Я встал. Злость заклокотала во мне, словно от одного поворота ключа запустился хорошо отрегулированный двигатель. Я мысленно сосчитал до десяти – это всегда помогало мне в подобные минуты удержать себя от резких слов и движений.

– Если тебе мало острых ощущений, – медленно сказал я, – то можешь попрыгать со скалы в море. А если я не устраиваю тебя, как мужчина, то можешь купить…

– Ну все, хватит! – перебила меня Анна. – Не то мы сейчас наговорим друг другу столько, что вовек из души не вычистишь… Почему ты отказал Марине? Она рассказала тебе, что Валерий Петрович – ее отчим, и ему уже несколько месяцев кто-то угрожает?

Рассказать ей о том, что произошло утром или нет? – думал я. Господи, что с нами случилось? Раз я задумался об этом, значит, уже не доверяю Анне, как прежде. Значит, боюсь доверить ей свои тайны.

– Ты все забыла?! – спросил я. – У тебя все из головы вылетело?! И ты уже не помнишь, что сама умоляла меня прекратить соваться в криминальное болото? Я дал тебе слово, что ставлю точку, и я его держу! Но ты начинаешь беситься от скуки, и никак не можешь понять, почему я отказал Марине!

– Не ори, – попросила Анна. – Ты меня убедил, что останешься верен своему слову, даже если рядом с тобой буду погибать я.

– Только не надо выжимать из меня слезу.

Если бы ты знала, что случилось утром, думал я, рассматривая красивые глаза Анны, то поняла бы сразу, что кто-то пытается меня запугать, заткнуть рот и навязать свои правила игры. Тот, кто испортил акваланги, был уверен, что я сделаю все возможное, чтобы милиция не узнала о шмоне в номере Курахова. А потому все надо делать вопреки. Пусть Курахов пишет заявление. Так будет лучше.

– Анна, тебе не надоело играть в Шерлока Холмса? Кажется, мы давали друг другу слово, что больше не будем заниматься криминалом.

– Не надо прикрывать трусость верностью собственному слову.

– Ну, раз ты такая смелая, так сама и разбирайся с профессором и его набожной падчерицей!

– Так я и сделаю, можешь не волноваться.

– Валяй, валяй! Только поторопись, а то профессор приведет сюда целое отделение.

– Чао, милый! – Анна поднялась с кресла. – Сиди здесь и обслуживай клиентов. Главное, всегда оставайся верным своему слову!

– Скатертью дорожка, комсомольская активистка!

Анна закончила разговор, хлопнув дверью. И почему женщины так любят ставить точку этим способом?

Я подскочил к окну, приоткрыл стеклянную мозаику, через щель глядя вниз. Остынет, подумал я, но без особой надежды. Разобьет пару стаканов и остынет. И все вернется на круги своя. Она будет стоять за стойкой бара, а я рыть бассейн и ковыряться в поломанных магнитофонах.

На меня вдруг нахлынула такая тоска, что я поморщился, прикрыл окно, сел за стол и обхватил голову руками. Это ломка, подумал я. Меня, как наркомана к игле, снова тянет к той дьявольской работе, воспоминания о которой вот уже почти два года я тщетно пытаюсь похоронить. Я думал, так лучше будет для нее, для нашей семьи, которую мы безуспешно строим уже несколько лет подряд.

Внизу грохнула калитка. Все-таки не остыла. Ушла. И напрасно. Теперь ей придется мучительно искать повод, чтобы вернуться. Никуда мы друг без друга не денемся, потому как давно срослись, давно стали родными людьми.

6

Сашку я выдрессировал неплохо, хотя до конца выбить из него лень мне так и не удалось. Он зашевелился на стуле, нехотя выполз из него, зажал сигарету в зубах и, стряхивая с брюк пепел, ответил:

– Да, взяла сумку и выбежала.

– Куда выбежала? Налево, направо?

– К морю, кажется.

– Она лед не заготовила, не обратил внимания?

– Не-а.

Я смерил официанта долгим взглядом. Нет ничего хуже, чем брать на работу родственника своих друзей.

– Потрудись не курить, разговаривая со мной, – сделал я ему замечание, и тотчас почувствовал себя старым, вечно ворчащим занудой.

Сашка, сверкая аспидными стеклами непроницаемых очков, крутил головой, глядя то на дверь калитки, то на меня, и не скрывал своего жгучего любопытства – чем наша затянувшаяся размолвка с Анной кончится? Он в открытую балдел от удовольствия наблюдать за тем, как разворачивается настоящая любовная драма. Я делал вид, что озабочен хозяйственными проблемами, а Анна интересует меня постольку-поскольку. Сашка не верил моей игре. Это подхлестнула мою решимость.

– Рита! – позвал я пятнадцатилетнюю школьницу, которая подрабатывала у меня в сезон посудомойкой. Когда девушка, вытирая руки полотенцем, вышла во двор, я сказал: – Назначаю тебя барменом. Какой у тебя был оклад?

– Пятнадцать долларов, – испуганно ответила девушка.

– Теперь будет пятьдесят.

– А как же Аня? – спросила обалдевшая от счастья посудомойка, хлопая глазами.

– Анна уволена! – ответил я достаточно громко, чтобы это услышали все работники гостиницы и кафе.

Приключений ей захотелось! – думал я, непроизвольно пожимая плечами и дергая руками, как паралитик. Спокойная жизнь ей стала в тягость! Она забыла, как свистят пули под носом! Искательница приключений, черт ее подери! Нет, я сыт уголовщиной по горло. Хватит!

Сашка начал сервировать столы к обеду. Сначала он накрыл крайний справа стол, за которым обычно сидели Марина и отец Агап. Я, искоса наблюдая за ним, сел у стойки бара со стаканом холодного апельсинового сока. Сашка понес тарелки с окрошкой на второй стол, где еще сегодня утром завтракали молодожены. У меня дрогнуло сердце от тоски и боли. Неужели это правда, думал я, неужели они в самом деле захлебнулись? И никто, кроме меня и Марины об этом не знает?

Мрачный, молчаливый, во дворе появился Валерий Петрович Курахов. На нем были белые шорты с черным ремнем, девственно-чистые кроссовки и майка цвета беж.

– Что сегодня на обед? – глухо спросил он, конкретно ни к кому не обращаясь и стараясь не встречаться со мной взглядом.

– Окрошка, свиные отбивные с картофелем, салат из свежих огурцов, мороженное, вино "Фетяска", – ответил Сашка.

– Отлично, – оценил профессор, протягивая букву "ч". – Мне тоже здесь накройте. В том вшивом свинарнике, именуемом номером люкс, у меня пропал аппетит.

Я заметил, что это была его устоявшаяся манера – все на свете оценивать баллом "отлично" и качественным параметром "вшивый". Этакий педикулезно-учительский максимализм.

– Только вина не надо! – повел рукой Курахов. – Не занимайтесь спаиванием клиентов. Если мне захочется выпить, то я сам выберу напиток по своему усмотрению, так сказать, без вашего участия.

Сашка, который в это время усердно ввинчивал штопор в пробку винной бутылки, застыл и вопросительно посмотрел на меня. Профессор повернулся и пошел к умывальнику. Я смотрел на его белые плечи, шею и крепкие ноги и думал о том, что он, вопреки моему предположению, не понесет заявление в милицию. И вообще, он мужик более достойный, чем мне представлялось раньше. Вот только что за этим мужиком тянется, кто и почему ему угрожает, и что может быть ценного в исторических документах?

7

Отец Агап, как всегда, опоздал к обеду минут на пятнадцать. Энергичный, возбужденный, словно только что с футбольного матча, он влетел во двор, пересек площадку для танцев и подошел к своему столику. Марина дожидалась его, сидя неподалеку с книжкой в руках. Завидев священника, она вскочила, отложила книжку и, смиренно опустив глаза, тоже встала у стола. Негромко, нараспев, отец Агап и девушка хором прочитали молитву, после чего сели. Было заметно, что Марина просто умирает с голода, и лишь усилием воли демонстрирует безразличие к пище материальной и послушание отцу Агапу.

Этот добрый чудак был моим первым постояльцем. Весной, когда мы закончили строительство гостиницы, его где-то откопала Анна, привела ко мне и сказала, что он будет освящать апартаменты, так, дескать, теперь модно. Отец Агап добросовестно отслужил по всем канонам, окропил стены гостиницы святой водичкой и в благодарность попросил приют. Понимая, что священник некредитоспособен, я предложил ему топчан в хозяйственном дворике, огороженный дырявой ширмой за доллар в сутки, включая питание. Отец Агап был несказанно счастлив. Он пообещал, что задержится у нас на неделю, от силы на две, но, периодически изгоняя бесов из комнат гостиницы и кафе, жил уже третий месяц и, кажется, прощаться не собирался.

Ходил он босым, в очень скромных брюках и рубашке. Из вещей у него был лишь старый, обитый металлическими уголками, тяжеленный чемодан, в котором он хранил церковную утварь. За прической, усами и бородой не следил, и взлохмаченная, неаккуратная растительность придавала лицу диковатый вид. Голос у него был высокий, почти женский, с приятным южнорусским акцентом. Он много ходил по побережью, встречался со служителями местных церквей, решал с ними какие-то благие вопросы, а попутно крестил в море всех желающих независимо от возраста, пола и национальности, что и составляло его основную статью доходов. Часто, в целях экономии, он ночевал на пляже, лежа на топчане солярия и завернувшись в одеяло. Как только Марина поселилась у меня, отец Агап взял ее под свою опеку, увидев в ней непорочную душу христианки. Девушка, по-моему, была этому рада, во всяком случае общество отца Агапа ее не тяготило.

– Не надо брать целый кусок! – нравоучительно говорил священник Марине. – Отломи, отщипни немного… Нет-нет, забудь про нож, все надо делать руками. Хлеб – он ведь живой, сколько раз я тебе говорил!

Марина покорно отщипывала от хлебного ломтика, брала его губами и, как учил отец Агап, долго и с чувством жевала, прислушиваясь к ощущениям и внутреннему голосу.

– А еще можно посолить и положить сверху колечко лука, – продолжал отец Агап. – Вот, смотри как я делаю… Не надо держать его, как бутерброд с красной икрой! Возьми крепко, всеми пальцами, прижми луковку! Так, теперь кусай!

Я бы непременно подавился, если бы меня так дрессировали за столом. Но Марина стоически терпела и добросовестно постигала уроки духовного потребления тленной пищи. Сашка, который с любовью сервировал столы согласно правилам европейского этикета, строго определяя место для салфеток, ложек, вилок, ножей, рюмок и бокалов для воды, теперь с тоской смотрел, как два праведника, сдвинув в сторону порочную посуду и пищу, едят руками хлеб с солью и луком.

Привередливый профессор, морщась и внимательно разглядывая содержимое ложки всякий раз, прежде чем отправить ее в рот, исподлобья наблюдал за отцом Агапом и Мариной, крутил головой, вздыхал и что-то бормотал себе под нос. Я подумал о том, что если он беспокоится о судьбе своей падчерицы, то напрасно делает, ибо ее увлечение – самое безгрешное из всех возможных, если, конечно, это было ее единственным увлечением.

Третий столик, сервированный для молодоженов, все время попадал мне на глаза, как бельмо. Я еще верил в чудо, верил, что неожиданно откроется калитка, и они, обалдевшие от моря и зноя, войдут во двор и сядут в тени зонта.

– Опаздывают? – спросил Сашка, кивая на пустой столик.

Он уставился на меня непроницаемыми стеклами очков. Мне показалось, что в его вопросе прозвучала едва уловимая ирония. Сорвать бы с него сейчас эти дурацкие очки и раздавить ногой!

– Убирай со стола.

– Они не придут?

– Нет, – сквозь зубы процедил я.

– Такой обед! – вздохнул Сашка и, шаркая, поплелся за подносом.

Я продолжал сидеть у стойки и тянуть апельсиновый сок. Моя воля была подавлена, я не знал, что мне делать, и чувствовал, как каждая минута бездействия все плотнее окутывает мое ближайшее будущее колючей проволокой. Я выбрал неверную позицию, и уже понимал, что стремительно сваливаюсь в пропасть, но вскочить, собраться с мыслями, разыскать Анну и вместе с ней начать работу не мог. Что-то удерживало, возможно, страх повторить роковую ошибку, которая два года назад стоила нам с Анной ребенка.