Промерзший троллейбус, скрипя, пробирался по Садовому кольцу, а у меня за спиной беспрерывно тараторили две матерые московские тетки, перескакивая с Лужкова и евреев на гречневую крупу и какую-то Нинку-стерву, не дающую сыну житья.

По набережным огромные самосвалы возят серый московский снег.

Г. Ноголь, романист.

Все цивилизации не случайно зародились в теплых краях. Это на ленивом юге возможно, подкрепившись горстью оливок и овечьим сыром, прилечь в тени и поразмышлять о похождениях богов или про то, что человек – мера всех вещей.

А полежи-ка на снегу под колымской сопкой!

Плоские невские пейзажи.

Небо в разводах светлой синевы, как потолок перед побелкой.

Каждую весну, копая огород, я вынимаю из земли один и тот же камень, похожий на косточку сустава. Нынче я его снова выбросил.

На панихиду в гробообразный Малый зал ЦДЛ пришло больше народу, чем бывало на поэтических вечерах покойника.

Под ногами хрустели коленчатые обломки гвоздичных стеблей.

Живые собратья по перу выискивали в толпе журнальных редакторов, чтобы, пользуясь оказией, всучить рукопись.

Женщины переживали неудобства от занавешенного по случаю похорон зеркала, не позволившего поправить прическу.

В церкви смог только разглядеть из-за спин маленькую женственную руку архангела Михаила.

Теперь мы все – жители разрушенного Карфагена. Ликуй, Рим!

На клумбах лениво зевали лилии.

Нынче поезда кричат высокими женскими голосами. В моем детстве у паровозов были зычные басы.

Поливку сада я поручил Господу, и Он меня не подвел.

Яблочный червячок – это теперешний формат змея-искусителя? Впрочем, и грешки измельчали…

За рулем громадного, в дымчатых стеклах, джипа, дежурившего у церкви, сидела, углубившись в газету, здоровенная монашенка-шофер с грубоватым угрюмым лицом вроде тех, какие носят обычно вахтерши общежитий.

Любил себя страстно, но без взаимности.

Говорил долго, но так непонятно, что нечему было возразить и не с чем согласиться.

Из полированных дверей выскользнул официант и беззвучно покатил по офисному коридору накрытую крахмальной салфеткой тележку с торчащей из ведерка опростанной шампанской бутылкой. Так из операционной вывозят готовый труп.

Пахнуло чужой богатой жизнью.

Древо Познания переработали на целлюлозу.

Все вещи в ее доме жили медленной, как бы восточной жизнью.

Заложив руки за спину, по двору прохаживалась ворона.

Это был один из тех людей, что обладают способностью заполнять собой всякое пространство: гостиную, зал собрания, дачный сад, если их опрометчиво пригласили за город. И даже целиком небольшие равнинные пейзажи.

И жили душа в душу – как Мазох с де Садом…

Что-то мелькнуло в памяти, подобно тонкой девичьей тени, прошелестевшей в дни его детства на велосипеде по дачной улице.

Старик брел по колумбарию, как по библиотеке, разглядывая корешки…

2000

…Ему уже сыграл небесный джаз.

Потрескавшееся родовое дерево прабабушкиного комода.

Саксофонисты сгрудились у края сцены и отправили по барханам свой «Караван», покачивая золотыми хоботами.

Темнота в глубине комнаты мыркнула, и оттуда выкатилась кошка.

В постели вместе с платьем она сбрасывала весь свой светский форс и превращалась в сюсюкающую провинциальную девчонку.

В витрине лежала пластмассовая женская нога в ажурном чулке.

– Девушку ждешь?

– Ага.

– Беленькую или черненькую?

– Жду – беленькую. Придет – черненькая…

По комнатам разбрелась породистая мебель.

Эмиграция занесла ее в маленький французский городок, в среду местных обывательниц, занятых деторождением, обихаживанием мужей и хождением в церковь. На какое-то время она почувствовала себя среди них чем-то вроде миссионера: пыталась впустить в их беспросветное благонравие чуток светскости, здорового феминизма и вообще суждений об окружающем мире, почерпнутых не из клерикальной газеты. Но потерпела крах и сбежала вместе с дочкой в Париж, где стала жить с югославом-контрабасистом.

Жизнь его утратила молодое изящество и сделалась неповоротливой и громоздкой.

Припомнил, как в детстве ходили в антирелигиозный музей, где им показали заспиртованного ангела.

Дом лужковской архитектуры с такой высокой башенкой, что в ней уместен был бы человек с подзорной трубой.

Взяла в руки гитару и запела, открывая круглый рыбий ротик.

По набережной прогуливался человек с такой маленькой черно-белой собачкой, точно вывел на поводке морскую свинку.

Пересадка в Цюрихе

Бодрая, как фокстерьер, путешествующая французская старушка. Элегантные джентльмены с орлиными профилями международных воров. Детина с вьющимися бачками и с блондинкой, похожей на сообщницу.

После зал опустел, и только в креслах топорщились оранжевыми страницами брошенные «Файнэншл таймс».

И бармен, пощипывая бороду, прогуливался у себя за стойкой вдоль батареи крепких напитков.

Амстердамский аэропорт до того велик, что кажется больше самой Голландии.

Похоже, у голландцев с Ним договор: Он им всякие удобства и житейские блага, а они чтоб оставались всегда малыми голландцами. Вроде того контракта, с каким носятся эстонцы, литовцы, латыши, – вот только Он не подписывает. Потому что голландцы заключили его, еще будучи большими.

Так что все голландцы – малые. Что не мешает им бывать подчас весьма здоровенными мужиками и иметь таких же баб лошадиной стати.

Есть города, родившись в которых невозможно не стать художником. К примеру, Амстердам.

Раньше голландские ветряные мельницы перемалывали воду, теперь вертящиеся двери музеев перемалывают деньги.

Повсюду, как в палеонтологическом музее, были разложены святые мощи.

С годами уголки губ у него опускались все ниже, пока не замерли на отметке «Великое разочарование».

Упитанный ребенок хлебал столовой ложкой чай с молоком из кружки с розочками, покрякивая, как купчиха.

На яблоко ловить свежеподросших Ев…

Вдоль парапета порхала диковинная белая птичка, но, угодив в затишье за гранитным выступом, упала на воду и умерла, оказавшись простым клочком бумаги.

Дом был набит стариками и старухами.

Уже появилась на лотках молодая морковка мальчикового размера.

Летний асфальт некстати напоминал о зиме белыми шрамами от дворницких скребков, долбивших лед.

Европейская народная мудрость: иди за японцами, и попадешь в музей.

В фонтане брюхом вверх плавали дохлые русалки.

У здешних официантов до того развито чувство достоинства, что посетитель, просто спросивший пива, уже себя чувствует назойливым.

«Жар-птица» – это из сказки. А вот «жар-рыба», видимо, из меню.

На юге Франции познакомилась с бедным русским эмигрантом, замученным налогами на роскошь.

– Ты что-то сказал?

– Нет. Я просто громко подумал.

«В этом месте у меня очень нервные окончания…»

Господь уже присматривался к его жизни, как плотник прикладывает рейку к глазу – выверяя прямизну.

Будто вокруг затылка щелкал ножницами невидимый парикмахер.

Небесные прачки понапустили над садами мыльной белизны.

По-деревенски бесцельно протарахтел мотоцикл.

Тусклое золото пижмы напоминало военно-морской позумент.

По небу, одергивая свои вздувшиеся серые хламиды, семенили беременные тучки.

Оса пролетела так близко, что даже подула крылышками на ее голое плечо.

В ночном небосводе застряла телега Большой Медведицы.

Завели кошку, а не гладите!

В августе все подоконники завалены палыми яблоками, и дачи делаются похожи на бильярдные.

Коленчатый ход поездов.

На сцене расселся ансамбль народных инструментов, все как один с глуповатыми лицами.

«Что-то мне на теле тоскливо!» – пожаловалась ей подруга.

Судя по запаху, до меня в приемной сидел человек в калошах.

Я и не думал, что снова встречусь со знаменитым слоненком Москвичом, в детстве виденным в зоопарке. Только теперь, в Зоологическом музее, у него были стеклянные глаза и широкие портновские стежки на брюхе.

Товарняк прогрохотал так близко, обдав мазутным ветром, что на миг он почувствовал себя Анной Карениной.

С платформы валила толпа толстосумчатых баб.

Шелестя по асфальту когтями, пробежала собака.

Пьяненькая девчонка-строитель из лимитчиц, в перепачканном краской комбинезоне, пристает к прохожим с целой гроздью водочных бутылок в авоське, предлагая отметить получку. Те отмахиваются. Удивленно-отчаянно она только бормочет вслед:

– Ну и город! Выпить не с кем!..

Небесный Дизайнер.

Значит, так: водка, сигареты, цветы, гондоны. Вроде для дома все купил.

Играл ли Ду Фу в фут-бол?

Вообще-то все искусство – реклама. Творения Божия.

Готовясь к переходу в мир иной, не мешало б подучить мертвые языки, вроде древнегреческого. Там будет масса интересных собеседников.

Прошел какой-то, важно раскачивая шубу.

Тот самый переулок, где Берия охотился на старшеклассниц.

Говорящие часы заговорили с инопланетным акцентом.

Выйдя в отставку, майор написал книгу авангардистских стихов, составленных из паролей, запомнившихся за все годы службы. Она имела успех у критики, а также у зарубежных разведок.

Весь мир казался ей одной громадной спальней.

Из романа «Машина времени»:

– Сослать в 37-й!..

На шкафу в кабинете астрономии пылился зеленоватый глобус Луны, похожий на заплесневевшую головку сыра.

Мысли в голову приходят, но такие короткие…

Из тех губастых бабьих лиц, которые улыбнутся влажным ртом, и вид такой, будто раздвинула ноги.

У них денег – жопы не клюют!

Некто Нектович.

Мышей бояться – книг не писать.

Утреннее поучение сыну: «Мир не спальня, а столовая. И человек в ней – едок».

Из-за распухшей губы он приобрел какое-то древнерусское произношение.

Театральный режиссер Гуревич просил называть себя запросто: «Гуру».

2001

По набережной ползла целая вереница грузовиков с коническими грудами снега в кузове, вроде каравана белых дромадеров.

…китаец только мяукнул что-то по-своему и упал.

Длинный фуршетный стол плотно обступали писательские спины. Через каких-нибудь полчаса они поредели и расступились; на всем белоскатертном пространстве среди перепачканной пластмассовой посуды лежала на блюде одна-единственная виноградина. Она-то мне и досталась.

Еще там был круглоголовый критик с кудрявой бородкой клинышком, похожей на бабий лобок.

Опечатка: «Автор задерживает свой вздор на…»

У нас состоялся глубокий и бессодержательный разговор.

«…с изображением ангела в натуральную величину» (из каталога).

Выучить язык, на котором «утренник» – это детский праздник, «дневник» – тетрадка для оценок, «вечерник» – студент высшего учебного заведения, а «ночник» – осветительный прибор, – невозможно!

Отношения с музыкой у него были, как у обыкновенного человека с едой: покушать любит, но путает куропатку с рябчиком.

Маленькая лохматая душа кошки.

В этот ранний час пустой, с перевернутыми стульями и раздернутыми шторами ресторанный зал заполняли утренние звуки: голоса уборщиц, звон посуды из буфетной, далекие телефонные звонки в кабинете директора, пробуемый настройщиком рояль…

Эти окна с лепниной еще помнят те времена, когда по тесному Арбату проезжали вожди в круглозадых послевоенных автомобилях.

Затиснутые между домами дворики, где днем прогуливают детей и собак, а ночью распивают.

Кому – праздники, а кому – будники.

На прилавке возлежала рыбина, судя по величине, одна из двух, которыми Иисус накормил пять тысяч паствы.

Кошка вертикального вспрыга.

«Кто мог подумать! С утра он себя неплохо чувствовал, купил даже два презерватива на вечер…»