мне не высвободиться в другом теле,

мне не нужно

убежище вне меня —

мое бедное вдохновенное

творение,

в итоге ты отвлекаешь,

попросту урезаешь;

под конец ты так мало похоже на меня,

что перестаешь мне нравиться.

И так непреклонно —

хочешь, чтобы тебе заплатили

за исчезновение,

за все заплатить в какой-то стороне земли,

каким-нибудь сувениром, как тебя когда-то

вознаградили за труд:

так писцу платят

серебром, пастуху – ячменем,

хотя эта земля и не прочная,

только не эти

клочки материи —

если б ты открыл глаза,

то увидел бы меня, увидел

пустоту небес,

отраженную землей, вновь опустевшие поля,

безжизненные, заснеженные —

а затем белый свет,

больше не маскирующийся под материю.

Vespers

I don’t wonder where you are anymore.

You’re in the garden; you’re where John is,

in the dirt, abstracted, holding his green trowel.

This is how he gardens: fifteen minutes of intense effort,

fifteen minutes of ecstatic contemplation. Sometimes

I work beside him, doing the shade chores,

weeding, thinning the lettuces; sometimes I watch

from the porch near the upper garden until twilight makes

lamps of the first lilies: all this time,

peace never leaves him. But it rushes through me,

not as sustenance the flower holds

but like bright light through the bare tree.

Вечерня

Мне больше не интересно, где ты.

Ты в саду – там, где Джон,

в земле, абстрагированный, с зеленой лопаткой в руке.

Вот так он садовничает: пятнадцать минут

интенсивных усилий, пятнадцать минут экстатического

созерцания. Иногда я тружусь рядом, тенью

следуя за ним: полю, прореживаю латук; иногда

наблюдаю с веранды верхнего сада, как сумерки

зажигают первые лилии: все это время

покой его не покидает. Но все проносится сквозь меня

не как соки, питающие цветок,

а как яркий свет сквозь голое дерево.

Vespers

Even as you appeared to Moses, because

I need you, you appear to me, not

often, however. I live essentially

in darkness. You are perhaps training me to be

responsive to the slightest brightening. Or, like the poets,

are you stimulated by despair, does grief

move you to reveal your nature? This afternoon,

in the physical world to which you commonly

contribute your silence, I climbed

the small hill above the wild blueberries, metaphysically

descending, as on all my walks: did I go deep enough

for you to pity me, as you have sometimes pitied

others who suffer, favoring those

with theological gifts? As you anticipated,

I did not look up. So you came down to me:

at my feet, not the wax

leaves of the wild blueberry but your fiery self, a whole

pasture of fire, and beyond, the red sun neither falling

            nor rising —

I was not a child; I could take advantage of illusions.

Вечерня

Так же, как Моисею, ты являешься мне,

ведь ты мне нужен,

хоть являешься и нечасто. Я живу, по сути,

во тьме. Возможно, ты учишь меня

реагировать на малейшие проблески. Или, подобно

поэтам, тебя к этому побуждает отчаяние:

горе заставляет тебя раскрыть собственную природу?

Сегодня днем в физическом мире, куда ты обычно

привносишь свое молчание, я поднялась

на холмик над дикой черникой, метафизически

спускаясь, как на всех своих прогулках: достаточно ли

я углубилась, чтобы ты меня пожалел, как ты иногда

жалел других страдальцев, благоволя к тем, кто

наделен богословским талантом? Как ты и предвидел,

я не подняла глаз. Поэтому ты спустился ко мне:

у моих ног не восковые листья дикой черники,

а твое огненное «я», целое пастбище пламени,

а за ним – красное солнце, ни заходящее,

            ни восходящее, —

я была уже не ребенок: я могла жить иллюзиями.

Vespers

You thought we didn’t know. But we knew once,

children know these things. Don’t turn away now —

            we inhabited

a lie to appease you. I remember

sunlight of early spring, embankments

netted with dark vinca. I remember

lying in a field, touching my brother’s body.

Don’t turn away now; we denied

memory to console you. We mimicked you, reciting

the terms of our punishment. I remember

some of it, not all of it: deceit

begins as forgetting. I remember small things, flowers

growing under the hawthorn tree, bells

of the wild scilla. Not all, but enough

to know you exist: who else had reason to create

mistrust between a brother and sister but the one

who profited, to whom we turned in solitude? Who else

would so envy the bond we had then

as to tell us it was not earth

but heaven we were losing?

Вечерня

Ты думал, что мы не знаем. Но когда-то мы знали,

детям об этом известно. Теперь не отворачивайся —

мы вжились в ложь, чтобы тебя умилостивить. Помню

солнечный свет ранней весны, набережные,

оплетенные темным барвинком. Помню,

как лежала в поле, касаясь брата.

Теперь не отворачивайся: мы отреклись

от памяти, чтобы тебя утешить. Мы подражали тебе,

перечисляя условия нашего наказания. Помню

кое-что, но не все: обман

начинается с забвения. Помню мелочи, цветы,

растущие под боярышником, колокольчики

дикой пролески. Не все, но достаточно, чтобы знать,

что ты есть: зачем кому-то еще

вызывать недоверие между братом и сестрой, как не тому,

кому это выгодно, к кому мы обращались в одиночестве?

Кто еще бы так позавидовал нашей тогдашней связи,

чтобы сказать нам: не землю теряете вы,

но небеса?

Early Darkness

How can you say

earth should give me joy? Each thing

born is my burden; I cannot succeed

with all of you.

And you would like to dictate to me,

you would like to tell me

who among you is most valuable,

who most resembles me.

And you hold up as an example

the pure life, the detachment

you struggle to achieve —

How can you understand me

when you cannot understand yourselves?

Your memory is not

powerful enough, it will not

reach back far enough —

Never forget you are my children.

You are not suffering because you touched each other

but because you were born,

because you required life

separate from me.

Ранние потемки

Как вы можете говорить,

что земля должна дарить мне радость? Все

рожденное – мое бремя: я не могу уследить

за всеми вами.

И вы еще хотите мне диктовать,

указывать,

кто из вас самый ценный,

кто больше всего похож на меня.

И ставите в пример

невинную жизнь, отрешенность,

которой стремитесь достичь, —

как вы можете меня понять,

если не в силах понять себя?

Ваша память

слаба, она не

заглядывает далеко в прошлое —

никогда не забывайте, что вы мои дети.

Вы страдаете не от прикосновений друг к другу,

а потому, что родились,

потому что вам захотелось жить

отдельно от меня.

Harvest

It grieves me to think of you in the past —

Look at you, blindly clinging to earth

as though it were the vineyards of heaven

while the fields go up in flames around you —

Ah, little ones, how unsubtle you are:

it is at once the gift and the torment.

If what you fear in death

is punishment beyond this, you need not

fear death:

how many times must I destroy my own creation

to teach you

this is your punishment:

with one gesture I established you

in time and in paradise.

Жатва

Мне грустно думать о том, что вы в прошлом, —

как вы слепо цепляетесь за землю,

будто это райские виноградники,

хотя поля вокруг охвачены пламенем —

ах, малышня, как же вы примитивны:

ведь это и дар, и мука.

Если после смерти вы боитесь

большего наказания, то смерти

бояться не нужно:

сколько раз я должен уничтожать

собственные творения, чтоб объяснить —

ваше наказание вот в чем:

одним махом я поместил вас

во времени и в раю.

The White Rose

This is the earth? Then

I don’t belong here.

Who are you in the lighted window,

shadowed now by the flickering leaves

of the wayfarer tree?

Can you survive where I won’t last

beyond the first summer?

All night the slender branches of the tree

shift and rustle at the bright window.

Explain my life to me, you who make no sign,

though I call out to you in the night:

I am not like you, I have only

my body for a voice; I can’t

disappear into silence —

And in the cold morning

over the dark surface of the earth

echoes of my voice drift,

whiteness steadily absorbed into darkness

as though you were making a sign after all

to convince me you too couldn’t survive here

or to show me you are not the light I called to

but the blackness behind it.

Белая роза

Это и есть земля? Тогда

мне здесь не место.

Кто ты, там, в освещенном окне,

затененном теперь мерцающей

листвой калины?

Выживешь ли ты здесь, где я не продержусь

дольше одного лета?

Всю ночь тонкие ветви

покачиваются и шелестят у светлого окна.

Объясни мне жизнь, подай хоть какой-нибудь знак,

хоть я и взываю к тебе по ночам:

я не такая, как ты: у меня лишь

тело вместо голоса, и я не могу

исчезнуть в тишине —

и холодным утром

над темной землей

разносится эхо моего голоса,

белизна постепенно поглощается тьмой,

будто ты все ж подаешь мне знак, чтоб

убедить меня в том, что тоже не смог бы здесь

            выжить,

или показать, что ты не свет, к которому

            я взывала,

а лишь тьма позади.

Ipomoea

What was my crime in another life,

as in this life my crime

is sorrow, that I am not to be

permitted to ascend ever again,

never in any sense

permitted to repeat my life,

wound in the hawthorn, all

earthly beauty my punishment

as it is yours —

Source of my suffering, why

have you drawn from me

these flowers like the sky, except

to mark me as a part

of my master: I am

his cloak’s color, my flesh giveth

form to his glory.

Ипомея

Что было моим преступлением в жизни иной,

если в этой мое преступление —

скорбь о том, что мне никогда

не позволят снова подняться,

ни в каком смысле

не позволят повторить свою жизнь,

свернувшуюся в боярышнике, всякая

земная красота – мое наказание,

как и твое —

Источник моих страданий, зачем

ты срезала с меня

цветы, подобные небу, если

не для того, чтоб подчеркнуть мою

принадлежность владыке: я

цвета его плаща, плоть моя

образует его сияние.

Presque Isle

In every life, there’s a moment or two.

In every life, a room somewhere, by the sea

            or in the mountains.

On the table, a dish of apricots. Pits in a white ashtray.