– Понимаете, Эбигейл, любая диктатура рано или поздно падёт. Может не сегодня и не завтра, но она падёт, это неизбежно. Люди не позволят обращаться с собой слишком долго так, как с ними обращаетесь вы.

– И что они сделают? Восстанут, свергнут меня силой оружия и построят мир на костях и крови?

– Тушé. – Только и отвечает Джошуа, ведь ответа на вопрос у него нет.

– Давайте продолжим. Я хотела бы вспомнить день, когда я видела мою маму в последний раз. Знаете, её гроб поставили в центре квартиры, на два стула. А под гробом тазик, чтобы туда стекало дерьмо и моча. Я смотрела на это и не знала, как мне дальше жить. Моя мать, моя родная мама была передо мной в гробу, прямо в квартире. А её лицо было накрыто полотенчиком, ведь его пробила пуля. Знаете, а я ведь поэтому и не использую такой тип казни. Я жестокости не брезгую, но этот способ убийства мне не нравится. Стреляя в лицо, я будто пытаюсь ударить по личности человека, будто я его искренне ненавижу. А если я его ненавижу, значит он смог ко мне подобраться и задеть меня, а это значит, что он смог сделать меня уязвимой. Ведьма Аляски не может быть уязвимой. Но это всё лирика. Давайте вернёмся всё же к моей истории…

«Эбби сидит на диване и, не отрываясь вовсе, смотрит прямо на полотенце, что укрывает лицо её матери. Гости приходят и уходят, их немного, но они то появляются, то исчезают. Никто не плачет. Кажется, все привыкли к смерти. Они говорят что-то Эбигейл, видимо, выражают свои соболезнования. Она их не слышит. Всё её внимание принадлежит гробу на двух стульях.

Эбби просидела так весь день, пока не стемнело. Затем жизнь всё-таки в неё возвращается, она смотрит по сторонам. Все ушли. В комнате также пусто, как в её душе, и только на кухне горит свет. Эбби поднимается и идёт туда, чтобы посмотреть, кто там остался.

– Я ж вдь любл её… – Слышно невнятное бормотание, которое узнаётся легко.

Отец пьёт в кухне вместе со своим дружком. Они поглощают водку и заедают ту блинами.

– Как же суки эти могли?.. Как же ж так?.. Как?.. Чего всё так несправдлво? Работы нет, жены теперь тоже… – Отец продолжал бормотать, а Эбби молча уходит в свою комнату, находит свой рюкзак и начиная собирать вещи. Она не забывает про книгу с легендами и складной ножичек. Когда всё наконец-то готово, то Эбби отправляется к выходу из квартиры, но вдруг её замечает отец.

– Дочнька! Дочнька, а ты куда? Пздно ведь.

– Иди нахер.

– Ты как с отцом?.. Вот же ж дрянь! – Папа поднимается, но тут же спотыкается и падает, нелепо извивается, словно половинка разрезанного надвое червя. Эбби смотрит на отца ещё один, последний раз, замечает крупное пятно на его штанах:

– Ещё и обоссался. Мог бы хоть сегодня не пить.

– Я не пил! Я поминал! У меня горе! Горе у меня! Горе! Я страдаю! Страдаю, понимаешь?!

Эбигейл не стала его дослушивать. Она молча хлопает входной дверью и уходит прочь, в подвал, где их с Артёмом убежище. Эбби смиренно сидит там до утра, пока не приходит сам Артём, а затем, едва ли тот оказывается на пороге, она требует:

– Давай сбежим. Завтра. А лучше сегодня.»

– Почему вам так сильно захотелось сбежать, Эбигейл?

– Мне было слишком тяжело находиться дома, а причин быть там больше не было. Знаете, будто в голове щёлкнуло, что терпеть больше не нужно и я вольна бежать.

– Что же дальше? – Интересуется Джошуа, а Уизерстоун поднимается и подходит к шкафу с книгами, выбирает себе новое произведение:

– А дальше, милый доктор, Чак Паланик. «Беглецы и бродяги». Это именно те слова, что просто необходимы мне для второй главы. Или, может быть, вы против и предложите что-то своё?

Глава 2. «Беглецы и бродяги»

– Знаете, Эбигейл, я хотел бы поделиться с вами одним занимательным тезисом. Для этого я хотел бы вспомнить, как я начинал свою карьеру. Ещё в молодости мне всё время нравилось слушать, смотреть и понимать. Я хотел понимать людей, я хотел понимать всех и каждого, от бездомных на улице и до министров в кабинете. И людям нравилось моё внимание, они хотели мне рассказывать всё, что их гложило. Всё, что не давало им спать по ночам, а я слушал, слушал с таким наслаждением, словно пытался решить задачку по математике. Про отношения со второй половинкой, про семью, про работу, про учёбу, я слушал всех, у меня было достаточно знакомых, но вот меня не слушал никто. Я не хотел ни перед кем открываться. Понимая свою тягу к решению и пониманию людей, я отправился учиться на психотерапевта в штате Вашингтон. Но ладно, опустим учёбу, я хотел сказать о том, как я пытался понять всех людей, что встречались мне на пути. Чтобы понять бездомного, я жил на улице, чтобы понять наркомана, я употреблял героин, чтобы понять мыслителя, я изучил все труды в библиотеке, что мне попадались, от Вольтера и до Макиавелли. Я слушал все виды музыки, смотрел все виды фильмов. Скажете, что жизнь на улице понижает мой статус как врача? А я скажу, что это был мой молодёжный бунт! Бунт против бюрократичных, заочных методов понимания человека. Я хотел быть ближе к своим пациентам, и я был. Я старался побывать всем, кто попадался мне под руку, но я не переходил черту.

– Не хватило духу попробовать себя в роли убийцы, я правильно понимаю?

– Прошлое необратимо, Эбигейл. Если мы делаем что-то хоть один раз – это клеймо. Как шрам. Не важно, знает об этом кто-то или нет, это действие остаётся фактом, а потому необходима некая разборчивость. Нужно знать, что стоит пробовать, а что лучше избежать, чтобы сохранить себя.

– Вы говорите, что пытались понять всех людей, погружая себя в те условия, в которых они оказались. Милый доктор, но это глупо.

– Да? И почему же?

– Чтобы понять людей, нужно понять не то, что они чувствуют, оказавшись в этих условиях, но то, что они пережили, чтобы в этих самых условиях оказаться. Почему наркоман на игле? Почему убийца – убийца, а бездомный – бездомный?

– Это всё часть общей экспозиции. С пониманием условий, начинаешь понимать всё остальное, мы идём от общего к частному, понимаете?

– Это всё фальшиво. Я не верю в то, что Вы смогли понять хотя бы половину тех, кого понять пытались. И, если Вы считаете, что мне ваше понимание необходимо, то я спокойно проживу и без него.

– Хорошо, Эбигейл, как скажете. Тогда я предлагаю перейти дальше. О чём Вы хотели бы рассказать?

– Я хочу рассказать, какой я помню свободу. Тогда было хорошо. Я была почти счастлива. Артём договорился с одним небольшим торговым судном, что ходило севернее от Владивостока прямо до Аляски, так что вскоре мы собрали вещи и убежали. Корабль, к слову, назывался «Виктория».

«Эбби сидит на носу корабля и игнорирует ветер, который совсем не щадит её лицо. Она никак не может перестать смотреть в горизонт. Эбби наконец-то свободна от душных стен, свободна от злобных школьников, свободна от всего, что мешало ей жить. Теперь есть лишь она, Артём, ветер, вода и полярное сияние, что украшает небо.

Безумной красоты вид приносит огромную лёгкость и мятное спокойствие, даже несмотря на то, что девочка идёт в полную неизвестность. Ей не страшно. Она ждала этого много лет. В Америке ведь точно лучше, чем здесь, Артём так сказал, а он точно знает, он умный парень.

– Сигаретку? – Артём протягивает одну.

– Давай.

– Страшно?

– Нет.

– Вот и мне нет. – Артём привык всегда и везде выглядеть крутым, но теперь аура абсолютного контроля за ситуацией от него не ощущается в том же заражающем виде, в котором это бывало раньше.

– Да и смысл нам бояться? Мы ведь в лучший мир плывём.

– Ага.

Артём замечает грузную фигуру капитана, что направляется сюда, угрюмо перешагивая с ноги на ногу. Его фамилия Гринько, он хромает, видимо, из-за шрамов молодости. Глаза у капитана вечно грустные, это цепляет Эбби. Ей Гринько внушает доверие.

Помимо всего прочего, капитан Гринько курит, но курит он исключительно самокрутки, которые крутит из чего-то очень дрянного, возможно впихивая туда все элементы таблицы Менделеева и ещё чуть-чуть сверху. Артём как-то попробовал это курево, так его чуть наизнанку не вывернуло под громкий хохот матросов.

– Шо здесь сидите? – Гринько затягивается своей самокруткой.

– Вид здесь красивый. Хотим насладиться. – Отвечает Артём.

– Ах, вид. Я, кохда впервые вышел в море, то точно также смотрел на волны, звёзды, хоризонт и думал…

– Душу излить хочешь?

– А ты может хочешь нормальную сихаретку? – Покашляв, Гринько протягивает самокрутку Артёму. Тот в ответ только хмыкает, словно гордость его задета.

– Нам не интересно твоё прошлое.

– Мне интересно. – Эбби влезает в разговор мужчины и мальчика. Артём косится на неё недоверчиво, не понимает, зачем ей это. А Эбби ведь просто хочет услышать что-то, что она поймёт. Гринько тем временем снова затягивается, выдыхает дым и вспоминает:

– Я смотрел на эти воды, звёздное небо, хоризонт и думал, как же прекрасен этот мир. Этот мир, вечный, ничем не охраниченный. Бесконечный. Этот воздух, в нём особая атмосфера, а?.. Как же тохда я чувствовал, как никохда раньше. Мне хотелось смотреть на всё это и понимать, что вот я, я здесь. Так далеко от дома. Но под всё тем же небом. Оно одно ведь у нас, это небо. И в Москве, и во Владивостоке, и в Киеве, и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Небо у всех одно, земля одна. Нужно понимать, какой мир нам дан.

– Не стоит забывать, что этот мир очень жестокий. – Артём влез поперёк разговора.

– Люди делают мир жестоким. А вот звёзды что тебе сделали? Небо это как тебя обидело, малой? Люди злые, люди хрешные. Они умеют ненавидеть. Уж я-то знаю. А природа может и бывает жестока, но не по своей же воле. Она остаётся чистой. И, чёрт побери, какой же прекрасной.

Эбби слушает капитана и молча соглашается. Мир прекрасен, пусть он и обидел её столько раз. И люди в нём не все плохие, стоит только посмотреть на Артёма и капитана. Они ведь хорошие. Эбби хочется, чтобы этот миг был вечным. Момент на этом корабле полностью изолирован от всех проблем внешнего мира, всех обид, всех утрат и всего плохого.

– Капитан, а вы откуда?

– З Киева. Вы, кохда на Аляску прибудете, то берегите друг друга. Своим нужно держаться вместе.

– Своим?

– Своим, девочка, своим. Ты всё поймёшь позднее.

Позднее вечером, в каюте, Эбби и Артём рассуждают о будущем, об их новой жизни. Новой жизни за Беринговым проливом, где всё у всех хорошо. Где все товары самые лучшие, и люди другие совсем, и есть что-то светлое.

– Мы плывём в новый мир, а потому нам нужны новые имена. Нам нужны образы. С помощью этих образов можно получить силу, мы бы были, как Барон. У него ведь тоже образ. Самое главное – помнить, что чтобы придуманная личность могла действительно влиять на мир, она должна превосходить реальную. – Артём блуждает по комнате, рассуждает вслух, перебирает варианты в голове и надеется увидеть среди них тот самый.

– Мы не можем оставить наши имена? – Эбби разлеглась на койке у стены.

– Нет, кончено, нет. Нам нужны другие, куда более грозные имена. Другие личности, если потребуется! Нечто более серьёзное, мы должны быть сильны. Помни о законе пищевой цепочки. Нужно что-то… Курт! Как ты думаешь, подойдёт?

– Нет.

– Почему? Хорошее ведь имя.

– Нет. Но может быть… Джаред?

– Банально. – Артём отмахивается. – Потом придумаю. Знаешь, тебе это сделать проще.

– Это почему же?

– Правда не понимаешь? Иди сюда.

Артём останавливается возле стула, что стоит прямо у небольшого каютного бюро. Там также есть зеркало, мутное, треснувшее.

Эбби хмурится, но поднимается и занимает место на стуле. Артёмовская рука поворачивает рыжую голову к её же отражению:

– Посмотри на себя. Ты уникальна. Твои глаза, волосы, скулы, щёки… Тебе не нужно даже придумывать образ, природа всё сделала за тебя.