Из машины вышел немолодой человек в костюме-тройке с жилетом в цветочек, в больших черных очках в отливающей золотом оправе, с крокодиловым ремнем и в таких же ботинках, открыл дверцу с той стороны, где сидела Фрида, помог ей выбраться из кресла, в которое она наполовину вжалась. Фрида разгладила платье, красное, как и машина, и пышное, как зонт. Под алым шелковым платком виднелись ее искусственно распрямленные волосы, жесткие, словно накрахмаленные, они блестели на солнце будто асфальт, которым недавно покрыли несколько улиц в Кигали.

Проигнорировав Глориозу и Модесту, водитель болида обратился на суахили к сестре Гертруде:

– Я его превосходительство Жан-Батист Балимба, посол Заира. У меня назначена встреча с матерью-настоятельницей. Проводите меня к ней немедленно.

Сестра Гертруда, шокированная тем, что с ней заговорили таким тоном, да еще и на суахили, секунду помедлила, но, видя, что этот человек намерен пройти за ворота в любом случае, даже без разрешения, смирилась и пошла впереди него.

– Подожди меня в вестибюле, – сказал он Фриде, – я сейчас все улажу, это ненадолго.

Глориоза демонстративно отошла от ворот и направилась к девяти ученицам выпускного класса, которые только что вышли из микроавтобуса.

– Вот наша квота, – сказала она, увидев подъезжающий грузовичок, осевший под грузом шаткой пирамиды из плохо закрепленных бочонков и картонных коробок. – Видишь, Модеста, ничто и никогда не помешает тутси заниматься спекуляцией: они извлекают выгоду, даже когда отвозят дочек в школу в начале учебного года. Доставляем товары в лавку в Ньяминомбе? А кто хозяин лавки? Конечно, тоже тутси, кажется, какой-то дальний родственник отца Вероники, который сам торгует в Кигали. И сама Вероника, которая воображает, будто красивее ее никого нет, в конце концов тоже будет торговать – собой. А ее подружка Вирджиния считает себя самой умной, и все только потому, что ее обожают все белые преподы. Знаешь, как ее зовут? Мутамуриза – «Не заставляйте ее плакать»! Уж я бы сумела опровергнуть это имечко. Вот тебе и квота: на двадцать учениц две тутси, и из-за таких вот моим подругам, руандийкам из национального большинства, настоящим хуту, не хватило места в школе второй ступени. Как любит говорить мой отец, пора нам избавиться от этих квот, это все бельгийские выдумки!

Модеста сопровождала гневную речь Глориозы одобрительными покашливаниями, но когда та, приветствуя обеих тутси, слишком нарочито стиснула их в объятиях, она отошла в сторону.

– Все эти поцелуйчики, – сказала Глориоза, когда Вероника и Вирджиния ушли дальше, – для того, чтобы вернее придушить этих змеюк, а ты, Модеста, похоже, боишься, как бы тебя не спутали с твоими сородичами. Ты и правда здорово на них похожа, а я, тем не менее, терплю тебя рядом с собой.

– Ты же знаешь, что я твоя подруга.

– Тебе же лучше всегда оставаться моей подругой, – сказала Глориоза и громко рассмеялась.

Колокольный звон и скрип закрывающихся ворот на закате возвестили о начале учебного года. Надзирательницы уже развели лицеисток по дортуарам. Учащиеся выпускного класса имели право на кое-какие привилегии. Так, их дортуар был разделен на отдельные альковы, обеспечивавшие им некоторую обособленность. Обособленность весьма относительную, поскольку от прохода, по которому сновала во время обхода надзирательница, кровать отделяла только тонкая занавеска, и монахиня в любой миг могла ее отдернуть. Впрочем, разделение дортуара на отдельные «спальни», как это называлось, которое преподносилось матерью-настоятельницей как пример прогресса и эмансипации, ставших доступными для лицеисток благодаря образованию, получаемому в лицее Богоматери Нильской, не всем было по нраву. Теперь уже было не пошептаться с соседкой до глубокой ночи, и главное – разве девочка может спать одна? Дома матери следили за тем, чтобы младшие делили кровать или циновку со старшими. Разве можно называться сестрами, не засыпая в обнимку, или подругами, не откровенничая ночами, лежа на одной циновке? Лицеисткам трудно было заснуть в одиночестве алькова. Они прислушивались к дыханию соседок за перегородкой, и это их немного успокаивало. В дортуаре второго класса сестра Гертруда настояла на том, чтобы пансионерки не сдвигали кровати: «Вы здесь в лицее, а не дома, – сказала она. – Тут каждая должна спать отдельно, как в цивилизованном мире».

Лицеисткам велели надеть форменную одежду и парами пройти в часовню, где из-за алтаря к ним вышли мать-настоятельница и отец Эрменегильд. Преклонив колена перед дарохранительницей, они затем повернулись к учащимся. Какое-то время все молчали. Отец Эрменегильд с отеческой улыбкой взирал на стоявших в первом ряду новеньких.

Наконец мать-настоятельница заговорила. Она приветствовала всех учениц, и в особенности тех, кто впервые переступил порог лицея. Она напомнила, что лицей Богоматери Нильской был создан для формирования женской элиты страны и что те, кому посчастливилось стоять здесь сейчас перед ней, должны в будущем послужить образцом для всех женщин Руанды, став не только хорошими женами и матерями, но также хорошими гражданками и хорошими христианками и что одного без другого не бывает. Женщинам предстоит сыграть великую роль в процессе раскрепощения руандийского народа. И именно они, учащиеся лицея Богоматери Нильской, избраны, чтобы встать в авангарде женского движения. Но пока они еще не стали движущей силой прогресса, напомнила она лицеисткам, им надлежит в точности исполнять устав лицея и помнить, что малейшее отступление от правил строго наказуемо. Она особенно настаивала на этом пункте. Единственный язык, на котором дозволено говорить на территории лицея, – французский, кроме, естественно, уроков языка киньяруанда, но это только на время урока, за пределы которого он не должен выходить. Находясь рядом с мужьями, которые будут занимать высокие должности (а впрочем, почему бы им и самим не занять такую должность?), им чаще всего придется пользоваться французским языком. Но главное, в лицее, носящем имя Девы Марии, не позволяется произносить ни слова на суахили, презренном языке, которым пользуются последователи Магомета. Она пожелала им хорошего года и прилежной учебы и призвала на них благословение Божьей Матери Нильской.

Отец Эрменегильд произнес длинную, довольно сбивчивую речь, из которой следовало, что народ хуту, очистивший огромные территории от непроходимых лесов, покрывавших Руанду, освободился наконец от девятисотлетнего хамитского ига. Он и сам, в ту пору скромный священник, принадлежавший к туземному клиру, внес свою лепту (конечно же, ничтожную, но сегодня он может в этом признаться) в дело социальной революции, покончившей с рабством и непосильным трудом. И если его имени нет среди тех, кто подписал Манифест Бахуту 1957 года, он был, и говорит это без всякого хвастовства, одним из вдохновителей этого документа: изложенные в нем идеи и требования были и его идеями и требованиями. А потому он призвал всех этих многообещающих прекрасных девушек, которые сейчас его слушают и которым предстоит однажды стать важными особами, всегда помнить, к какой расе они принадлежат, к истинно коренному народу, к национальному большинству и…

Слегка оторопев от такого потока красноречия, мать-настоятельница прервала оратора взглядом:

– И… и теперь, – запинаясь, проговорил отец Эрменегильд, – я благословляю вас и призываю на вас покровительство Божьей Матери Нильской, которая оберегает нас так близко от нашего лицея, у истока великой реки.

Труды и дни

Первая неделя нового учебного года почти всегда совпадала с началом сезона дождей. Если он задерживался, отец Эрменегильд в воскресенье после мессы отправлял лицеисток возложить букет цветов к статуе Богоматери Нильской. Учащиеся под присмотром сестры-экономки, которая опасалась, как бы они не разорили ее клумбы, собирали цветы, затем относили букет к подножию статуи у неиссякающего источника. Чаще всего в этом паломничестве не было надобности. О приходе сезона дождей возвещал гром, долго еще рокотавший в долине до самого озера, и с неба, черного, как донышко старого котелка, низвергались потоки воды, к пущей радости ребятишек из Ньяминомбе, выражавших свой восторг криками и плясками.

Для учениц выпускного класса лицейская жизнь не представляла уже никакой тайны. По утрам они не подскакивали больше от будивших их звуков: скрипа открывавшихся ворот, колокольного звона, свистков надзирательниц, которые бегали по дортуарам и тормошили не спешивших просыпаться девочек. Годлив всегда вставала последней, хныча, что не хочет больше оставаться в лицее, что вся эта учеба не для нее. Модеста и Иммакюле подбадривали ее, говорили, что скоро рождественские каникулы, что это последний год, и в конце концов вытаскивали ее из постели. Теперь надо было быстро скинуть ночную рубашку, завернуться в одно из двух больших белых полотенец, которые сестра-экономка выдала им накануне, завязать его под мышкой, добежать до умывальни и протолкнуться к крану (душ принимали по вечерам). Глориоза, благодаря своему росту, всегда первой склонялась к воде, хотя уступать ей место полагалось в любом случае. После туалета у девочек оставалось совсем немного времени, чтобы надеть синее форменное платье и отправиться в столовую, где их ждали тарелка овсянки и чай, которые Вирджиния глотала с закрытыми глазами, стараясь думать о вкуснейшем икивугуто – взбитом молоке, которое мать готовила ей каждое утро на каникулах.

Она отодвигала от себя чашечку с сахарным песком, из-за которого остальные чуть не дрались, хотя у некоторых были целые запасы и они насыпали себе по полчашки, так что получался не чай, а какая-то сладкая бурда. Вирджинии же сахар казался ужасно горьким. На холмах он был редкостью. Когда Вирджиния поступила в шестой класс, она никогда прежде не видела столько сахара, сколько ставили на столы в чашечках к завтраку. Вирджиния думала о своих младших сестренках. Если бы только было можно отнести им содержимое такой чашечки! Она представляла себе их губы, белые от сахарного песка. Она решила тогда откладывать тайком по несколько щепоток драгоценного песка из чашечки. Сделать это было непросто. Сахар, как вожделенное лакомство, находился под строгим контролем. Кроме того, она была тутси, а потому чашечка доходила до нее в последнюю очередь с жалкими остатками сахара на дне. Она тщательно выскребала эти остатки ложечкой и, вместо того чтобы высыпать их себе в чашку, украдкой, как можно быстрее, опрокидывала в карман форменного платья. По вечерам она вытряхивала содержимое кармана. К концу триместра у нее скопилась половина почтового конверта. Но соседка по столу Доротея разгадала ее хитрость. Перед каникулами она сказала ей:

– Ты воровка, я все расскажу про тебя.

– Я? Воровка?

– Воровка, воровка. Ты каждое утро крадешь сахар. Ты хочешь на каникулах продать его, там, у себя в деревне, на рынке.

– Это для моих младших сестренок. В деревне нет сахара. Не выдавай меня.

– Ну, можно и договориться. Ты лучше всех по французскому. Напишешь за меня следующее изложение – ничего не скажу.

– Позволь мне и дальше брать сахар для сестренок.

– Тогда будешь писать за меня изложения до конца года.

– Буду. Клянусь тебе – до конца года.

Внезапные успехи Доротеи очень удивили учителя.

Он заподозрил что-то неладное, но разбираться не захотел. А Доротея стала отличницей по французскому.

Снова звенел звонок. Начинались уроки. Французский, математика, религия, гигиена, история, география, физика, физкультура, английский, киньяруанда, рукоделие, французский, домоводство, история, география, физика, гигиена, математика, религия, домоводство, английский, рукоделие, французский, религия, физкультура, французский…

День за днем, урок за уроком.