– Все очень просто: мы с женой летом снимали дачу за городом. Недалеко, всего с полчаса езды. Вернулись оттуда на позапрошлых выходных: начинается учебный год, да и погода уже не летняя. Но когда приехали домой, я понял, что забыли несколько вещей: книги, партитуры, еще пара мелочей – но, главное, мою рукопись. Я сейчас пишу доклад для Академии по истории становления большой оперы – знаете, от «Фенеллы – La muette di Portici» 1828 года, через «Вильгельма Телля», поставленного годом позже…

– Мы поняли, профессор, что это очень важный доклад, – прервал его Уваров. – Так что с дачей?

– А что с дачей? Я в первую же свободную субботу – то есть сегодня – поехал их забирать. На прошлых выходных никак не получалось: начало года, вся кафедра шумит… Поэтому договорился с хозяйкой, что приеду около вось… Боже мой! – который час?

– Без четверти десять, – посмотрел на часы Уваров.

– Катастрофа… – поник профессор. – Она же все выкинет!

Николая Константиновича заверили, что все с его бумагами будет хорошо и никакая – даже самая вредная – хозяйка не посмеет к ним притронуться. Ей позвонят и сообщат, что вещи без распоряжения полиции или квартиранта не трогать: тот задержался в городе из-за чрезвычайно важного дела.

– У нее ведь телефон есть?

– Да-да… 20–20. Сиповская Корделия Михайловна, – ни секунды не думая, выдал профессор. – И будьте столь любезны – позвоните жене, а то она, наверно, уже волнуется.

Филимонов похлопал его по плечу: «Николай – она давно привыкла, уверяю тебя. После того как ты заблудился в своей же консерватории, она ничему не удивляется».

Прежде чем дальше углубляться в подробности дела, нужно сказать пару слов о самом профессоре Каменеве, главном действующем лице и виновнике этой шумихи. Николай Константинович три года преподавал в столичной консерватории, где успел стать ординарным профессором: настоящей живой легендой он стал задолго до этого, когда лучшие театры мира становились в очередь, чтобы послушать, возможно, самый красивый тенор в мире. Знатоки говорили, что голос его на порядок лучше, чем у легендарных Кальцоляри или Марио де Кандиа – и уж точно не уступает Мазини, этому архангелу, спустившемуся с небес.

Когда будущий профессор только поступал в консерваторию и впервые спел там совсем коротенькое «Ascolta, o padre» из «Бьянки и Фернандо» Беллини – там всего-то пара минут – со всеми фиоритурами и сверхвысокими нотами, старика-вахтера пришлось приводить в чувство и отпаивать коньяком. Тому почудилось, что он умер и снова слышит Рубини – того самого «единственного и несравненного Рубини», который приезжал на гастроли за сорок лет до того.

А потом случилась катастрофа: через семь лет после дебюта он заболел. Обычная простуда, плевое дело – но она перешла в воспаление легких, которое уже ударило по сердцу. Консилиум врачей не колебался ни секунды: никаких спектаклей, опера для организма – слишком высокая нагрузка. А вот отдельные номера, концерты, преподавание – это сколько угодно. «Пожизненная ссылка в профессоры» – мрачно шутил он тогда. Каменев по-прежнему пел в концертах, на благотворительных вечерах и для студентов, когда надо было показать правильный звук, но главным его делом теперь была педагогика. И вот уже три года Николай Константинович читал ученикам историю искусства, историю оперы, эстетику, занимался с ними всяческими упражнениями и прочими вещами музыкального свойства.

Когда сердце несколько окрепло, профессор хотел было вернуться на сцену, но в тот год как раз поставили «Тристана и Изольду» Вагнера – которого Каменев не переносил. «Или я – или Вагнер: нам двоим не место на одной сцене! Любовный дуэт не может длиться сорок минут, – кипятился он. – За это время влюбленные обсудят все – даже последние новости и погоду».

Выбор сделали в пользу Вагнера – и тенор торжественно пообещал, что на сцене Мариинского театра «ни одной ноты моей не будет до тех пор, пока там идут эти циклопические уродцы музыкальной драмы, этот невыговариваемый гезамткунстверк^[1]».

– Я вышел из дому в 7:27. Взял извозчика за номером 01–11 и отправился на дачу. Проходит четверть часа этой пытки, подъезжаем к опушке – выстрел…

– Почему пытки? Он что, плохо ехал? Или ям много?

– У него два колеса скрипят по правой стороне. Заднее на четверть тона выше. Совершенно отвратительно…

– Во сколько прозвучали выстрелы, вы не заметили? – уточнил Уваров.

– В 7:44 и в 7:45.

– Вы смотрели на часы?

– Да, специально посмотрел после первого звука. Но давайте на всякий случай сверим часы, – Каменев достал золотой хронометр с 16 бриллиантами, подарок Маргариты Савойской. – На моих теперь 10:02.

Оба сыщика подтвердили, взглянув на свои карманные часы, что так и есть.

– Итак, вы услышали выстрелы… – вернул его на путь истинный – то есть путь дачи показаний – Уваров.

– Не совсем: я услышал один выстрел и взглянул на часы. Потом, через два такта услышал еще один, второй выстрел.

– Что? Какие два такта? – не понял Владимир Алексеевич.

– Повозка ехала неспешно, поэтому, пожалуй, на четыре четверти, в темпе moderato…

– Николай!

– Пардон, я хотел сказать «секунд через шесть, может семь». По звуку выстрел был таким же, как и первый, а…

– Понятно, – звуком задумчивого и гнусавого фагота прервал его статский советник. – Значит, задержка между выстрелами. Ну, в таких обстоятельствах практически нереально сказать, кто был убит первым, а кто – вторым. Насчет третьего, правда, еще есть сомнения… Да и был ли он вообще?

– Вообще-то…

Филимонов встал и протянул профессору массивную ладонь: «Спасибо, Николай, я думаю, на этом можно…» Уваров незаметно подал знак: «Можем выйти в коридор? Есть что обсудить».

– Ах, да… Я забыл, – Антон Карлович направился к двери. – Касательно хозяйки дачи, подожди нас пару минут. А лучше возьми пока перо, бумагу – нам бы не помешали твои письменные показания.

Сыщики вышли в коридор и направились к телефонному аппарату.

– Антон Карлович, мне кажется, рано исключать его из числа подозреваемых, – настаивал Уваров. – Надо опросить кучера, который его вез. Больно он точно излагает – и номер извозчика знает, и время запомнил…

– Опросим-опросим, не беспокойся. И говори вдвое тише, – ответил тот и снял трубку. – Барышня, будьте любезны: двадцать-двадцать. Благодарю вас! Корделия Михайловна? Доброе утро! Прошу извинить за ранний звонок, полиция беспокоит. Статский советник Филимонов Антон Карлович, начальник городского сыскного управления. Вы сегодня должны были встретиться с профессором Каменевым… Нет-нет, с ним все в порядке – мы его попросили задержаться в качестве консультанта, очень его помощь нужна. Убедительная просьба – он может к вам завтра приехать? Благодарю! Всего наилучшего!

Филимонов повесил трубку и повернулся к Уварову: «Как он запомнил время и номер? Володь, тебе о нем надо кое-что узнать. Он наш главный свидетель – и тебе много придется с ним общаться. Имей в виду: он поразительно неприспособленный к жизни человек. Страшно рассеянный. О том, как он пару лет назад был заместителем на кафедре и заполнял финансовые бумаги, до сих пор ходят анекдоты. Один только всемогущий Господь, наверное, знает, что он там понаписал – бухгалтерия до сих пор не разобралась с этим. Он легко задумывается на полуслове, бывает резким и своевольным – это ты и сам заметил. В общем, тебе достался очень хороший, но очень проблемный свидетель».

– То, что он проблемный – это я заметил, этого не отнять. А вот чем он хорош – этого пока не понимаю.

– Знаешь, дар не дается человеку бесплатно, за него всегда приходится как-то платить. И чем больше дарование, тем больше плата за него перед Всевышним, – негромко объяснил Филимонов. – Морфи – гениальный американец, знавший наизусть гражданский кодекс Луизианы, с успехом игравший вслепую на восьми досках против сильнейших шахматистов Европы – страдал психическим расстройством. Цукерторт, помнивший все свои партии, и едва не обыгравший на чемпионате Стейница, доверял только одному врачу – себе. В 45 лет – смерть от болезни сердца. Какую угодно область науки или искусства возьми – тебе встретятся чудаковатые таланты.

Я к чему: и скверный характер, и страшная рассеянность – как раз плата за то, что его память и слух легендарны, просто какого-то гомерического масштаба. И я не преувеличиваю. Если с пониманием отнестись к его причудам, не перечить во что бы то ни стало – он массу ценного тебе расскажет. Если он помнит звуки выстрелов – а он помнит – считай, что мы знаем орудия убийства.

Надворный советник непроизвольно рассмеялся – сначала беззвучно, словно давясь воздухом, а потом не сдержался и после прорвавшегося короткого смешка залился во весь голос. Ему было стыдно, что он смеется над словами начальства – но так смешно, что прекратить он не мог.

Когда приступ веселья закончился, он вытер слезы и поднял глаза на Филимонова. Тому было не до смеха: «Что, что тебя так развеселило, Володь?»

– Опознать оружие по звуку выстрела? Он судьбу по линиям на ладони не предсказывает? – давясь, спросил он и снова едва не свалился в истерический смех.

– Понимаю, звучит смешно. Но ты не представляешь, с профессионалом какого уровня мы столкнулись.

– Все мы как профессионалы вполне состоятельные, мне кажется, – откашлявшись, заметил Уваров.

– Не веришь, да? Не убедил? Тогда вот тебе два небольших примера про него – просто, чтобы понимать, с кем мы имеем дело. Лет двадцать назад я преподавал у него в гимназии. Услышал какие-то жуткие звуки из музыкального класса. Поднимаюсь: там толпа во главе с учителем за роялем, а Николай, совсем мальчишка еще, стоит к ним спиной. Что происходит? – спрашиваю; ваше высокоблагородие, вы посмотрите – это чудо какое-то!

– А что там было?

– Он ноты угадывал.

Уваров был явно разочарован:

– Антон Карлович, я в музыке не разбираюсь, но, насколько знаю, это вполне рядовое явление – абсолютный слух. Встречается не сказать, чтобы часто, но бывает. Моя жена, кстати, «абсолютница» – как она сама говорит.

– Так и я точно так же подумал. Абсолютный слух… Это не абсолютный – это на какие-то порядки острее. Ты прав: если бы они просто нажимали ноту, ничего выдающегося. Но они сразу вдвоем-втроем нажимали клавиш двадцать-тридцать – определяет с точностью до ноты. Усложняют: дают звук, а потом один палец убирают. Он по отзвуку говорит, какую клавишу отпустили.

– А вот это уже впечатляет… Вы в самом деле это вживую видели?

– Да, иначе не рассказывал бы. Он ни разу не ошибся. О его слухе ты теперь имеешь представление. Теперь второй пример – о памяти: он, кажется, не запоминает вообще ничего, если ему это неинтересно. Но если интересно – тут другая история. Тогда он превращается в какого-то Шампольона или Мирандолу – как губка впитывает в память информацию и хранит сколь угодно долго. У меня племянница училась в консерватории у него – и рассказывала, сама видела это… Это чудо – по другому не назовешь. То, что он читает лекции без конспектов, это нормально. То, что он легко вспомнит что угодно из сотен опер – это можно отнести на счет профессиональной памяти. Я думаю, ты сам легко вспомнишь детали из массы уголовных дел. Но то, что однажды произошло на экзамене… Это объяснить почти невозможно.

Поясню: он на экзаменах, судя по рассказам – тиран. Студентов и учеников не жалеет. Получить у него четверку с первого раза – это редкость. У меня племянница, чтобы получить пятерку, чуть ли не сутками сидела с книгами, читала, выписки какие-то делала.

– Поздравляю… – неуверенно пробормотал сыщик, не понимая, как это связано с делом.

– Она зашла в класс – а наш профессор издевается над троечником. Тот ничего не знает, а Николай сам рассказывает билет и периодически спрашивает «Так?» Троечник отвечает: «Так…» – и опять профессор вместо него отвечает по билету. Добрался до какого-то пункта и таким же ровным голосом: «Пересдача, так?» – а тот машинально «Так».