Ну а дальше… Дальше всё типично. Это и бессонные ночи в попытке охватить сразу всю фильмографию, это и долгое любования фотографиями с многочисленных фотосессий для разных журналов, это и стыдливые попытки читать высокорейтинговый фанфикшн и прочее-прочее-прочее. Признаюсь, сначала меня интересовало только лицо. Какой семнадцатилетний подросток задастся целью проникнуть сразу «под рубашку» в попытке извлечь из глубин чужой души какие-то затаённые смыслы? Помнится, я даже ставила одну интересную фотографию Клода на заставку телефона, чтобы любоваться его чёрными густыми – гуще, чем у меня – волосами, выразительными бровями, миндалевидными глазами с бледными-бледными веками и красивыми губами. Этот этап я называю «писать кипятком». Нет, ну правда, любое упоминание о Клоде воздействовало на меня самым странным образом, и тогда я начинала активно вступать в разговор, презентуя своё увлечение им как некий трофей, и начинала буквально сгорать от нетерпения, чтобы высказаться, словно я превращалась в бесперебойную батарейку «дюрасел», готовую без умолку трещать об объекте своего восхищения.

Следующий этап более осмысленный – «докопаться до сути».

Рано или поздно наступает момент, что тебе становится недостаточно своего кумира, будь он запечатлён хоть в самых разных ипостасях, в самых разных одеждах и в самых разных настроениях. Тебе хочется узнать, чем он дышит, чем живёт, и вот тогда начинается самое приятное – копание глубже, за эту самую пресловутую «рубашку». Это было приятно хотя бы потому, что так я ощущала себя намного ближе к нему, чувствовала себя даже похожей на него, узнавая какие-то факты. После в ход пошли разномастные интервью. Я читала и смотрела их в запой, выписывала показавшиеся мне интересными умные мысли (а мыслил Клод восхитительно нешаблонно) и распечатывала его цитаты, чтобы вклеить их в мой особый «альбом ценностей».

Дальше был, пожалуй, самый важный в становлении моей личности этап – «сублимация». Да-да, это то самое явление, которое становится неотъемлемой частью человека, когда из-за чего-либо или из-за кого либо он испытывает эмоции и ищет, как бы выразить их в подходящем для себя эквиваленте.

Первый портрет Клода из-под моей руки вышел жутким и «топорным», полным типичной неумелой техники, которой я понабралась из онлайн-самоучителя в Интернете. На первых порах я не требовала от себя много, и бросить всю эту затею не дало чётко сформулированное самой себе намерение – «я хочу изобразить его просто божественно». Так звучала моя цель.

Я всегда уважала увлечённых чем-то или кем-то людей, потому что они способны излить своё восхищение в стихах, на полотне, в прозе… Да хоть с помощью гончарного круга, главное иметь воображение. Взять тот же самый фанфикшн. Им занимаются не обыкновенные ленивые «диванные потребители», а люди, которые способны говорить языком искусства в ответ на происходящее по ту сторону экрана.

В итоге божественный портрет я-таки нарисовала. Это случилось спустя несколько лет, когда мы с Клодом уже были «накоротке». Благодаря Клоду я развила в себе талант и даже стала зарабатывать на этом, рисуя на заказ.

Резюмируя всё вышесказанное и подведя итоги всех перечисленных, но далеко не последних этапов, можно сказать, что моя история началась самым предсказуемым и тривиальным образом.

К девятнадцати годам, незадолго до первой встречи с Клодом в одном из баров Нью-Йорка, я знала о нём несколько гиперважных вещей:

1. Клод бисексуал. Об этом он заявил ещё в самом начале своей карьеры, хотя и не любил ярлыки. Помнится, на одном из комик-конов журналист из зала задал ему каверзный и невероятно тупой вопрос.

«Вы отрицаете понятие ориентации и понятие гендера. Что же, получается, вы позиционируете себя никем?».

На что Клод незамедлительно ответил:

«Я позиционирую себя человеком. Это важнее всего».

2. Клод ратует за справедливость и равенство с особой яростью и рвением. Ему никогда не составляло труда стать участником какого-нибудь политического или социально направленного митинга. Благая революционность – его состояние души, и я часто думала о том, что Клода впору бы называть ролевой моделью.

3. Клод курит травку.

Если соединить все три пункта воедино, вырисовывается довольно смелая общая картина, но она не так проста, как кажется на первый взгляд. За ней – тонны горечи и боли, прямо как за филигранными пируэтами балерины, которая раз за разом множит эту боль, чтобы сделать из неё что-то возвышенное и красивое. В самом начале знакомства Клод не любил об этом разговаривать, но охотно давал советы с высоты своего возраста – он старше меня на пять лет – и опыта, и, надо сказать, они работали. Клод никогда не афишировал свои проблемы, но во время всяких интервью изредка давал понять, что у него были тяжёлое детство и тяжёлый путь в кино-индустрию.

Распространяться об этом публично – дело опасное. Я понимала это, когда мне было ещё семнадцать.

И вот, наконец, мне девятнадцать.

Спустя полмесяца после первой встречи с Клодом в баре я мчалась к нему на второе «рандеву». Стояло раннее лето. Под мышкой у меня был зажат тубус с относительно свежим рисунком, который я намерена была подарить Клоду. Да, банальный подарок, но что ещё я могла ему предложить, кроме своего творчества? Это был не тот самый божественный портрет, который я нарисовала через пару лет, но этот тоже казался мне более-менее приличным: там я изображала Клода, склонившего голову к своим коленям и смотрящего так невинно, так жертвенно, что аж сердце заходилось. Понятное дело, идея была не моя – я просто перерисовала образ с одной из его знаменитых чувственных фотосессий и на том была вполне довольна.

– Очень необычный и красивый стиль, Нора Фирс, – сказал Клод, улыбаясь моему портрету. – Спасибо тебе.

Он ещё долго звал меня Норой Фирс, словно было для него в этом что-то забавное или принципиальное.

Хоть я и волновалась, вторая встреча прошла отлично. Мы сидели в уединённой кафешке в самом её углу и просто разговаривали обо всём. Клод удивил меня тем, каким чутким и внимательным собеседником он оказался. Когда порой от волнения я начинала тараторить, он замечал это и улыбался с этим своим фирменным, искренним прищуром. А ещё он задавал вопросы. Много вопросов. Иногда мне становилось от этого неловко, мол, как так – звезда и интересуется твоей жизнью, твоими мыслями, твоими увлечениями? Спустись с небес, Нора! Тебе пригрезилось!

Но нет. Я украдкой щипала себя и знала наверняка – это не сон.

Я старалась не говорить с ним о его актёрской и музыкальной карьерах, поскольку думала, что он, вероятно, хочет от этого отдохнуть. Единственное, что он сказал по поводу своей профессиональной деятельности, было следующее:

– Не скрою, иногда я устаю от папарацци, – размеренно говорил он, с чувством затягиваясь сигаретой. – Устаю настолько, что теперь мне абсолютно побоку, с кем, где и когда меня заметят. Не ставить же свою жизнь на паузу только потому, что из-за каждого куста на тебя направляют камеру, чтобы сделать «желтушный» эксклюзив.

Это объясняло его смелые посещения общественных мест и всякого рода заведений. Ещё один повод восхищаться Клодом Гарднером.

Чаще всего Клод зависал где-нибудь со своими коллегами по музыкальному цеху. У них был совместный музыкальный проект, держащийся, по правде говоря, только на имени Клода, но ребята из группы – Майк и Генри – были замечательными. Они были знакомы с подросткового возраста и всегда держались вместе. Надо быть свободно вхожим в доверие Клода, чтобы он познакомил тебя с Майком и Генри. Меня удивило, когда он протянул мне бумажку с каким-то адресом и сказал:

– Приходи завтра по этому адресу в шесть часов. Будет небольшая закрытая вечеринка в доме моего приятеля. Познакомлю тебя с Майком и Генри. Вы друг другу понравитесь.

На тот момент, будучи уже более раскрепощённой рядом с Клодом, я достойно, не скатываясь в несвязное благодарное бормотание, отреагировала на предложение.

– Пожелания по дресс-коду? – спросила я, и тут Клод как-то хитро и странно улыбнулся.

– Оденься так, как чувствуешь себя.

– Замётано.

Я всегда догадывалась о том, что бо́льшая часть его друзей и знакомых склонны считать себя небинарными личностями, но была самую малость ошеломлена, когда увидела несколько мужчин, одетых довольно-таки, по меркам общества, специфично: от женского джинсового комбинезона до цветастого балахона, подпоясанного на манер платья. Нет, я знала, что такие люди существуют и также поддерживала их смелость, но просто не была готова резко попасть из стандартизированного общества в круг людей, которые с гордостью считали себя фриками. Сам Клод встретил меня в тот вечер в чёрном боди и полупрозрачной чёрной накидке, в которую кутался, когда выходил покурить на свежем воздухе. Мне, одетой в обыкновенные джинсы и кроп-топ, стало как-то неловко, на что Клод успокоил меня:

– В этом всё и дело. Ты одеваешься так, как чувствуешь себя. Ограничений нет. Вполне нормально, когда женщина одевается как женщина, а мужчина как мужчина, и так же нормально, когда мужчина одевается как женщина и наоборот.

К слову, Клоду шёл его новый, увиденный мною впервые образ. Тому, как сидело на нём боди, могла бы позавидовать любая девчонка. Учитывая его универсальное лицо, ему подходили многие вещи, включая нюдовый макияж, который блестел на его коже переливом цвета слоновой кости. Всё это было для меня в новинку, но мне чертовски нравилось это внезапное перемещение в мир отсутствия рамок, где люди – это просто люди.

В самом начале вечеринки Клод мягко взял меня за плечо, протискивая через толпу, собравшуюся в гостиной, и отвёл меня прямиком к Майку и Генри, образовавших своё маленькое общество в уголке просторной кухни.

– Ребята, хочу познакомить вас с Норой – я про неё рассказывал.

Те среагировали моментально.

– Та самая Нора, которая даже не попросила автографа? – улыбнулся мне Майк.

Я была напряжена и натянута как струна, но смогла подтвердить.

– Да, это я. Очень приятно с вами познакомиться.

– И нам. – Генри бросил на меня милый взгляд полупьяных глаз. – Мы втроём сейчас будем выступать в гостиной. Слышала когда-нибудь наши песни?

– А то!

С каждой новой секундой я ощущала себя всё застенчивее и застенчивее, словно до конца не могла поверить, что я действительно вхожа в общество актёра и музыканта Клода Гарднера. Впрочем, ребята быстро заставили меня забыть об этом.

Через десять минут все в гостиной заняли места на полу перед маленькой импровизированной сценой, похожей на низкий помост. На ней стояли барабанная установка, гитара и клавиши, и Клод, Майк и Генри распределились между инструментами.

Раньше я слышала их песни и нельзя было сказать, что я находилась под впечатлением от них, но и разочарованием тоже не пахло. Если говорить по-честному, то поистине певческим голосом обладал только Майк. Он был единственным самородком среди них троих, в то время как голос Генри был тихим и больше напоминал протяжное бормотание священника, нараспев читающего молитву. С Клодом же… С Клодом было всё сложнее. Его голос – от природы низкий и хриплый – мог взять на удивление высоченную чистую ноту, но он предпочитал больше говорить в микрофон, нежели петь. В тот вечер я всё равно сидела перед сценой и улыбалась как дурочка, радующаяся возможности слышать их троих вживую.

После небольшого концерта все уселись в круг за игральные карты. Меня, разрумянившуюся и довольную, позвали занять место в этом кругу и сыграть партию-другую. К тому времени я уже знала около семи человек и чувствовала себя более уверенно.

На самом деле карты никого не интересовали. Все уселись в круг, чтобы вести пьяные продолжительные беседы, как это обычно бывает в компаниях. В процессе обсуждения всплыла очень занимательная любопытная мне фраза.

– Клод, желаю послезавтра удачи.

– А что будет послезавтра? – поинтересовалась я, находясь под лёгким градусом от домашнего сидра.

Клод заговорщически сверкнул глазами, прикурив самокрутку.

– Увидишь.