«Есть лица, подобные пышным порталам, где всюду великое чудится в малом»^[5], – сказал поэт. На этой скорбной процессии порталы так себе – хоть и пыжатся, а значительным, тем более великим, здесь, увы, не пахнет. «Есть лица как башни, в которых давно никто не живет и не смотрит в окно» – теплее, пожалуй, да и подходит лучше: башни и башенки, не освещенные изнутри… Кто эти люди, собравшиеся здесь, – образцы какой незнакомой цивилизации? Инопланетяне или просто существа другого биологического вида? Надолго они перебрались на берега Туманного Альбиона, пустят ли здесь корни? Много ли им подобных осталось и еще коптит небо на просторах нашей многострадальной родины?

Усопший, кстати, тоже не вызывал симпатии или сердечного влечения российской публики, да и фактурой не отличался – маленький, суетливый, невнятный…

Почему Дубов восхищается им? Почему боготворит сошедшего в мир иной нескладного странного человечка? Для него почивший в бозе олигарх не просто соплеменник – вождь стаи! Стаи, несущей тлен и уничтожение. Какой вид на грешной земле отличается особой всеядной прожорливостью (налетает, как туча, и съедает все живое), да еще и особой плодовитостью? Чей свободный полет ассоциируется с одной из самых страшных казней египетских? Обратим внимание на ключевое словосочетание – свободный полет! Значит ли это, что именно эти существа – истинные поборники свободы, лежащей в основе всякой демократии и особенно либерализма? «Подул сильный ветер, а за ветром налетели на Египет полчища саранчи, сожрав всю зелень вплоть до последней травинки на земле египетской». Усопший, несмотря на тщедушность, был признан сотоварищами абсолютно восхитительным экземпляром – эталоном умной, горделиво-царственной и блестяще образованной мужской особи саранчи перелетной обыкновенной: безответственной и безнравственной, невероятно прожорливой, безжалостно пожирающей зеленые побеги нормальной жизни, а заодно и соплеменников с друзьями, оставляющей после себя пустыню, лучше всех кроющей самок и особо плодовитой… и свободной, свободной, свободной, самой свободной, во всех отношениях самой свободной!

* * *

После православной панихиды закрытый гроб с телом доставили к месту захоронения под огромной многовековой елью в глубине от дороги. «Девочки, дочери, выбрали потрясающее место – самое красивое в этой части Англии», – сказал в телефонном разговоре с The New Times Юлий Дубов.

Во время церемонии прощания стояла тишина. Процессом никто не руководил, не было поминальной речи, присутствующие не произнесли ни слова – тихие, скромные семейные похороны. Зоя Богуславская, координатор премии Триумф, и чеченский политбеженец Ахмед Закаев приготовили прощальные речи, но не стали их произносить. Кто-то из родственников плакал, бросали в могилу горстки земли. В 16:00 на месте могилы установили небольшой деревянный крест с латунной табличкой.

Надпись на могиле в переводе с английского языка звучит так: «Светлая память Борису Березовскому, Платону Еленину. Скончался 23 марта 2013 года в возрасте 67 лет. Покойся с миром».

Имя Платон Еленин усопший взял в 2003-м, принимая политическое убежище в Великобритании.

Олигарх как магнит притягивал к себе в Лондоне недовольных, которые рады были за деньги кричать о кровавом режиме в России, раздавать интервью британской прессе о репрессивной машине Кремля. Теперь на могиле надпись «Покойся с миром», а в очередь за его деньгами стоят уже не оппозиционеры, а многочисленные кредиторы и наследники.

Одним из первых с кладбища поспешно уезжает Ахмед Закаев. Остальные тоже не задерживаются.

«Он похоронен, похоронен хорошо. Семья довольна тем, как все прошло, – сказал впоследствии Шуппе. – У всех нормальная ситуация, когда умирают отцы, дедушки, но это аномалия, когда у матери умирает сын, причем единственный сын, занимавший в ее мире огромное место. За этой шумихой люди забывают о том, что у матери умер сын».

После похорон восьмидесятисемилетняя мать бизнесмена Анна Александровна сказала: «Я довольна тем, как это все произошло». Была на похоронах, не проронила ни слезинки; вечером вместо поминок был товарищеский ужин в любимом итальянском ресторанчике Бориса Аллоро близ его офиса.

«Семья усопшего осталась удовлетворена тем, как прошли похороны», – сообщил прессе зять покойного. Тело Березовского спустя полтора месяца после смерти было наконец предано земле, но расследование дела о кончине бизнесмена не только продолжается, но и затягивается.

Прошли годы. В прессе появлялись фотографии запущенной могилы Еленина-Березовского. Кто в Англии остался из родственников?

Главная жена Лена, которую он из провинциалки превратил в гранд-даму. Катя и Лиза – дочери. Все не бедствуют. Но на могилу приличную не раскошелились. Уж ему-то родственники и жены – за дворцы и виллы, что он им оставил, – могли бы. Ну, жены – первая, вторая, третья – господь им судья. А дочери от первого брака? Как он с Лизкой носился, когда она куролесила, как Катьку любил!

Сергей Соколов, руководитель охранной фирмы: «Меня вид его могилы не удивляет. Просто к Боре приходили, когда от него что-то требовалось, и любили его только за деньги».

Тихий август. Вместо предисловия

Железный август в длинных сапогах стоял вдали с большой тарелкой дичи^[6].

Совсем в другом обличье явилась мне концовка лета 2018-го: какая-то тихая погода, слишком робкое солнце… Ко всему примешивался привкус увядания – вторая половина августа в Петербурге игрой красок и вечерней прохладой напоминает о приближении осени.

Договорился встретиться с журналистом Димой Теткиным – «вечным мальчиком из маленького города», по его собственному выражению, – для записи интервью на радио REGNUM. Припарковался у проходной некой бывшей конторы, где в советские времена трудились свои Журбины, а директорствовали собственные Андреи Бабичевы. Почему бывшей? Потому что непохоже это на действующий завод, вряд ли там что-то еще производят.

Кажется, я уже был когда-то у этой проходной… Типография Ивана Федорова, что ли? Если не ошибаюсь, типографщикам в начале девяностых не удалось выкупить здания с землей – случились какие-то проблемы с КУГИ (Комитетом управления госимуществом). Здесь теперь не печатают книг, не прессуют обложек, не сшивают корешков, просто сдают помещения в аренду – довольно распространенная нынче форма выживания старых предприятий. От прежней жизни осталось нагромождение индустриальных кубов в стиле Жоржа Брака – разновеликих строений середины прошлого века, наспех подкрашенных и опутанных неопрятными наслоениями позднейших коммуникаций. Потрескавшиеся дома, наподобие шепчущихся фантомов, сиротливо жмутся друг к другу, вспоминая давние дела канувшей в Лету советской эпохи.

Что на часах? Минут десять еще есть. Начало записи в четырнадцать.

Ворота настежь. Две расплывчатые фигуры – когда-то маскулинной, а теперь неизвестно какой гендерности, – проспиртованные агендеры, одним словом. Равнодушные стражи у ворот ветхой цитадели одного из осколков советского мира увлеченно обсуждали нечто околофутбольное.

Пришлось довольно нетактично прервать их разговор:

– Послушайте, уважаемые, у меня запись на студии REGNUM, позвольте пройти!

Расплывчатые удивленно взглянули на меня, с явным неудовольствием переспросили: «Регнум – радио? – пошуршали засаленными бумажками. – Нет таких, звоните им, пусть встретят» – и продолжили увлекательную дискуссию.

Позвонить им – большая проблема. Мы с Димой давно знакомы, переписываемся, встречаемся иногда поболтать и пообедать. У меня есть e-mail Теткина, WhatsApp, мессенджер, есть и номер мобильного. Но Дима – большой оригинал – на телефонные звонки не отвечает, объясняя тем, что не любит телефон. А мне что делать? Звоню-таки на мобильник, пишу на gmail – нет ответа.

Болтаюсь у проходной, хожу взад-вперед. Ворота – настежь, машины въезжают и выезжают; стражи тем временем занимаются своими делами. Им неинтересны машины, неинтересна и странная персона, фланирующая мимо их неодолимого поста охраны.

Жарко. Время течет и плавится, иногда останавливаясь и затвердевая наподобие теплого бабушкиного варенья.

В 14:30 из-за поворота появился «вечный мальчик», напористо вещая своему спутнику нечто возвышенно-ритмизированное: «Высоко в небе, где падают звезды, как слезы и розы в первых стихах».

Дмитрий обрадовался, заметив меня, будто это оказалось приятной неожиданностью:

– А, вы уже здесь? «Фонарями, проезжающими машинами каждый день прохожу мимо себя», – отречитативил он, возможно, собственные вирши. – Наверное, мимо вас тоже. Оч-чен-н-н хараш-шо, пойдемте… Со мной, – бросил он охранникам и увлек своего спутника и меня в извилистые дворовые проходы, обрамленные допотопными фабричными корпусами. Комментировать опоздание не стал, вдохновленный, возможно, примерами вечно опаздывающих президентов некоторых великих держав.

А потом были студия, интервью… Говорили о работе инженера, о бизнесе, об олигархах, о литературе, о гераклитовой метафоре времени и даже о боевых единоборствах как о театре.

После выхода передачи в эфир мы снова встретились и будто продолжили ранее начатый разговор. В присущей ему отвязной манере Дима заявил, что я как человек интересней того, что пишу: «Многие ваши вещи, особенно записки о Крыме, довольно любопытны, но не кажутся мне первичными».

«Напишите лучше о своей жизни, – добавил он. – В девяностые вы оказались в эпицентре событий, в которых подчас решались судьбы России. Просто воспоминания о том времени, о работе с олигархами, криминалитетом – вы же многих хорошо знали».

Первой мыслью было: «Писать о выскочках запыленных девяностых? Бр-р-р, вряд ли это герои моего романа. Не самые духоподъемные воспоминания, да и человеческий материал не особо интересный».

Дима был настойчив: «Попробуйте. Современной публике нон-фикшен может оказаться ближе устаревшего жанра романа».

Меня его идея не заинтересовала, и вскоре разговор был благополучно забыт. Но дружеские советы поделиться собственными впечатлениями о проклятых девяностых с неизменной регулярностью поступали от разной пишущей братии, от друзей, однокашников и многих других, кто мне небезразличен.

Опять нон-фикшен, опять публицистика? Несколько лет назад я твердо решил писать только худлит, гнал от себя идею открывать глаза общественности на абсурды и парадоксы первых лет так называемой демократии в России – не хотелось погружаться в темные времена безвластья, вернее, власти нуворишей-однодневок, не хотелось, чтобы мое имя ассоциировалось с этими весьма влиятельными в свое время, но крайне несимпатичными персонами, ежеминутно da surgere scelus^[7], да и сказано о них уже немало.

Но воспоминания о девяностых, сыгравших важную роль в моей жизни, не давали покоя, раз за разом всплывали в памяти, словно демоны из «Капричос» Гойи бились изнутри о черепную коробку, и я дал задний ход. Почему не попробовать? Написать без преувеличений. Попытаться уйти от назидательности и моральных оценок; написать как было – просто собственные впечатления.

Летом 2020-го приступил к написанию «Полета саранчи», постепенно увлекся, и вот книга перед вами, мой читатель. Вы читаете предисловие – довольно старомодно писать авторское предисловие, не так ли? Что делать – Кругосветов вообще старомоден, как все поколение Кругосветовых. Если так хочется остаться современным и быть в тренде – можете перелистнуть и сразу перейти к первой части.

Итак, о чем эта книга? В первую очередь, о темных временах.

О которых некогда сказал Бертольд Брехт: «Право, я живу в мрачные времена. / Беззлобное слово – это свидетельство глупости. / Лоб без морщин / Говорит о бесчувствии. Тот, кто смеется, / Еще не настигнут / Страшной вестью»^[8].

А еще Брехт говорил о хаосе и голоде, о резне и живодерах, о возмущении несправедливостью и отчаянии, «когда несправедливость есть, а возмущения нет», о праведной ненависти, уродующей человека, о законной ярости, от которой хрипнет голос.