Конечно, в купе кроме нее могут ехать еще три человека, но, скорее всего, это будет чистая публика, и они не станут ей слишком докучать. Сознательные же пролетарии и трудовое крестьянство ездят в общем вагоне, так что бояться ей совершенно нечего. А может и такое случиться, что никого, кроме нее в купе не окажется, и всю ночь она проведет одна, думая о предстоящей встрече с Загорским. Светлана даже хотела взять с собой в поезд бутылочку сухого вина, но передумала – хороша она будет, если явится перед ним под хмельком. К тому же от ночных возлияний могут появиться мешки под глазами, а она хотела, чтобы он увидел ее почти такой, как двадцать лет назад.

О том, что за прошедшие годы Загорский и сам мог состариться и ждет ее уже не импозантный джентльмен, а старая развалина, Лисицкая не думала по одной простой причине – этого просто не могло быть. За то время, пока жили вместе, она достаточно изучила его характер и знала, что Нестор лучше умрет, чем даст себе постареть.

Интересно, брови у него по-прежнему черные или все-таки сравнялись цветом с прической? И он все еще носит свое железное кольцо, которое досталось ему от деда? Ах, как она возревновала, в первый раз увидев это кольцо у него на руке! Почему-то ей показалось, что это подарок какой-нибудь прежней возлюбленной и некоторое время Лисицкая терзалась подозрениями, пока, наконец, не выяснилось, что это просто памятное кольцо, сделанное из кандалов его деда-декабриста.

Поезд тронулся, а в купе так никто и не появился. Светлана было возликовала – неужели же она поедет в купе одна? Но потом одернула себя: мало ли что, может быть, на следующей станции войдет семейство с крикливым и сопливым ребенком, который всю ночь не даст никому и минуты покоя.

Но она ошиблась, никакого семейства так и не появилось. Однако спустя пять минут после отправления дверь в купе открылась и на пороге показался солидный господин в сером плаще и серой же шляпе-котелке. Он снял котелок, и Лисицкая увидела знакомое квадратное лицо, чуть прищуренные глаза, резкие складки вокруг рта и стриженные бобриком каштановые волосы.

– Анатоль! – ахнула она. – А ты что здесь делаешь?

Увидев ее, пассажир заморгал глазами.

– Что я делаю? – спросил он несколько недоуменно. – Я, видишь ли, еду в Москву по делам.

Господи, да что он такое говорит? Это же она, она едет в Москву по делам!

– Хорошо, – рассудительно отвечал Анатоль, – ты тоже можешь ехать в Москву по делам. Мы оба можем ехать в Москву по делам, не так ли?

– В одном купе? – изумилась Лисицкая.

Анатоль только руками развел: тут он совершенно не виноват, в кассе ему выдали билет именно в этот вагон и именно в это купе. Но если ей его соседство так неприятно…

– Перестань говорить глупости, – перебила она, – что значит – неприятное соседство? Я очень рада тебя видеть, хотя это на самом деле очень странное совпадение.

Светлана несколько кривила душой. С одной стороны, узнав, что соседом ее будет Анатоль, она немного успокоилось – во всяком случае, рядом с ним она в абсолютной безопасности и никакие дети ей совершенно не страшны, пусть даже и самые сопливые. С другой стороны, ее на вокзале должен встречать Загорский. А что, если давний возлюбленный увидит ее нового кавалера, или наоборот? Если они догадаются друг о друге, это может выйти крайне неловко… Но что же теперь делать: не ссаживать же, действительно, Анатоля с поезда!

Светлана бросила на него быстрый взгляд исподлобья. Он уже спрятал свой портфель (видимо, в Москву тоже ненадолго), уселся напротив, но смотрел почему-то не на Светлану, а в окно, где катилась им навстречу бархатная летняя ночь.

Он прячет глаза, подумала она, но почему? И тут же догадалась, что Анатоль, очевидно, смущен, впервые оказавшись с ней в столь интимной обстановке.

– Хорошо, – повторила она, – хорошо, я очень рада. В конце концов, это даже лучше. Мы сможем спокойно поговорить с глазу на глаз.

О чем она может спокойно поговорить с Анатолем с глазу на глаз, Светлана не очень понимала. Надо сказать, что и прежние их разговоры проходили обычно один на один, так что никто им особенно не мешал. Но сейчас Лисицкая была несколько выведена из равновесия, и, кажется, говорила первое, что приходило в голову.

Конечно, с другим человеком для маскировки она пустила бы в ход очарование и кокетство, но очаровывать Анатоля было бы несколько странно. Оставалось придумать, чем они займутся в ближайшее время – все-таки до Москвы целая ночь езды.

– У меня есть коньяк, – сказал Анатоль. – К вечеру, мне кажется, несколько похолодало, неплохо бы согреться.

Это все бес, поняла она, тот самый бес привольной жизни продолжает ее искушать. Ну, а что, если она возьмет и поддастся искушению? Почему бы и нет? Она взрослая женщина и имеет полное право. Главное, не зайти слишком далеко: в преддверии свидания с Загорским излишняя близость с Анатолем была бы на самом деле лишней.

– Ладно, – проговорила она, – наливай, но предупреждаю: без глупостей.

Он улыбнулся неожиданно насмешливо. Вот как? И что же она будет делать, если он все же позволит себе некоторые глупости. Закричит? Или, может быть, пустится в пляс?

Она насупилась: это грубо и неостроумно, Анатоль. И вообще, балерины не пляшут, они танцуют, пора бы уже усвоить эту азбучную истину. Пляшут деревенские бабы и сознательные пролетарии, приняв на грудь беленькой, пляшут дрессированные медведи в цирке, пляшут разные там кокотки в кафешантанах, но никак не балерины…

Перечисляя пляшущих Лисицкая сама не заметила, как выпила из поездного граненого стакана темно-коричневой обжигающей жидкости. Глоток оказался слишком большим, и она открыла рот и стала махать ладошкой, пытаясь затушить огонь внутри.

– Что за коньяк? – спросила она, кашляя.

– Армянский, – отвечал он.

Светлана поморщилась: лучшие коньяки делают во Франции. Как посмотреть, заметил Анатоль загадочно, вот, например, товарищ Сталин больше любит армянский.

– Верю тебе на слово, – отвечала она, – так как ни разу не пила с товарищем Сталиным.

Светлана как-то очень быстро и неожиданно опьянела. Впрочем, много ли было ей надо без привычки и при таком хрупком телосложении? Сначала она захотела петь, потом танцевать, а потом вдруг обнаружила себя лежащей на полке, заботливо укрытой одеялом. Над ней наклонился Анатоль и смотрел на нее, не отводя внимательных глаз, как-то странно горевших в свете ночника.

– Ты воспользуешься моим беспомощным положением? – обиженно проговорила она.

– Непременно, – отвечал он. – А теперь спи.

И, наклонившись, поцеловал ее в лоб. Она поразилась, какие холодные у него губы – как будто он был мертвец. А, может быть, мертвец был не он, а она, потому что если в жизни человека нет любви, он считай, тот же самый мертвец и есть, и даже, может быть, еще чего похуже… Она хотела додумать эту странную мысль до конца, но сил у нее уже не осталось, она закрыла глаза и провалилась во тьму.

Глава вторая. Двойное дно искусства

Сказать, что телеграмма Лисицкой совсем не взволновала Загорского, значило бы покривить душой. Впрочем, речь тут шла не о любовных переживаниях – его встревожил тон послания. Светлана, несмотря на всю страстность ее натуры, всегда была девушкой очень разумной и волевой. Телеграмма же свидетельствовала о полном душевном раздрае. Похоже, действительно случилось нечто необычное и угрожающее. Впрочем, гадать не стоит, очень скоро все прояснится и так.

Нестор Васильевич, стоявший на перроне Октябрьского вокзала^[9], посмотрел на часы – поезд должен был подойти через три минуты. И он, действительно, подошел, однако вместо свистка дал густой и длинный гудок, в котором Нестору Васильевичу почудилось нечто траурное. И даже поезд показался ему не поездом, а огромной лодкой Харóна^[10], перевозящей мертвецов через Стикс. Отогнав от себя дурацкие картины, детектив изобразил на лице подходящее к случаю выражение – сдержанную радость пополам с легким смущением. Женщина – как минимум, в первые минуты разговора – должна почувствовать себя хозяйкой положения. В противном случае она огорчится и будет думать о неравенстве полов и о том, как избыть эту несправедливость, о деле же может и вовсе забыть.

Поезд стоял уже пару минут, а двери все не открывались. Впрочем, нет, не так. Двери не открывались в третьем вагоне, возле которого ждал Нестор Васильевич, из остальных же пассажиры выходили как ни в чем ни бывало, вытаскивая на свет божий разнокалиберные тюки, саквояжи и чемоданы.

Загорский разглядел за нечистым дверным стеклом вагона бледную физиономию проводника и нетерпеливо стукнул в дверь. Но тот повел себя странно: отчаянно замахал руками, а потом и вовсе отвернулся.

Прошло еще несколько минут, и на перроне появился милиционер. Он решительным шагом направился к третьему вагону и, оттеснив Нестора Васильевича, вошел внутрь – ему проводник, само собой, не посмел препятствовать, и дверь тут же снова захлопнулась перед носом Загорского.

Спустя еще пару минут явились санитары с носилками, сопровождаемые сухоньким пожилым доктором в слабых очочках. Медиков тоже беспрекословно пустили в поезд, а Загорскому ничего не оставалось, кроме как проводить их мрачным взором.

– Ох, дружище, чует мое сердце, не к добру это все, – сказал Загорский, забыв, кажется, что верного его Ганцзалина не было рядом: несмотря на упорное сопротивление, он был оставлен дома на хозяйстве.

Спустя пять минут двери снова открылись, и из них вынырнули санитары с носилками. Тело на носилках было прикрыто простыней, но при взгляде на него у Загорского дрогнуло сердце – слишком часто он видел этот силуэт рядом с собой, чтобы сейчас ошибиться.

Нестор Васильевич решительно встал на дороге у санитаров, не говоря ни слова, откинул простыню. Синюшные губы, мраморная кожа, трагический изгиб рта… Лицо Загорского сделалось почти таким же белым, как у покойницы.

– Товарищ, – сказал санитар нетерпеливо, – пустите пройти.

– Что с ней? – спросил Загорский у старенького доктора, замыкавшего скорбную процессию.

– Остановка сердца, – отвечал тот, вопросительно глядя на незнакомца, как бы спрашивая: а вам-то что за дело, милостивый государь?

– Причина? – отрывисто сказал Нестор Васильевич, продолжая изучать почти забытое, но такое все еще родное лицо Светланы.

Доктор пожал плечами: вскрытие покажет. Санитары молча обошли Загорского и понесли свою печальную ношу в здание вокзала…

* * *

– А, может, она от сердца умерла?

Ганцзалин сидел в кресле напротив хозяина в их каморке в цокольном этаже, глаза его были печальны. Кажется, с возрастом изменился даже он, думал Загорский, глядя на помощника, сострадание все-таки достучалось и до каменного китайского сердца. Как он сказал: не могла ли умереть от сердца? Разумеется, могла. Более того, она, видимо, и умерла от сердечной недостаточности. Другой вопрос, что стало причиной этой самой недостаточности.

Помощник пожевал губами. Причиной? Ну, например, слабость здоровья.

Загорский покачал головой. Во-первых, балет хорошо тренирует сердечную мышцу, да и тело в общем. Во-вторых, не кажется ли ему странным что за несколько дней до гибели Лисицкая послала ему паническую телеграмму? Вряд ли такое совпадение случайно. Во всяком случае он лично в это не верит.

– И кто мог ее убить? – Ганцзалин неотрывно смотрел на хозяина.