– Вот и аббат Радульфус того же мнения, – угрюмо подтвердил Берингар. – Убийство произошло в сумерках, и в возникшей сумятице все нападавшие разбежались и попрятались, в том числе и убийца. Мерзкое преступление, ибо не приходится сомневаться в том, что это был не случайный удар, нанесенный в запале. Когда писца Христиана вырвали из рук негодяев, кто-то из них нанес подлый удар и лишь потом пустился наутек. Казалось бы, раз нападение на писца сорвалось, уноси ноги – так ведь нет же. Этот мерзавец, наверное, был вне себя от злобы. Неужто он останется безнаказанным? А ведь те, кто заправляют сейчас в Винчестере, только и делают, что твердят с утра до ночи о законе, справедливости да всеобщем благе. И наверняка некоторые из них были бы только рады, если бы отважный Христиан истек кровью в сточной канаве, как и вступившийся за него рыцарь. Не исключено, что кто-то из них и пустил убийцу по его следу.

– Зато доброе имя императрицы только укрепится, – промолвил Кадфаэль, – благодаря тому, что среди ее сторонников нашелся хотя бы один, способный уважать честного противника и не побоявшийся рискнуть жизнью ради его спасения. Стыд и позор, если его гибель останется неотмщенной.

– Старина, – удрученно заметил Хью, поднявшись и собираясь уходить, – за последние годы Англия хлебнула позора, уж этим-то нынче никого не удивишь. Вошло в обычай вздыхать, пожимать плечами да обо всем забывать. Слава Богу, хоть ты не таков. Уж я-то знаю: ты никогда не мирился с несправедливостью. Но теперь даже ты ничего не можешь поделать – разве что лишний раз помолиться за убиенного. Слишком далеко отсюда Винчестер.

– Это как посмотреть, – пробормотал себе под нос Кадфаэль, – может, и не слишком.

Монах отстоял вечерню, поужинал, поработал, отправился к повечерию, и все это время перед его мысленным взором стояло одно незабываемое лицо. Потому-то он вполуха слушал чтение жития святых и с трудом мог сосредоточиться на молитве. Хотя, возможно, его размышления и воспоминания сами по себе являли своего рода молитву, исполненную благодарности и смирения.

Когда Кадфаэль впервые увидел это юное лицо – лицо молодого сквайра, посланного бароном за племянниками, – оно поразило монаха своей красотой. Худощавое, продолговатое, смуглое, с густыми бровями, с изящным изгибом губ, с тонким с горбинкой носом и яркими золотистыми бесстрашными ястребиными глазами. Голову юноши венчала шапка курчавых иссиня-черных волос. Очень молодое и вместе с тем вполне зрелое лицо человека, в чертах которого сошлись вместе Восток и Запад. Оливковые, как у сирийца, щеки были гладко выбриты по нормандскому обычаю. Увидев впервые этого молодого человека, Кадфаэль сразу же вспомнил о Святой земле, и, как потом выяснилось, не зря: любимый сквайр Лорана д’Анже вернулся со своим лордом из крестового похода. Звали его Оливье Британец. И если его лорд со своими вассалами находится сейчас на юге, в свите императрицы, то где же еще быть Оливье? Возможно даже, аббат видел его – скажем, кинул случайный взгляд на проезжавшего мимо бок о бок со своим лордом молодого сквайра и подивился его красоте. «Ибо, – подумал Кадфаэль, – служитель Божий не может не обратить внимания на столь совершенное творение Всевышнего.

А ведь этот рыцарь, Рейнольд Боссар, отважный и великодушный человек, был наверняка знаком с Оливье, ибо они служили одному господину. Его смерть, должно быть, опечалила Оливье, – думал Кадфаэль, – а боль Оливье – это и моя боль. И пусть это несчастье приключилось далеко, на темной улочке Винчестера, здесь, в Шрусбери, я готов искренне, от всего сердца оплакать смерть человека, поплатившегося за свое благородство. Пусть ценою жизни, но он добился своего, ибо писец Христиан уцелел и смог вернуться к госпоже своей королеве, исполнив ее повеление».

Шорохи, доносившиеся из-за тонкой перегородки, отделявшей Кадфаэля от других братьев, которые укладывались спать, стихли задолго до того, как монах поднялся наконец с колен и скинул сандалии. Маленькая лампадка у черной лестницы лишь слегка высвечивала потолочные балки. В темноте тонул потолок дормитория, ставшего ему домом. Когда? Восемнадцать или девятнадцать лет назад – теперь даже трудно вспомнить. Он настолько сроднился с монастырской жизнью, что порой ему казалось, будто всем своим существом – и сердцем, и умом – он не просто удалился от мира, но воистину вернулся домой, ибо жить именно здесь было предначертано ему от рождения.

И все же он помнил каждый год и день своего пребывания в миру и был благодарен судьбе за беззаботное детство, полную приключений юность, за женщин, которых знал и любил, за то, что ему посчастливилось принять крест и сражаться за Христову веру в Святой земле и бороздить моря у берегов Иерусалима. Вся его жизнь в миру была как бы долгим паломничеством, которое привело его в эту тихую обитель. Однако ничто в прошлом не пропало даром – ни ошибки, ни промахи, – ибо все так или иначе сделало его таким, каким он был ныне, и подтолкнуло к принятию обета. Господь дал ему знак, и у него не было нужды ни о чем сожалеть, ибо прошлое и настоящее составили ту жизнь, судьей которой мог быть один Всевышний.

Он лежал в темноте на своем топчане неподвижно, словно в гробу, но расслабившись и свободно вытянув руки вдоль тела. Полузакрытые глаза ловили сквозь дрему слабые отблески света на переплетении потолочных балок. В эту ночь молнии не сверкали, но дважды, до и после полуночного молебна, прозвучали отдаленные раскаты грома, такие тихие, что остальные братья их вовсе не заметили, но брату Кадфаэлю, отчетливо слышавшему их, когда он поднимался на службу и когда снова укладывался спать, они показались знамением, свидетельствующим о том, что Винчестер и впрямь стал ближе к Шрусбери, а значит, и его печаль замечена на Небесах. Теперь он может уповать на то, что ему удастся внести свою лепту в восстановление справедливости по отношению к погибшему Рейнольду Боссару. С надеждой на это он и уснул.

Глава третья

Семнадцатого июня искусно сработанную дубовую раку с останками святой Уинифред, запечатанную, богато отделанную серебром, со всем надлежащим почтением вынесли из монастырской церкви и доставили в часовню Святого Жиля, где мощам предстояло дожидаться знаменательного дня – двадцать второго июня.

Погода стояла чудесная: на небе ни облачка, но и ласковое солнышко не припекает – в самый раз для путешествия. Уже к восемнадцатому июня стали прибывать первые паломники, все предвещало в ближайшие дни настоящий наплыв.

Брат Кадфаэль наблюдал за отбытием реликвий в достославное путешествие с чувством легкой вины, от которой никак не мог избавиться, хотя и уверял Хью, что в ту летнюю ночь в Гвитерине он не мог поступить иначе. Он чувствовал, что святая – плоть от плоти Уэльса и должна покоиться там, где будет слышать родную валлийскую речь, в родной земле, где она безмятежно пролежала несчетные годы, совершая маленькие, милые чудеса для своего народа. Нет, он не мог поверить в то, что допустил ошибку, но… Если бы она только глянула в его сторону и удостоила кивка или одобрительной улыбки!

Озираясь по сторонам, в садик зашел недавно прибывший паломник. Следуя указаниям брата Дэниса, он разыскивал собрата по ремеслу. Кадфаэль был занят прополкой тесно засаженных грядок с мятой, тимьяном и петрушкой. Весной и солнце пригревало, и дождик поливал в самую меру, так что всходы задались; правда, и сорной травы повылезло немало, а потому в этот послеобеденный час монах трудился не покладая рук. Заслышав чьи-то шаги, Кадфаэль поднялся с колен и обернулся.

Напротив стоял дочерна загорелый брат, который телосложением напоминал его самого, хотя и был лет эдак на пятнадцать моложе. Они смотрели друг на друга в упор – коренастые, крепко сколоченные монахи одного ордена и воистину братья.

– Ты, должно быть, и есть брат Кадфаэль, – промолвил гость густым мелодичным голосом. – Брат попечитель странноприимного дома объяснил мне, как тебя найти. Меня зовут брат Адам, я из Ридинга, садовник и травник, как и ты, хоть и не столь искусный, а о твоих уменьях наслышаны даже на юге, в нашей обители.

Он говорил это, с восторгом оглядывая редкостные сокровища брата Кадфаэля – восточные маки, вывезенные из Святой земли и заботливо взлелеянные здесь, в саду, и нежные теплолюбивые фиги, ухитрившиеся пышно расцвести у северной стены под ласковыми лучами солнца. Круглое, гладко выбритое лицо пришельца порозовело от восхищения и зависти. Дюжий монах производил впечатление человека, уверенного в себе: такого лучше не задевай – спуску не даст. Кадфаэлю гость пришелся по душе.

– Добро пожаловать, брат, рад приветствовать тебя в нашей обители, – сердечно промолвил Кадфаэль, – надеюсь, ты останешься на праздник нашей святой? Скажи, а место для ночлега тебе уже подыскали? У нас нарочно оставлено несколько свободных топчанов на случай приезда братьев из других обителей – таких как ты.

– Наш аббат послал меня из Ридинга с поручением в дочернюю обитель в Леоминстере, – сказал брат Адам, пробуя пальцем ноги щедро удобренную почву возделанной грядки и приподняв бровь в знак признания отменного качества работы. – А я попросил у него дозволения заглянуть в ваше аббатство и побывать на празднике перенесения мощей святой Уинифред и получил его. Не часто выпадает случай побывать так далеко на севере, и было бы жаль упустить такую возможность.

– Так тебе уже нашли подходящее место?

И впрямь: нельзя же такого гостя – брата Бенедиктинского ордена, садовника и травника – поместить в странноприимном доме с мирянами. Кадфаэлю польстил восторженный блеск в глазах брата Адама – потому-то он и стремился сойтись с ним поближе.

– Не беспокойся, брат, меня встретили очень радушно и устроили рядом с послушниками.

– Коли так, будем соседями, – обрадовался Кадфаэль, – а сейчас давай-ка пройдемся, я покажу тебе все, что стоит посмотреть. Главные-то наши сады раскинулись вдоль берега реки – это на дальнем конце предместья, ну а этот я насадил сам, собственными руками. И если у меня найдется что-нибудь нужное для тебя, я с радостью дам тебе семена или рассаду.

Оба монаха зашагали по тропинке между грядками, ведя обстоятельную и чрезвычайно приятную для обоих беседу. Им было что рассказать друг другу о садах и огородах своих обителей. Брат Адам из Ридинга имел острый и наметанный глаз, и не приходилось сомневаться в том, что домой он отправится нагруженный трофеями. Он восхищался аккуратностью и образцовым порядком, царившими в сарайчике Кадфаэля, гирляндами шуршащих сушившихся трав, свисавших с потолочных балок и навесов кровли, и выстроившимися дружными рядами кувшинами, флягами и бутылями. К тому же Адам, в свою очередь, дал Кадфаэлю ряд полезных советов. Травники настолько увлеклись разговором, что день пролетел незаметно. Когда перед самой вечерней они наконец вернулись на монастырский двор, там уже царило предпраздничное оживление.

К конюшням под уздцы вели лошадей, в странноприимный дом вносили тюки и седельные сумы. Пожилой важный господин, приехавший верхом, направлялся к церкви, дабы сразу, не откладывая, преклонить колени перед алтарем. Следом за ним семенил слуга. Юные послушники брата Павла гурьбой столпились у ворот и во все глаза таращились на прибывающих. Правда, проходивший мимо брат Жером, как всегда, с важным видом спешивший куда-то по поручению приора, шуганул мальчишек, но едва он пропал из виду, они тотчас снова сбились в стайку. На улице собралась кучка любопытных жителей предместья – им тоже хотелось поглазеть на гостей. Подле них с возбужденным лаем бегали собаки.

– Завтра, – заметил Кадфаэль, глядя на эту картину, – народу будет куда как больше. Это еще только начало. Если и дальше продержится такая прекрасная погода, праздник нашей святой удастся на славу.

«И она поймет, что все это устроено в ее честь, – подумал монах, – хоть и находится далеко отсюда. И кто знает, может, заглянет к нам по доброте души. Расстояние для святой не помеха – она в мгновенье ока перенесется куда ей угодно».

Весь следующий день напролет странноприимный дом гудел, как улей, пополняясь все новыми гостями. Паломники прибывали с утра до вечера, кто поодиночке, кто в компании, ибо многие, повстречавшись по дороге, познакомились и приятно скоротали неблизкий путь вместе. Одни приходили пешком, другие приезжали на низкорослых лошадках. Одни были здоровы и веселы и явились на праздник из простого любопытства, многие собрались из окрестных селений, но немало было и прибывших издалека, причем иные из них приковыляли на костылях. Слепых приводили их зрячие друзья и родные. Недужных было, пожалуй, больше всего: страдавшие хромотой, ломотой в суставах, слабостью в ногах, покрытые гнойниками и язвами – все они чаяли получить облегчение своих страданий.