Бабушка нахмурилась и махнула рукой – ее внучка была свободна. Мадаленна медленно поклонилась и степенно принялась взбираться по лестнице, но, стоило ей преодолеть один пролет, и шаль Хильда скрылась из вида, она на одном дыхании вбежала на третий этаж и перевела дыхание только за дверью своей комнаты. Луна была яркой, и она без труда нашла выключатель светильника, быстро переоделась в ночную рубашку и с удовольствием устроилась под одеялом. Мадаленна даже летом спала под теплой байкой и никогда не накрывалась одной простыней, даже когда термометр был готов разорваться от жары. Волнения перед скачками не было, и Джон в ней страха не вызывал, и, закинув руки над головой, она посмотрела в окно. Было еще только начало десятого, и спать совсем не хотелось. Скачки должны были начаться ровно в одиннадцать, и ей хватило бы всего полчаса на все сборы. И даже обдумывание своих завтрашних действий сонливости не прибавило – Мадаленна спокойно смотрела в потолок и отчаянно не хотела спать. И бегать по дому тоже не хотелось. Странное, давно не испытанное состояние спокойствия нашло на нее очень не вовремя, и она даже не знала, стоит ли этому радоваться. Подумав и решив, что пессимистом ей тоже не хочется быть, она подтянулась в кровати и взбила поудобнее подушку. Тогда она будет думать. О чем? Мадаленна и сама не знала. Ей было известно только то, что ей очень приятно сейчас сидеть в своей постели, слышать тонкий голос соловья и смотреть на то, как медленно колышется фитиль в фонаре. Внезапно тень от дерева переметнулась на стену, и на письменном столе мелькнуло что-то белое – Мадаленна постаралась приглядеться, но так и не разобрав, что это, потянула листы на себя, и нахмурилась. «Так ли важна Мона Лиза для искусства?» Она почти забыла об этих эссе и надеялась, что не вспомнит ровно до третьего сентября, пока декан Ройтон не попросит сдать все летние работы прямо в ее кабинет. Обычно она приносила их раньше всех, в самом начале августа, но в этом месяце все пошло как-то наперекосяк. Странные были эти темы, и, как бы она не старалась, ничего путного написать не могла, да и не хотела. Сама тема кричала о том, чтобы быть искренним в своих суждениях, раскрыть свою душу, а это было последним, чего хотела Мадаленна. Последний их преподаватель, мистер Флинн, был ярым поклонником консерватизма, и, поэтому во многих вопросах они совпадали, а сейчас от нее требовали нового и непривычного. Мадаленна хотела отшвырнуть бумаги в сторону, но в последний момент положила их обратно на одеяло. Вопрос был острым, но не позерским, что-то в нем буквально так и кричало: «Долой старое искусство на свалку осколков былой роскоши!», и в ней вдруг пробудилось неожиданный азарт. Она резко села в кровати и встряхнула листок; она напишет это эссе, но напишет по всем канонам старого восприятия искусства, когда великое еще ценили и не старались сбросить в небытие. Спокойствия уже не было, и в голове стали крутиться обрывки фраз: «Итальянское наследие», «Пример идеального соотношения красок и фактуры», «Отличительная черта Возрождения», и она уже была готова слезть с кровати и засесть за сочинение, но в дверь тихо постучали, и в проеме комнаты появилась мама.

– Нет, заходи. – Мадаленна прошлепала босыми ногами к двери и заперла ее на ключ. – Дашь завтра свои духи?

– Конечно, – рассмеялась Аньеза и уселась на кровать. – Не волнуешься?

– Мне не о чем волноваться.

– Да, конечно. Джон – отличный парень. Тебе не о чем беспокоиться.

Мадаленна знала, что в этот момент мама старалась успокоить себя. Она расшторила окна и переставила будильник на восемь утра, ей не надо было вставать рано, чтобы все успеть. На какое-то время в комнате настала тишина, нарушаемая редким посвистыванием соловья и треском старой рамы. Мадаленна не старалась разговорить маму, ей было спокойно уже от того, что она рядом с ней, а Аньеза думала о чем-то своем и редко шептала что-то на итальянском.

– О, – очнулась мама, когда Мадаленна зашуршала страницами тетради. – Это что такое?

– Мое эссе.

– Неплохие темы. Ты, конечно, будешь писать о Моне Лизе?

Мадаленна удивленно взглянула на Аньезу, но та только рассмеялась и расплела ее косу. Мама действительно хорошо знала ее, и она убеждалась в этом каждый раз, однако это вселяло в нее не спокойствие, а странный разлад – неужели все ее помыслы были так открыты, что ее можно было читать как раскрытую книгу? Невысказанный вопрос застыл у нее в глазах, и мама осторожно погладила ее по руке.

– Нет, милая, я не читаю твои мысли, я просто хорошо тебя знаю.

– Способности матери, да? – улыбнулась Мадаленна и обняла Аньезу; рядом с мамой всегда было хорошо.

– Именно. Тебя это тоже ждет когда-нибудь.

Говорить о невозможной свадьбе совсем не хотелось, и Мадаленна судорожно выдохнула. Этого разговора все равно было не избежать, однако ей хотелось оттянуть его как только можно. Снова под руку попался лист с эссе, и она протянула его маме; нужно было срочно переменить тему, и даже если бы мама догадалась бы обо всем, она бы не подала виду. Мадаленна тоже неплохо знала Аньезу.

– А ты бы какую выбрала?

– Тему? – Аньеза поудобнее уселась на маленькую подушку и скрестила руки на груди; за эту позу отец всегда называл ее «Маленький Наполеон», – Не знаю, я бы постаралась выбрать то, что легче.

Смех разнесся по комнате, заглянул в открытые окна и разбудил старого пса Сэддарда. Сэддард несколько раз гавкнул в темноту, заскулил, и вскоре затих. Хильда давно хотела его усыпить, но Мадаленна пригрозила, что позвонит в центр по заботе о животных, и Бабушке пришлось оставить собаку в покое. Но Мадаленна не была уверена до конца в Хильде и постаралась спрятать своего старого товарища так, чтобы Бабушка не слышала его и не видела, и с тех пор о небольшой конуре в глубине сада знал только Фарбер, с которым Сэддард ходил временами на рыбалку.

– Да, все-таки видно, что к вам приходит абсолютно новый человек. – проговорила Аньеза, быстро переворачивая ворох бумаг на столе.

– Мадаленна, тебе все это нужно? Здесь же такой страшный бедлам!

– К сентябрю приберусь, – отмахнулась Мадаленна. – А насчет преподавателя, не думаю, что я обрадуюсь ему.

– Почему?

– Мне нравился мистер Флинн, мы сходились с ним во многих вопросах. А здесь придется спорить, наверняка придется.

– Но ты же любишь спорить, дорогая, – улыбнулась Аньеза. – И потом, в спорах рождается истина, забыла?

– Рождается-то рождается, – Мадаленна почесала кончик носа карандашом и несколько раз чихнула; ей и правда стоило прибраться в своей комнате. – Но не каждый раз. И не все могут грамотно спорить, не переходя на личности.

– Мне почему-то кажется, что все будет хорошо. – уверенно проговорила Аньеза, и Мадаленна усмехнулась.

Неясный облик одного знакомого человека возник в ее воображении так неожиданно и так четко, что Мадаленна вздрогнула. Лица обычно расплывались в ее сознании, очень редко она могла воссоздать облик своих друзей, но этот человек – его она видела очень хорошо, будто он стоял перед ней. Он улыбался, и улыбка его снова красила. И Мадаленна снова не смогла сдержать ответного подергивания лицевых нервов. Благо, его здесь не было, и она могла позволить себе такую небольшую слабость – она редко кому-то вообще улыбалась.

– Кстати, пока не забыла, – всполошилась Аньеза. – С какой сумкой ты завтра пойдешь на скачки?

Образ еще один раз блеснул в наступающей темноте и рассеялся окончательно. Достаточно мечтаний, Мадаленна, тебе пора возвращаться в настоящий мир. Скачки, Джон, попытка убедить всех в том, что никакой свадьбы не будет – вот, что действительно должно было ее волновать.

– Я пойду без сумки, зачем мне она?

– Как! – воскликнула мама и чуть не смахнула рукавом стопку книг. – А куда ты положишь платок, деньги, перчатки?

– Понесу в руках. – пожала плечами Мадаленна.

У нее была всего одна сумка – черная, а мама, скорее всего, хотела одолжить свою синюю – Эдвард привез ее из Марокко в одну из своих экспедиций – и больше отстирывания перчаток от лимонада, Мадаленна ненавидела только перекладывание вещей из одной сумки в другую. У нее непременно все терялось, падало, и она не могла найти и половины от своего прежнего содержимого.

– Мадаленна! – в голосе мамы раздались вдруг знакомые недовольные ноты, и Мадаленна поняла, что капитулировать все равно придется. – Ты должна пойти с сумкой, это не обсуждается.

– Моя черная к синему не подойдет.

– Возьмешь мою синюю.

Мадаленна улыбнулась; она действительно хорошо знала Аньезу. Наверное, это было хорошо – быть так связанной со своей семьей, чувствовать их боль, знать их мысли наперед; это помогало помнить, что она была не единственной на всем белом свете.

– Мама, – она жалобно протянула, и Аньеза рассмеялась. – А ты можешь за меня переложить вещи? Я так хочу спать, что растеряю все по пути, и не найду ни гребня, ни шпилек…

– Ладно, соня, хорошо, – мама погладила ее по голове, поцеловала в щеку, и на секунду Мадаленне показалась, что она сама никогда не сможет оставить свою семью. – Спи, я с утра еще раз зайду.

Надо было собраться с силами и выпалить это побыстрее, пока мама еще не свыклась с мыслью, что ее дочь отдадут под венец быстрее, чем она сможет просчитать, сколько ступеней на главной лестнице. Но она не станет говорить об этом сейчас, если мама сама не скажет заветное имя. Мадаленна накрылась одеялом и постаралась не думать ни о чем белом и воздушном.

– Джон ведь тебя заберет на машине?

– Да.

Значит, это судьба. Мадаленна откинула одеяло и высунулась наружу – в комнате, по сравнению с душным и тяжелым одеялом, было душисто и свежо. Мама все еще стояла около двери, будто зная, что ее дочка хочет что-то еще сказать. Судьба, судьба, в ушах у Мадаленны немного постукивало, и она подтянула подушку повыше.

– Мама?

– Да?

Аньеза выглянула из-за шкафа, держа зажженную свечу слишком близко к своим волосам, отчего на тех плясали огненные блики. Дедушка всегда говорил, что у Мадаленны были волосы Аньезы – «плавящийся янтарь».

– Ты же знаешь, что я не выйду за него?

Мама ответила не сразу, и тогда Мадаленна поняла, что писатели имели в виду, когда говорили: «Секунды тянутся как часы». Она ждала этого ответа, всего две или три буквы, но от них бы многое зависело, и покой в душе в том числе. Мадаленна задышала быстро-быстро, как кролик, когда Аньеза потушила свечу и мягко ответила:

– Ты так не хочешь выходить замуж?

– Я хочу, но не за него.

Раздался тихий вздох, и дверь негромко скрипнула.

– Знаю. Спи, дорогая.

Дверь захлопнулась, и Мадаленна тяжело опустилась на подушки. Облегчения не наступило, но она знала. что ей станет свободнее дышать с утра, когда она увидит Джона и поймет, что она ему ничего не должна. Она глубоко вдохнула и, подложив руку под холодную сторону подушки, наконец заснула спокойным сном без белых покрывал.

Мадаленна проспала. Проспала безбожно: когда она потянулась и открыла глаза, уже было ровно десять утра, и птички малиновки усердно чирикали за ее окном. Она чувствовала, что и сегодня ей тоже снилось что-то белое и длинное, но в этот раз она уже не так боялась и даже смогла отвести руку назад, когда на ее голову попытались надеть что-то металлическое, напоминающее венчальный венец. Да, сон был отличным, и она в первый раз смогла одержать победу над своими внутренними монстрами, но порадоваться времени не нашлось, ибо как только Мадаленна села в постели, в комнату ворвалась мама с будильником в руках.

– Мадаленна! Посмотри, сколько времени!

Мадаленна безмятежно взглянула на часы – те показывали ровно десять утра, и от души рассмеялась. Внутри нее теперь бушевал не океан, а покачивались спокойные волны, и ничто, даже милый Джон со своими скачками, не могло нарушить ее умиротворения. Она быстро вскочила и, поцеловав оторопевшую Аньезу, спокойно прошагала от двери до умывальника. Вчерашний разговор и правда придал ей сил и решимости, а сегодняшний сон только укрепил в правильности ее намерений, а потому она нисколько не волновалась. Холодная вода приободрила ее и разогнала сонный дурман, и когда Мадаленна посмотрела на своей отражение – розовое и умытое – она решила про себя, что день, несмотря на все, что могло бы случиться, все равно будет хорошим. Часы с кукушкой прокричали десять минут одиннадцатого, и она вспомнила про платье. Миссис Бэфсфорд не соврала, и сверток с готовым платьем лежал тут же, на чистом стуле около кухонного стола. Добрая Джоанна догадалась, что наряд стоило спрятать от вездесущей Хильды, а потому наверняка попросила добрую Полли припрятать платье среди почты прислуги. Оставив благодарность старой горничной, Мадаленна вбежала через ступеньку обратно в комнату и нетерпеливо развернула тонкую оберточную бумагу. Платье было еще прекраснее, чем она успела его запомнить, и по одобрительному взгляду Аньезы, Мадаленна поняла, что не прогадала с выбором. Синий бархат изредка переливался темно-бирюзовым на утреннем солнце, и пока мама завязывала ее волосы в тяжелый узел, она искоса посмотрела на себя в зеркало. Там стояла все та же знакомая фигура, и Мадаленна с облегчением вздохнула, узнавая себя – она хотела видеть себя в платье, а платье на какой-то другой, пусть и более красивой, но такой чужой, особе. Это был ее немного кривой нос, ее слишком высокий лоб, ее большие глаза; это была сама Мадаленна Стоунбрук в красивом платье, которая первый раз в своей жизни выходила в свет. И нисколько не волновалась.

– Ты прекрасно выглядишь, милая. – улыбнулась мама и поправила пояс. – Тебе очень идет этот цвет.