Вот при виде кого у Кармайна захватило дух. Черты лица Чандры явно отливали в патрицианской форме. Его ресницы были настолько длинными и густыми, что казались накладными, брови изгибались идеально ровными дугами, кожа имела благородный оттенок старой слоновой кости. Волнистые иссиня-черные волосы были подстрижены коротко, стрижка сочеталась с европейской одеждой, костюм был сшит из кашемира, викуньи и шелка. В перегруженной памяти Кармайна всплыло: этого человека и его жену считают красивейшей парой во всем Чаббе. Сын какого-то магараджи, обладатель несметных богатств, женат на дочери другого индийского монарха. Супруги живут на участке площадью десять акров возле самой границы округа Холломен вместе с детьми и армией слуг. Дети получают образование дома. Видимо, местная элитарная школа без пансиона недостаточно элитна для них. Или же дети могут набраться там американских веяний. Семья пользуется дипломатической неприкосновенностью, но почему, Кармайн не знал. Значит, предстоял деликатный разговор, а это не его метод!

– Бедный Джимми. – Доктор Чандра произнес эти слова сочувственно, но без тени нежности, которая сквозила в голосе Сесила, когда он говорил о макаке.

– Будьте добры, доктор, расскажите о нем подробнее, – попросил Кармайн, поглядывая на другую обезьяну: беспечно закинув ногу на ногу, она восседала в замысловатом плексигласовом кресле внутри гигантского ящика с распахнутой дверцей. Половинку мяча с головы животного сняли, обнажив розовую массу цемента с посаженным на него ярко-зеленым гнездовым разъемом. Такой же зеленый штекер был воткнут в разъем, толстый витой кабель из множества разноцветных проводков тянулся к панели на стене ящика. Вероятно, эта панель соединяла обезьяну с электронной аппаратурой на полуметровых стеллажах.

– Вчера Сесил позвонил мне и сообщил, что зашел проведать обезьян после обеда и обнаружил, что Джимми умер. – По-английски ученый говорил с экзотическим акцентом. Ничего общего с акцентами мисс Дюпре или Дона Хантера, какими бы разными они ни были. – Я решил посмотреть на него сам, и клянусь вам, лейтенант, – снова «лефтенант», – Джимми был мертв. Ни пульса, ни дыхания, ни сердцебиения, никаких рефлексов, оба зрачка расширены и неподвижны. Сесил спросил, надо ли отправить труп к доктору Шиллеру на вскрытие, но я отказался. Электроды Джимми вживлены не так давно, особой ценности для опытов он не представляет. Я велел Сесилу не трогать его и пообещал, что снова загляну в пять и, если Джимми не придет в себя, сам положу его в холодильник. Что я и сделал.

– А что скажете об этом приятеле? – спросил Кармайн, указывая на обезьяну в ящике. На ее морде застыло такое же выражение, как у Эйба, когда тому нестерпимо хотелось курить.

– Юстас? О, его ценность неизмерима! Правда, Юстас?

Обезьяна перевела взгляд с Кармайна на доктора Чандру и вдруг мерзко осклабилась. Кармайн невольно передернулся.

Лаборант доктора Чандры, молодой парень по имени Хэнк, проводил Кармайна в оперблок.

Соня Либман встретила лейтенанта в предоперационной и представилась операционным лаборантом. Помещение было заставлено стеллажами с хирургическими инструментами, здесь же находились два автоклава и внушительный сейф.

– Для моих учетных препаратов, – объяснила миссис Либман, указывая на сейф. – Там опиаты, пентотал, цианистый калий и прочая гадость. – И она вручила Кармайну пару холщовых бахил.

– Кто знает код? – спросил Кармайн, натягивая их.

– Только я. И он не записан нигде, – твердо заявила она. – Если когда-нибудь меня вынесут отсюда ногами вперед, сейф не открыть без взломщика. То, что знают двое, знают все.

Оперблок выглядел как любая операционная.

– Полной стерильности здесь нет, – сообщила Соня, прислонившись спиной к операционному столу, застеленному чистыми матерчатыми пеленками. Сама Соня была облачена в чистую отутюженную робу и холщовые бахилы. «Привлекательная женщина. Лет сорока, – подумал Кармайн, – стройная и деловая». Темные волосы она собирала на затылке в тугой узел, глаза – черные и умные, и только обрезанные под корень ногти портили изящные руки.

– А я думал, операционная должна быть стерильной, – заметил он.

– Гораздо важнее безупречная чистота, лейтенант. Я знаю операционные, которые стерильнее дохлой лабораторной дрозофилы, но на самом деле в них никто не поддерживает чистоту.

– Значит, вы нейрохирург?

– Нет, я лаборант с дипломом. Нейрохирургия – мужская сфера, женщинам-нейрохирургам живется хуже, чем в аду. Но здесь, в Хаге, я могу заниматься любимым делом и избегать психических травм. Размеры моих пациентов невелики, поэтому без мощной аппаратуры не обойтись. Видите? Это мой цейссовский операционный микроскоп. Таких в нейрохирургии Чабба нет, – удовлетворенно заключила она.

– Кого вы оперируете?

– Обезьян для доктора Чандры. Кошек для него и для доктора Финча. Крыс для нейрохимиков с верхнего этажа и кошек для них же.

– Часто они умирают на столе?

Соня Либман возмутилась:

– Думаете, я совсем безрукая? Ну уж нет! Я умерщвляю животных для нейрохимиков, которым для работы не нужен живой мозг. Но нейрофизиологи ставят опыты на живом мозге. Вот и вся разница.

– И кого же вы… м-м… умерщвляете, миссис Либман?

Только осторожно, Кармайн, еще осторожнее!

– Главным образом крыс, но также провожу децеребрацию по Шеррингтону на кошках.

– Что это? – спросил Кармайн, делая записи в блокноте, но уже сомневаясь, что хочет услышать ответ – очередной поток мудреных подробностей!

– Отделение головного мозга от мозжечка под эфирным наркозом. Инъекцию пентотала в сердце я делаю в тот же момент, когда извлекаю мозг, и – бац! Животное умирает. Мгновенно.

– И вы складываете зверюшек в мешки и уносите в холодильник?

– Да, в дни децеребрации.

– Часто такие случаются?

– По-разному. Когда доктору Понсонби или доктору Полоновски нужен передний мозг кошек – каждые две недели в течение пары месяцев, по три-четыре кошки в день. Доктор Сацума обращается гораздо реже – в год ему нужно кошек шесть, не больше.

– Насколько они крупные, эти кошки без мозга?

– Великаны. Самцы весят килограммов пять-семь.

Так, два этажа отработано, осталось еще два. С подсобными помещениями, лабораториями и отделением нейрофизиологии покончено. Теперь – наверх, познакомиться с персоналом четвертого этажа, потом спуститься вниз, к в нейрохимикам.

Три машинистки оказались обладательницами дипломов по естественным наукам, делопроизводительница могла похвастаться лишь школьным аттестатом – как одиноко, должно быть, она себя чувствовала! Вонни, Дора и Маргарет работали на громоздких пишущих машинках IBM со сферическими головками и могли напечатать «электроэнцефалография» быстрее, чем любой коп – аббревиатуру ДТП. Ловить здесь было некого, и Кармайн оставил их с миром. Делопроизводительница Дениза шмыгала носом и утирала глаза, роясь в открытых ящиках, машинистки строчили как из пулеметов.

Доктор Чарльз Понсонби ждал у лифта. Провожая Кармайна в свой кабинет, он объяснил, что ему пятьдесят четыре года, он ровесник профессора, которого и замещает во время отлучек. Они вместе учились в здешней частной школе, потом поступили на подготовительные курсы в Чабб и там же получили медицинские дипломы. Но после школы медицины их пути разошлись. Понсонби предпочел пройти ординатуру в Чаббе, Смит – при университете Джона Хопкинса. Однако разлука была недолгой: после возвращения Боб Смит возглавил Хаг и предложил Понсонби составить ему компанию. Это случилось в 1950 году, когда обоим было по тридцать лет.

«А ты-то почему застрял дома?» – гадал Кармайн, внимательным взглядом изучая главу отделения нейрохимии. Среднего роста и среднего телосложения, каштановые, с проседью, волосы, водянистые голубые глаза, очки-половинки, оседлавшие длинный костистый нос. Чарльз Понсонби казался типичным представителем рассеянного ученого. Его одежда была неряшливой, даже затрапезной, волосы – всклокоченными, а носки, как заметил Кармайн, непарными: темно-синий на правой ноге, серый – на левой. Ясно, что Понсонби лишен предприимчивости и не понимает, зачем уезжать так далеко от Холломена. Но что-то в его слезящихся глазах говорило: он стал бы совсем другим, если бы куда-нибудь уехал после получения диплома. Эту гипотезу подкрепить было нечем, но интуиция подсказывала Кармайну, что удержало Понсонби дома нечто непреодолимое. Но не жена, потому что он сам довольно равнодушно назвал себя закоренелым холостяком.

Любопытным открытием стали контрасты между кабинетами ученых. Кабинет Форбса потрясал чистотой, в нем не нашлось места ни для плюшевых портьер, ни для картин – только книги и бумаги, повсюду, даже на полу. Финч увлекался комнатными растениями, у него цвела изумительная редкая орхидея, а на фоне стен прекрасно смотрелись перистые папоротники. Чандра предпочитал кожаную мебель в стиле Честерфилда, застекленные книжные шкафы и изысканные шедевры индийского искусства. А доктор Чарльз Понсонби уживался в опрятном кабинете с мерзкими артефактами – высушенные человеческие головы и посмертные маски Бетховена и Вагнера. Стены украсил четырьмя репродукциями знаменитых картин Бокса и Мунка.

– Любите сюрреализм? – оживился Понсонби.

– Я поклонник ориентального искусства, доктор.

– Знаете, лейтенант, я часто думаю, что ошибся в выборе профессии. Меня пленяет психиатрия, особенно психопатология. Взгляните на эту сморщенную голову – кому она принадлежала? Какими видениями порождены эти картины?

Кармайн усмехнулся:

– Меня спрашивать бесполезно. Я всего лишь коп.

«А ты мне не друг», – мысленно закончил он. Это ясно как день.

После кабинета Понсонби показал ему лаборатории, аппаратура в которых была Кармайну знакома: атомно-абсорбционный спектроскоп, масс-спектрометр, газовый хроматограф, большие и малые центрифуги – все то же, чем пользовался в работе Патрик, только поновее и побольше. Здесь тратили деньги не считая.

Кармайн узнал, что мозг кошек превращают в субстанцию, которую Понсонби назвал «мозговым бульоном» – так естественно, что никто бы не уловил и тени шутки. Делают в лаборатории и бульон из крысиных мозгов. А доктор Полоновски ставит опыты с гигантским аксоном ноги омара – не большой клешни, а короткой ножки. Ох и здоровенные эти аксоны! Лаборантке Полоновски, Мэриен, часто приходится по дороге на работу заезжать в рыбный магазин и покупать самых крупных омаров из бассейна.

– И куда же потом деваются омары?

– Их делят между собой те, кто любит омаров, – объяснил Понсонби с таким видом, будто вопрос был неуместным и ответ напрашивался сам собой. – Остальные органы доктору Полоновски не нужны. В сущности, с его стороны – это любезность, он мог бы съедать этих омаров сам. А он отдает их всем по очереди. Кроме доктора Форбса – он вегетарианец – и доктора Финча, который слишком ортодоксален, чтобы есть ракообразных.

– Скажите, доктор Понсонби, местные служащие обращают внимание на пакеты с трупами животных? Если бы вы увидели большой, туго набитый пакет для трупов, что бы вы подумали?

На лице Понсонби отразилось легкое удивление.

– Да я бы вообще не стал о нем думать, лейтенант, потому что вряд ли заметил бы.

Удивительно, но Понсонби не стал распространяться о деталях своей работы – просто сказал, что изучает химические процессы в клетках мозга, связанные с эпилепсией.

– Стало быть, все, с кем я уже беседовал, заняты эпилепсией. А умственной отсталостью? Я думал, в Хаге исследуют и то и другое.

– Увы, несколько лет назад мы лишились генетика, и профессор Смит пока не подобрал ему достойную замену. Всех манит ДНК. Она перспективнее. – Он хихикнул. – Бульон генетиков замешан на бактериях.

Понять, что болезненная обидчивость доктора Уолтера Полоновски не имеет никакого отношения к его польским корням, было просто.

– Это несправедливо, – с места в карьер заявил Полоновски Кармайну.

– Что несправедливо, доктор?