Того же мнения придерживалось большинство жителей округи, поскольку святой отшельник, живущий в Итоне, был гордостью манора, и единственное, что кое-кому не нравилось, как слыхал Кадфаэль, так это чрезмерная скромность Кутреда, сперва резко возражавшего, а потом и вовсе строго-настрого запретившего превозносить вслух его достоинства. Что с того, что наименьшим из сотворенных им чудес было отвращение посредством молитвы падежа скота в одном из стад леди Дионисии, где обнаружилась зараза? А еще он прислал как-то своего молодого слугу с предупреждением о буре, которая благодаря его заступничеству отбушевала, не принеся серьезного ущерба. И отшельник всегда настаивал на том, чтобы эти чудеса не смели относить на его счет, и чрезвычайно гневался, когда такие попытки все-таки предпринимались, угрожая карою Господней всякому, кто ослушается. Еще и месяца не прошло, как Кутред появился в Итоне, а он уже приобрел такое влияние, каким никогда не пользовались ни леди Дионисия, ни отец Эндрю, слухи о его святости передавались, несмотря на все запреты, соседями из уст в уста, шепотом, как некая тайна, делиться которой можно было лишь с глазу на глаз.

Глава третья

Время от времени Эйлмунд, эйтонский лесничий, захаживал в аббатство, докладывал капитулу о своих трудах и заботах, а в случае нужды просил прислать монахов на подмогу. Однако помощь ему требовалась редко, как правило, он ограничивался коротким отчетом. Тем не менее к концу второй недели ноября он вновь с утра пришел в аббатство, хмурый и озадаченный. Похоже было на то, что какая-то страшная беда обрушилась на его лесные угодья.

Эйлмунду перевалило за сорок, это был весьма сообразительный мужчина с косматой черной гривой, плотный, могучего телосложения. Он стоял посреди зала капитула, чуть расставив мощные ноги, словно борец, который глядит в глаза противнику, и медленно, как бы с усилием, излагал суть своего дела.

– Милорд, у меня происходят какие-то непонятные вещи. Неделю назад, как вы помните, была сильная гроза, так вот вода в сточной канаве, что идет между нашей делянкой и большим лесом, подмыла несколько кустов, вот канаву и запрудило, вода вышла из берегов и затопила посадки этого года. Едва я успел расчистить запруду, как выяснилось, что разлившаяся вода сильно размыла берега канавы и та в итоге совсем заплыла грязью. Вскоре я обнаружил, что на делянку забрались олени. Они погрызли все деревца, что мы посадили два года назад. Я думаю, многие саженцы погибнут, а выжившие задержатся в росте. Вся моя работа пошла прахом!

Кадфаэль знал те места, гордость лесничего Эйлмунда, ухоженную часть Эйтонского леса, прочищенную, с целой сетью сточных канав, лучшую в графстве лесную делянку, где постоянно велась вырубка шести-семилетних деревьев, чтобы света хватало всякому дереву, и росла густая трава со множеством лесных цветов. Некоторые деревья, такие как ясень, выращивались из побегов, росших прямо из старого пня. А такие, как вязы и осины, – из побегов, что вырастали вокруг пня. Кое-какие посадки заботами Эйлмунда превратились уже в настоящие рощи, и до сих пор ни одно стихийное бедствие не бросало искусному лесничему такого дерзкого вызова. Разумеется, он был сильно огорчен. Да и аббатству грозил значительный ущерб, поскольку лес с делянки шел на дрова, древесный уголь, черенки для инструмента, а также на всевозможные плотницкие и столярные изделия, что в целом приносило аббатству немалый доход.

– Однако на этом мои несчастья не кончились, – мрачно продолжал Эйлмунд. – Не далее как вчера я обходил посадки уже с другой стороны, где с канавой все в порядке, воды в ней нет, и берега не обвалились. И надо же такому случиться! Как раз в том месте, где посадки граничат с Итонскими землями, овцы проломили забор. А овцы, как вам известно, милорд, будут похуже оленей. Эти твари больше всего на свете любят обгрызать нежную поросль ясеня. И они уничтожили почти все, прежде чем я сумел выгнать их. Ни я, ни Джон Лонгвуд не понимаем, как овцы умудрились пробраться в такую маленькую брешь, но вы же знаете: если суягной овце в голову втемяшится что-то, ее не остановишь, а товарки пойдут за ней. Похоже, на мой лес кто-то напустил порчу.

– Скорее всего, дело в обыкновенном человеческом небрежении, – строго изрек длинноносый приор Роберт. – Либо твоем, либо твоих соседей.

– Отец приор, за много лет моего пребывания на службе у аббатства еще не было случая, чтобы моя работа вызывала нарекания, – раздраженно отрезал Эйлмунд со всей прямотой человека, знающего себе цену и уверенного, что цена эта известна аббату, перед которым он, собственно, и должен был держать ответ. – Я обхожу посадки каждый день, и по ночам тоже, но не могу заставить дождь прекратиться и не могу быть повсюду одновременно. Столько бед сразу – такого со мной еще не бывало! И я не могу вменить это в вину Джону Лонгвуду. Он всегда был добрым соседом, о таком приходится только мечтать.

– Это чистая правда, – твердо молвил аббат Радульфус. – У нас есть все основания быть благодарными ему за добрую волю и нет причин сомневаться в ней. И я ни в коем случае не подвергаю сомнению твои достоинства лесничего и твое усердие. В этом не было нужды прежде, и я не усматриваю необходимости ныне. Превратности судьбы посылаются нам затем, чтобы мы преодолевали их, и никто не должен надеяться, что ему удастся избежать испытаний. Ущерб восполним, и ты, Эйлмунд, приложи к тому все свои силы. А если увидишь, что сам не справляешься, проси помощи, и она будет тебе предоставлена.

Эйлмунд, который отлично знал свое дело и всегда гордился тем, что находится на своем месте, коротко поблагодарил аббата, но от помощи пока отказался, пообещав известить, если случится что-либо еще из ряда вон выходящее. Быстрым шагом, столь же стремительно, как и пришел, он отправился обратно в лес, в свою сторожку, где жил с дочерью, и унес с собой недовольство судьбой, поскольку был не в состоянии назвать иной источник своих несчастий.

Таинственным образом юный Ричард прознал, по какому необычному поводу явился в аббатство Эйлмунд. Мальчик был также осведомлен о том, что поделывала его бабушка и все те люди, что жили и работали в окрестностях Итона. Все новости он впитывал как губка. Как бы ни был мудр и бдителен его опекун, аббат Радульфус, и какую бы рачительность ни обнаруживал его управляющий, Джон Лонгвуд, Ричард полагал необходимым приглядывать за своими владениями и самостоятельно. И раз уж у самых границ Итона случилась беда, он желал знать ее источник и куда более, нежели аббат, склонялся к тому, чтобы приписать несчастья, хоть и непонятно как произошедшие, порочности и злому умыслу людей, поскольку и самому ему не раз приходилось держать незаслуженно строгий ответ в тех случаях, когда он был почти не виноват.

И если итонские овцы забрались в ясеневые посадки в Эйтоне не по воле Божьего Промысла, но вследствие того, что некто умышленно открыл им путь и направил их к месту желанного для них пиршества, то Ричард желал знать, кто именно это сделал и зачем. В конце концов, это были его собственные овцы!

Поэтому в часы собрания капитула мальчик внимательно приглядывался ко всем входящим и выходящим и был немало удивлен, когда два дня спустя после прихода Эйлмунда заметил у ворот монастыря юношу, уже виденного им однажды. Тот очень вежливо просил разрешения пройти в зал капитула и передать послание своего хозяина, отшельника Кутреда. Прибыл он рановато и должен был ждать, что и принял со смирением. Это было на руку Ричарду, поскольку прогуливать уроки он не мог, а вот когда собрание закончится и Ричард будет свободен, ему наверняка удастся подстеречь этого малого и удовлетворить свое любопытство.

Всякому святому отшельнику, давшему обет затворничества, надлежало неотлучно находиться в своем скиту и на своем огороде, используя данный ему дар предвидения на благо своих соседей. Такому отшельнику давали в услужение юношу, который исполнял его поручения и передавал людям его предостережения и слова порицания. Ясно было, что этот парень находился в услужении у Кутреда уже давно, ведь он прибыл в Итон вместе с ним, покуда тот искал подходящее место для своего уединенного жительства, уготованного ему Господом Богом. Юноша вошел в зал капитула как-то слишком уверенно и без тени смущения пред удивленными и взыскующими взорами братьев монахов.

Со своего обычного места у стены Кадфаэль с любопытством разглядывал посланца. Трудно было себе представить более неподходящего слугу для отшельника и известного в округе святого, который по давней кельтской традиции не заботился о своей канонизации. Однако в эту минуту Кадфаэль затруднился бы четко определить, чем именно он не подходил для этой службы. Парню было лет двадцать, одет он был в домотканую рубаху, коричневые чулки, все заношенное и не особенно чистое. В общем, ничего примечательного. Он был недурно сложен, черты лица имел резкие, как у Хью Берингара, но пальца на четыре превосходил его ростом. Юноша был строен, гибок и грациозен, словно молодой олень; движения его длинных рук и ног отличало то же изящество, что свойственно этому благородному животному. Даже в его деланном спокойствии таилась угроза мгновенного броска, точно у хищника, сидящего в засаде. Бег его, наверное, был быстр и бесшумен, а прыжок длинен и высок, как у зайца. Лицо юноши сохраняло несколько настороженное и зловещее выражение. Густые, цвета красного дерева вьющиеся волосы, овальное лицо, высокий лоб, длинный прямой нос с несколько раздутыми ноздрями, что лишь усиливало сходство с диким зверем, который держит нос по ветру и чутко ловит малейшие запахи; рот его, казалось, был постоянно искривлен в полуулыбке, словно юноша втайне ото всех чему-то усмехался; желтоватые глаза с чуть вздернутыми внешними уголками, темные брови с изломом. Его горящий взгляд был несколько притушен, но не до конца, и этого огня не могли скрыть длинные, как у женщины, ресницы. Зачем старому святоше понадобилось принимать себе в услужение такое нервное и прекрасное существо?

Как бы то ни было, выждав положенное время, дабы удовлетворить любопытные взоры присутствующих, юноша обратил свое искреннее, по-детски невинное лицо к аббату Радульфусу и весьма галантно и почтительно поклонился.

Он не начинал говорить, пока его не попросили, и медлил, словно ожидал вопросов.

– Ты пришел от эйтонского отшельника? – спросил аббат и мягко улыбнулся, внимательно изучая юношу.

– Да, милорд. Святой Кутред послал со мной известие. – Голос посланца был ровен и чист, даже несколько высоковат, и прозвучал под сводами словно колокольчик.

– Как тебя зовут? – спросил Радульфус.

– Гиацинт, милорд.

– Я знавал одного епископа с таким именем, – заметил аббат, улыбаясь краешком рта, понимая, сколь мало стоящий перед ним загорелый юноша имеет общего с епископом. – Тебя назвали в его честь?

– Нет, милорд. Я не слыхал о таком епископе. Но мне как-то рассказывали старую историю о юноше с таким именем, когда поспорили два бога и проигравший убил его. Говорят, из его пролившейся крови выросли цветы. Эту историю мне рассказал один священник, – скромно ответил посланец и, неожиданно улыбнувшись, окинул взором собравшихся, словно отлично понимал, какое беспокойство у монахов вызвало его появление в аббатстве. Однако Радульфуса ответ юноши нисколько не смутил.

«Что касается этой истории, – подумал Кадфаэль, с нескрываемым удовольствием взиравший на юношу, – то ты, парень, подходишь для нее куда больше, нежели для сана епископа, и сам это отлично знаешь. Да и в слуги отшельнику тоже не годишься. Вот только где он тебя откопал и каким калачом заманил к себе?»

– Могу ли я теперь изложить суть послания? – спросил юноша, бесхитростно глядя своими золотистыми глазами прямо в лицо аббата.

– Тебе, должно быть, пришлось выучить его на память, – произнес аббат с улыбкой.

– Да, милорд. Это послание только для вас.

– Надежный посланник! А теперь говори.