Накануне половинного дня рождения я поставила будильник на 5:37, точную минуту появления на свет, и, проснувшись по его сигналу, перетасовала обычную колоду игральных карт. Я слышала, что с ее помощью можно предсказать судьбу. Первые шесть карт, которые я достала, были черви, и я надеялась, что это указывает на ожидающую меня любовь. Мама рассмеялась и пропела жизнерадостную песенку Сэма Кука о том, что девочка шестнадцати лет еще слишком молода, чтобы влюбляться. А я сказала, что, может быть, и не знаю, что такое любовь, зато знаю, что такое моногамия. Она удивилась, услышав от меня такое слово. Я узнала его в школе – не на уроке родной речи, а в кабинете школьного психолога по имени мисс Роудс. Меня отправили к ней, потому что в течение шести недель заметили целующейся с тремя разными мальчиками. «У моногамии есть определенные преимущества, барышня».

В старших классах мне было трудно. Дельный школьный психолог понял бы, что за враждебностью, которую я проявляла всякий раз, как меня вызывали к ней в кабинет, скрываются тяжелые и ранящие обстоятельства. В глубине души я была хорошей девочкой, умной, интересующейся биологией. В последний год в средних классах я без конца зубрила, чтобы поступить в спецшколу с математическим и научным уклоном. Каждый вечер корпела над учебниками, запоминая названия благородных газов и причуды разных изотопов. Я упорно готовилась, хотя до чертиков боялась, что мне не позволят принять приглашение, если Шорисс изъявит желание учиться в Старшей школе имени Мэйса.

Джеймс и Лаверн жили на улице Линнхерст-роуд, всего в полукилометре от этого учебного заведения. Ее построили совсем недавно, и она считалась лучшей старшей школой черной части Атланты. Шорисс легко могла туда поступить, даже если бы ее не взяли в спецкласс: у нее был подходящий почтовый индекс. Мамина квартира находилась всего в четырех с половиной километрах, но мы относились к школьному округу Старшей школы им. Террелла, в которой вообще не было углубленных программ. Я получила письмо о зачислении в июне, но пришлось целый месяц ждать, прежде чем принять приглашение: только тогда я узнала, что Шорисс взяли в Северную старшую школу, которая специализировалась на исполнительских видах искусства. Судя по всему, у нее были какие-то способности к игре на деревянных духовых инструментах.

Проще всего было бы сказать, что это не школа поставила на мне крест, а я на ней. Однако даже сейчас, проезжая по трассе I‐285, я чувствую, как что-то екает в животе, когда по правой стороне магистрали вижу Старшую школу имени Мэйса, уже не такую новую, но все еще внушительную на фоне деревьев кудзу и сосен. Помню, каково было там учиться, чувствовать, будто я влезла на чужую территорию, каждый день бояться, что Шорисс передумает заниматься в старшей школе в северной части города и играть на малой флейте, а вместо этого придет занять мое место.

Проучившись в девятом классе недели две, я решила завести парня, настоящего, единственного, который привязал бы меня к этой школе. Это и было причиной поцелуев, из-за которых меня раз за разом отправляли в кабинет психолога.

Так много мальчиков за такой короткий период я перепробовала, потому что каждый либо передавал записочки, либо пялился, либо даже разговаривал с какой-нибудь другой девушкой всего через день или два после того, как подкатился ко мне. Я не могла этого вынести, поэтому бросала их и снова отправлялась на поиски. Если парень проявлял ко мне интерес, я давала ему шанс (мне казалось, что нельзя позволить себе быть переборчивой), но разочаровывалась снова и снова.

Даже ботаникам нельзя было доверять. Всего за месяц до моего половинного дня рождения я начала гулять с Перри Хэммондсом. Он был высокий и голенастый, с прической в форме площадки. Волосы у него всегда были такие неопрятные, что хотелось их хорошенько подстричь. Я выбрала Перри, потому что он, как и я, любил науку и потому что казался слишком странным, так что вряд ли на него позарились бы другие девчонки, учился в одиннадцатом классе и еще ни разу не целовался (мне нравилось думать, что наши отношения будут не только моногамными, но и вообще первыми в его жизни). Так что после уроков, на лабораторных занятиях по биологии, я разрешила ему меня поцеловать. Но не понимала, что есть большая разница между нежеланием изменять и неимением возможности изменять. На протяжении наших коротких отношений Перри не встречался с другими девушками, но однажды я зашла в лабораторию, чтобы проверить, как там прорастает мой проект, и увидела Перри, по уши втрескавшегося в учительницу на замене. Я знала, что это произошло, потому что парень бритвой подровнял линию роста волос на висках. Кожа там была гладкая, белая и испещренная крошечными порезами.

Возможно, я зря вспылила. Может, именно от таких выпадов предостерегал меня отец, когда советовал не поддаваться крайним и безобразным проявлениям эмоций. Но я не могла смириться с тем, что сделал Перри. Пока он был на побегушках у учительницы на замене, взрослой женщины, которая никогда не стала бы целоваться с ним в актовом зале, я взяла пипетку и капнула отбеливателя в его аквариумы с солоноводными креветками.

Я налила слишком мало, чтобы убить всех этих мелких уродливых тварей, но вполне достаточно, чтобы нарушить эксперимент. Мама была права: я развивалась не по годам и уже в четырнадцать лет росла обиженной женщиной.

Перри постигло справедливое возмездие. Его проект не прошел отбор на городскую научную ярмарку, и вместо него отправили меня. Моя работа, «Воздействие кислотного дождя на развитие семян определенных растений», должна была представлять девятые классы Академии математики и естественных наук имени Бенджамина Э. Мэйса. Перри уныло слонялся по лаборатории, а директор нашей спецшколы обернул мою работу пузырьковой пленкой, чтобы подготовить ее к моему звездному часу.

– Ничего не понимаю, – сетовал мой бывший парень, думая о своих солоноводных креветках и, может быть, задаваясь вопросом, почему я с ним больше не разговариваю. Я ничего не сказала, хотя, наверное, если бы объяснила, почему игнорирую его, это принесло бы мне удовлетворение. Но я жила в мире, в котором нельзя было открыто показывать собственных желаний.

Вопросы жюри оказались несложными. Похоже, самое важное для них было выяснить, сделала ли я эту работу самостоятельно, и поэтому они пытались меня запутать, выспрашивали о процедуре смешивания реактивов. Даже не поинтересовались моим мнением о проблеме кислотного дождя и о том, уничтожит ли он весь мир.

Это меня раздражало, так что, отвечая на вопросы, я встряхивала своей гривой. Ровесницы наверняка подстерегли бы меня в туалете за то, что я так щеголяю роскошной шевелюрой, но зато, когда локоны перелетали с одного плеча на другое, мужчины в жюри неловко ерзали на стульях. Не послушавшись маминого совета, я нанесла ярко-синюю подводку на розовый ободок кожи над нижними ресницами. Она безумно щипала, но я только облизывала губы и пыталась сделать скучающий вид. Из моих раздраженных, радужно-переливающихся глаз текли слезы.

Один из членов жюри, грузный мужчина с выпрямленными волосами, спросил:

– Как получилось, что такая красивая девушка заинтересовалась науками?

Сидевшая там же женщина сделала замечание:

– Майкл, вы переходите границы.

Другой член жюри, мужчина, предупредил:

– Майкл, вы можете нарваться на штраф.

Я ответила:

– Меня волнует проблема кислотных дождей. Они уничтожат наш мир.

Трое судей переглянулись, когда я стала теребить жакет из кроличьего меха.

– Красивая шубка, – похвалила женщина из жюри.

– Папа выиграл ее в покер, – сообщила я и потерла глаза тыльными частями ладоней.

Я знала, что не выиграю золотой ключ: поняла это по тому, как члены жюри переглянулись, когда я выходила из небольшой аудитории. В коридоре я поискала своего научного руководителя, но ее не было видно. Дом культуры кишел детьми, волнующимися из-за конкурса. Ученики Старшей школы имени Мэйса ходили в нежно-голубых с золотом рубашках. На мне была такая же, потому что только так я могла участвовать в научной ярмарке, но поверх нее я надела свой жакет, застегнула пуговицы и подпоясалась ремнем, хотя в здании было тепло.

На плечо легла чья-то рука. Я обернулась и увидела женщину из жюри.

– Ты сделала хороший проект, – сказала она, – но тебе следует поработать над самоподачей.

Я вскинула подведенные карандашом брови.

– Не надо показывать коготки, милая, – посоветовала она. – Я говорю это для твоего же блага. Как женщина женщине.

Я ничего не ответила. Дама из жюри слегка погладила жакет, будто питомца, и зашагала прочь.

Я вышла из дома культуры и встала на ступенях перед ним, прижав к губам карандаш, как сигарету. Это была дурацкая привычка, вроде нервного тика, и переняла я ее у Джеймса. Он постоянно ненадолго отвлекался от любого занятия, чтобы выкурить «Кулз». Хотя мама разрешала ему дымить в доме, иногда он выходил на перекур во внутренний дворик. Я часто следовала за отцом, стояла рядом и наблюдала, как он прикрывает ладонями зажженную спичку. Когда Джеймс раскуривал сигарету, казалось, будто единственное и самое важное в мире событие в этот момент происходит в нескольких сантиметрах от его лица.

Стоял ноябрь, было уже морозно. Такой половинный день рождения не мог обещать хорошего года. Так как меня скрывала от посторонних глаз колонна, я довела игру до конца: «затушила» коротенький карандаш о подошву мокасина. К шуму машин, проносящихся мимо по Пьемон-авеню, примешивалось какое-то мяуканье. Я выглянула из-за колонны – и что же увидела? Прямо перед стеклянными дверями стояла Шорисс Уизерспун и рыдала так, будто ей разбили сердце.

Не сказать, чтобы встреча с ней в этом месте стала для меня шоком. Каждая государственная школа отправляла несколько учащихся на ярмарку. Как сказала бы мама, «люди встречаются». Так что меня ошарашило не то, что мы столкнулись. Нет, уголок рта начал подергиваться, потому что на Шорисс тоже был жакет до талии из кроличьего меха.

Дрожа за колонной, я пыталась придумать правдоподобную историю, в которой отец не соврал мне, когда сделал подарок. Почему Джеймс пошел на такие ухищрения, чтобы меня обмануть? Ведь я всю жизнь знала, что не являюсь главной дочерью. Если бы он просто признался, что купил этот проклятый жакет в магазине, я бы в каком-то смысле была готова к тому, что и Шорисс наверняка получила такой же. Почему он ворвался в мой дом среди ночи и уверил, будто увидел этот жакет, брошенный поверх горсти покерных фишек, и подумал обо мне – и только обо мне?

Забавно: стоит сыграть три или четыре нотки злости, и они сливаются в идеальный аккорд ярости. Я вспомнила, как отец поцеловал меня в щеку, обдав теплым дыханием с запахом рома. Вспомнила школьного психолога и ее высокомерные слова о моногамии. И кто такая эта женщина из жюри, чтобы учить меня, как надо себя вести? Я снова взглянула на Шорисс из-за колонны. Жакет совершенно ей не шел. Он был моего размера, а она даже не могла его застегнуть на своем круглом животе.

Одурманенная гневом, я вышла из-за колонны, но собиралась всего лишь посмотреть на Шорисс. Хотелось разглядеть ее во всех подробностях и потом вернуться в здание через двойные двери. Больше я ничего не планировала. Это чистая правда, хотя кто мне поверит? Я не собиралась говорить с ней, не собиралась трогать ее, просто хотела хорошенько поглядеть.