– У нее был прелестный небольшой голосок, как у птички. В тот вечер, когда я впервые увидел ее, она пела песню, которую очень любила: «Где ты, молодость». Эта песня стала символом. Когда после мучительных месяцев я снова вернулся к жизни, у меня более не было желаний. Чтобы не влачить жалкое существование, а послужить человечности, я собрал вокруг себя молодежь. Появился Эрнст… и другие. Конечно, невеликое поле деятельности для громких слов «послужить человечности», но к большему я не способен и не призван. Просто пытаюсь помочь юношеству стать людьми. И уже не могу без них обойтись. Вот так текут теперь мои дни, один за другим, пока норна в конце концов не перережет нить и тьма бессознательного не сомкнется вновь вокруг меня.

Стало очень темно.

Никогда не слышанные мелодии звучали в душе Элизабет. Огромная самоотверженность переполняла ее, желание сказать этому человеку все-все, найти здесь понимание и человечность. Волны трепета пронизывали ее существо, и великое одиночество жизни смотрело на нее смятенными глазами.

Она встала, схватила руку Фрица. И на грани слез, срывающимся голосом проговорила:

– Позвольте мне тоже быть подле вас… я так хочу вам помочь… помогите же мне… жизнь часто такая странная… и человеку необходим тогда другой человек.

Фриц посмотрел на нее.

– Элизабет, – тихо сказал он, – ты так похожа на нее. Я заключил тебя в свое сердце, как только услышал. Моя милая юная подруга…

– Благодарю вас, о, благодарю! – пылко воскликнула Элизабет.

– Не так, – сказал Фриц, – мои друзья говорят иначе. Ты хочешь быть исключением? Мои молодые друзья называют меня дядей Фрицем.

– Дядя… Фриц… – благоговейно произнесла Элизабет.

Он поцеловал ее в лоб.

Отблеск свечи озарял прелестную картину на стене. И казалось, будто прекрасные глаза искрятся и сияют и на алых губах играет улыбка.

III

– Где же дядя Фриц? – Паула капризно тряхнула головой и бережно поставила в вазу сирень.

– Да придет он, придет, – улыбнулся Фрид, – ты же сама только что пришла, малютка Нетерпеливость. Я-то уже час жду.

– Разве дверь была открыта?

– Заперта, но ключ торчал в скважине.

– Он ведь помнит, что мы приходим по пятницам. Ах… – Она победоносно взмахнула блокнотом. – Тут кое-что написано…

– В самом деле?

– Конечно! Сидишь тут целый час и ничегошеньки не заметил! Фрид! Надо, чтоб пришла девушка! А еще сильный пол, называется! Смотри: сперва начатое стихотворение, потом: «Милые дети»… вот как!.. «мне нужно в город, чтобы купить сахару к чаю, красную киноварь для палитры и конфеты для нашей сластены. Печенье и масло на столе. Где чашки и сахар, вы знаете. Чай тоже. Располагайтесь. Фриц».

– Сластена – это про тебя, – заметил Фрид.

– Про меня? Но… ох этот дядя Фриц! Я вовсе не сластена! – возмущенно воскликнула Паула, откусывая кусочек печенья.

– Ну конечно, не сластена, – заверил Фрид, придвинув к ней всю коробку с печеньем.

– Фрид, ты гадкий! – Она топнула ножкой. – И все оттого, что ты общаешься с Эрнстом, а тот вечно насмехается. Запомни, мне восемнадцать! Я молодая дама, а не ребенок!

– В этом никто не сомневается.

– Нет! Ты! Обращаешься со мной как с ребенком! Сомнение на деле.

– Покорнейше прошу меня простить, мадемуазель!

– Вот опять ты насмехаешься.

– Ах… Ладно: прости, Паульхен, ты – молодая дама.

– Правда?

– Чистая правда!

Глаза ее лукаво смеялись.

– Вот и хорошо! Ах, Фрид, глупыш, я вовсе не хочу быть молодой дамой. – Она звонко рассмеялась.

Фрид был обескуражен.

«Попробуй пойми это длинноволосое племя», – подумал он.

– Фрид…

– Да?

– Завтра пойдем принимать воздушные ванны, понятно?

– С удовольствием, Паульхен. Может, и на озеро сходим, поплаваем?

– Можно! Чем больше возможностей подставить себя солнцу, воде и ветру, тем лучше! Ах, Фрид, ведь так чудесно сбросить в воздушной купальне одежду и почувствовать материнскую ласку солнца! И представь себе, недавно я рассказала об этом подруге, а она объявила, что это верх неприличия. Подумать только, до сих пор есть еще такие люди!

– Да, такие, что считают свое тело грехом. Ах, грех… Оно же прекрасно!

– Дядя Фриц тоже всегда так говорит. Мы должны не стыдиться своего тела, а, наоборот, радоваться ему! И он ведь поклонник красоты! Больше того, жрец красоты! Как чудесно он изобразил невинную наготу! Если я когда-нибудь выйду замуж, то мой муж должен непременно быть как дядя Фриц. Но второго такого нет!

– Ты знаешь, что теперь он завершит свою большую картину? У него есть натура!

– Знаю, сударь. Это моя школьная приятельница. Элизабет Хайндорф.

– Наверно, она особенная…

– Разумеется.

– Неудивительно, раз она твоя подруга.

– Вода закипела? Подумай о чем-нибудь другом, ладно?

– Чайник уже поет.

– Тогда давай сюда чай и чайник. И тарелки с чашками. Чтобы дядя Фриц не говорил, что мы лентяи.

Фрид с готовностью расставил чашки и тарелки, пока Паульхен ловко заваривала чай.

– Ах, Фрид… все не так! Убери цветы… с художественной точки зрения ты, наверно, прав, но не с практической. Глупые мужчины, что бы вы без нас делали!

– Ты права, Паульхен, без вас и жить бы не стоило, – послышался от двери смеющийся голос.

– Наконец-то, дядя Фриц. Ну-ка, показывай, что ты купил. Опять тебя обманули. Эх вы, мужчины!

Она вздохнула, разглядывая Фрицевы покупки. Фрид между тем поздоровался с Фрицем.

– Работал нынче, Фрид?

– Да так, ничего серьезного. После обеда немного погулял по валам, сделал новый набросок милого старого собора. На сей раз со стороны Хазе^[6]. А потом в Шёлерберге полежал на солнце, помечтал.

– Это тоже работа, Фрид. Работа далеко не всегда, вернее, менее всего творчество. Куда больше места занимает восприятие, наблюдение, и оно столь же важно. Работать можно пассивно и активно.

– Я видел облака… облака… вечно подвижные, изменчивые облака. Облака и жизнь, непостоянные… вечно полные изменений… беспокойные и прекрасные.

– Хорошо, что Эрнст не слышит. А то ведь в свой дурной день припомнит, съязвит насчет незрелых отроческих мечтаний…

– Оставь его, Фриц. В свой хороший день он сам мечтает куда больше. Мир прекрасен. И прекраснее всего он без людей.

– В последнем письме Эрнст пишет так: «Самое прекрасное на свете – люди». Меня волнует только живое. А в человеке оно выражено наиболее ярко. Вы оба правы, и, наверно, оба согласитесь друг с другом.

– Дядя Фриц, оставьте-ка разговоры, идите сюда, будем пить чай. У меня все готово, а вам и дела нет, – надулась Паульхен.

– Как замечательно ты все устроила!

– Правда, дядя Фриц?

– Да, замечательно!

– Ты – самый лучший, дядя Фриц. От Фрида, конечно, ничего не дождешься, он думает об облаках да щеглах.

– Ты же считаешь, что я насмешничаю.

– Ты опять принесла цветы, Паульхен?

– Да. Стащила украдкой. В скверах столько сирени, что я подумала: сорву веточку-другую, от них не убудет, а нам пригодится. Угрызений совести я не почувствовала, вот и сорвала.

– Девчоночья мораль, – рассмеялся Фрид.

– Спасибо, Паульхен. Только не конфликтуй с законом. Я уже опасаюсь, как бы твое следующее письмо не пришло из тюрьмы.

– Не бойся, дядя Фриц. Если полицейский меня поймает, я очень ласково посмотрю ему в глаза, подарю цветочек и скажу: я сорвала его для вас. И он наверняка меня отпустит.

– Или тебя еще суровее накажут за попытку подкупа.

– Ах, у девушек собственные законы. Их всегда оправдывают.

– По законам для малолетних и умственно отсталых, – насмешливо бросил Фрид.

– А злые мальчишки заслуживают розог, да, дядя Фриц?

– Спокойно… спокойно, – попробовал Фриц унять обоих.

– Эти гадкие насмешки он перенял у противного Эрнста. Раньше-то был совсем другим!

– Противнее?

– Милее!

– Цель моей жизни отнюдь не в том, чтоб быть «милым» в глазах маленькой девчонки.

– Ты неотесанный варвар!

– А ты юная дама.

– Так и есть.

– Увы, в покуда коротковатых платьях и с косичками.

– Дядя Фриц, помоги же мне! Выгони его вон!

– Но, Паульхен, он ведь говорит правду.

– Ты еще и защищаешь его?

– Нет, но он делает тебе комплименты. Надо только как следует прислушаться. Юная дама с косичками и растрепанной челкой совершенно восхитительна.

– Да… пожалуй… хотя… – Она задумчиво сунула в рот пальчик. – Ты это имел в виду, Фрид?

– Конечно, Паульхен.

– Ладно, тогда давай помиримся. Дядя Фриц, у меня будет новое платье. Мама говорит, ты должен помочь выбрать материал. Согласен?

– Разумеется. Как тебе васильковый цвет?

– У меня же есть…

– Белый шелк…

– У-у… белый…

– Ну, тогда изящный батик на черном шелке… и совершенно особенный фасон. Рукава-крылышки и все такое. Я тебе нарисую.

– О да, да.

– Vanitas in vanitatum^[7], – вздохнул Фрид, – чем было бы женское существо без платьев…

– Мы достаточно часто ходим в солярий…

– Опять туда собираетесь, дети?

– Да, дядя Фриц, ведь уже тепло.

– Отлично! Солнце дочиста промывает тело и дух.

– До свидания, дядя Фриц.

– Побудьте здесь еще немного, дети.

– Нет, тебе ведь надо работать. До свидания, до свидания…

Она выпорхнула из комнаты.

– Сущий вихрь, – сказал Фриц. – Нынче вечером в эстетическом обществе старонемецкие хороводы. Сходите туда.

– Ладно! До свидания, Фриц.

Большими шагами Фрид поспешил следом за Паульхен.

Настала тишина.

Солнце светило в мансардную комнатку, рисовало на полу золотисто-желтые разводы. Фриц набил трубку. Затем поставил на стол покрытую тонкой гравировкой металлическую пепельницу в форме греческой чаши и раскурил трубку, глядя в пространство сквозь сизые извивы дыма. Прощальным вечером он и Лу пили из этой блестящей чаши пурпурное вино, потому что у него не было бокалов, да им они и не требовались, когда по дороге на помолвку она еще раз зашла к нему, обняла и разрыдалась: «Я не могу… не могу, любимый…»

У него тоже слезы навернулись на глаза, и он сказал: «Останься, останься со мной!»

И все же они расстались… пришлось.

Трепеща от близкой разлуки, но пока что вместе, в тот вечер они поднимали к звездам сияющую золотом чашу, полную искристого вина, и рыдали о своей любви и боли.

Фриц отложил трубку, прошел в мастерскую. Достал холст и принялся за дело. Один за другим бежали часы – он ничего не слышал, углубившись в работу. Наконец сумерки заставили его отложить кисть. Он провел ладонью по лбу, рассматривая свою работу. Потом удовлетворенно отодвинул мольберт. Тихонько насвистывая, взял шляпу и трость и вышел на вечернюю улицу.

Мирно шумели каштаны.

Через час Фриц вернулся. Зажег лампу, взял несколько выпусков «Красоты».

Снаружи медленно наступала ночь.

Несколько чудесных фотографий обнаженной натуры в журнале привели Фрица в полный восторг.

В дверь постучали.

«Наверно, кто-то из молодых друзей», – подумал он.

– Прошу.

На пороге стояла высокая элегантная дама, и ясный, звучный голос произнес:

– Добрый вечер, господин Шрамм.

Фриц вскочил.

– Какая приятная неожиданность, мадемуазель.

– Я не помешаю?

– Только если захотите сразу же уйти.

– Значит, не помешаю. Вы столько рассказывали о вашем Приюте Грез, что мне стало любопытно…

Она сбросила на руки Фрица шелковую накидку и огляделась. Фриц смотрел на нее. Нежный шелк мягко стекал по высокой фигуре. Беломраморная шея выступала из глубокого выреза платья, гордо и спокойно неся красивую голову с тяжелыми темными волосами. Поблескивали матовые жемчужины.

– Вы не преувеличивали, господин Шрамм, это поистине комната грез. Такая уютная и теплая. Я вдвойне это чувствую, мне так надоели залы со свечами и ярко освещенные комнаты.

Фриц придвинул ей кресло, она небрежно села.