мы искали, – истинного ключа к драгоценному сокровищу жизни, таинственного ключа, поиски которого составляют смысл и ценность существования любого человека. Кому было дано узреть корону со сверкающим кристаллом? Что мы, искавшие, обрели? Непостижимые уму горести и встречу со смертью, хотя и сказано в Писании: смерть будет побеждена! Должно быть, ключ сей покоится на дне бурной реки. Его не достанешь, не сойдя в глубины вод. Роду нашему был предсказан последний день. Еще никто из нашего рода не узрел последнего дня, предсказанное не сбылось: кровь наша не иссякла. И в этом была наша радость? Коли так, то и наша вина.

Двуликий ни разу мне не явился, сколько я ни заклинал его. Кристалл я также не сподобился лицезреть. Видно, так тому и быть: если дьявол не свернет тебе шею, чтобы заставить смотреть назад, то в своем неостановимом движении к смерти ты не увидишь свет впереди. Хочешь подняться на вершину – спустись в самую глубину, лишь так низшее может стать высшим. Но к кому же из всех нас, отпрысков рода Джона Ди, обратился с речью Бафомет?^[13]

Джон Роджер».

Бафомет! Я поражен, словно ударом. Господи боже, Бафомет, вот оно, имя, которое я мучительно вспоминал и не мог вспомнить! Бафомет – увенчанный короной двуликий дух сновидений нашего рода, о котором говорил мой дед. Это имя дед шептал мне на ухо, по слогам, четко, раздельно, будто гвозди заколачивал, наверное, хотел, чтобы оно навсегда осталось в душе ребенка, прыгавшего, точно всадник, у него на коленях… «Бафомет! Бафомет!»

Но кто он, Бафомет?