– По школе, стало быть, не скучаешь? – спросила Оля, вспомнив, как увлекательно и со знанием дела Колька излагал эволюции и перипетии московской истории. Красочно у него это получалось, как будто перед мысленным взором вставали описываемые им картины. Как это профессор сказал – умозрение. Точно. Умом зришь.

– Да я, Оль, что-то и не думаю, – признался парень, – как-то идет жизнь – ну и идет. Удержаться бы на ровной дорожке, вот о чем больше думаешь.

– А что, разве есть где свернуть? – улыбнулась Оля.

– Да как тебе сказать. Найдется обязательно какая-нибудь кривая дорожка, как однажды нашлась. Да не забивай себе голову, как-нибудь пробьемся, – пообещал Колька, как бы невзначай обнимая девушку, которая тоже как бы случайно положила голову ему на плечо. – Луна-то какая красивая!

Так и шли они себе, не торопясь, думая каждый о своем и друг о друге. Миновали парк, вышли туда, откуда несколько часов назад спешили на сеанс, – к Натальиному дому. И тут безмятежность вечера была прервана самым грубым образом.

Всему виной была собака, точнее собаки, целая стая. Дворняги вылезли откуда-то из-за кустов, кудлатые, все в земле, припадая на лапы и повизгивая, перекатывая, покусывая и грызя какую-то вещь, округлую и светлую. Увидев людей, свора насторожилась, ощетинилась, и, припадая к земле, псы принялись подкрадываться.

Колька, хмыкнув, сделал вид, что подбирает с земли камень, – свора кинулась кто куда, оставив свою игрушку. Парень, приглядевшись, не сдержался:

– Оля, отвернись.

9

– Что ты имеешь в виду – собаки катали? – с раздражением спросил Акимов, стараясь не смотреть в сторону того, что лежало на столе, бережно прикрытое Колькиной робой.

– То и имею, – отозвался Колька, соображая, как будет объясняться с завхозом по поводу пропавшей прозодежды. Понятно, что после всего этого носить ее невозможно.

– Вечно шлындаете где ни попадя, – проворчал Сергей. – И что ж ты его, товарищ, взял так и приволок?

– Я к нему не прикасался. Ну а как иначе-то? Не мог же я девчонку одну по темени к вам отправлять, да и стеречь это вот не оставишь. Барбосов там стая целая.

– На будущее – все-таки лучше не трогать, – поделился Остапчук житейской мудростью, – улики все-таки.

– Я не трогал! Собаки трогали. Вот, завернул, принес, а тут разбирайтесь сами, недосуг мне. – И Колька удалился, оставив оперов в тягостных раздумьях.

Через окошко Акимов наблюдал, как пацан, выйдя из дверей, поднимает с лавочки зареванную Ольгу, что-то объясняет, наконец с жестом, который может означать только одно («подбери нюни»), уводит в сторону отчего дома.

– Хорошие у нас места, спокойные. Разве что о черепушки спотыкаешься, – бормотал Остапчук, потирая лицо. – Серега, попали мы с тобой. Снова.

«Ты прав, старший товарищ. И снова, и снова… Вот уже который год войны нет, а разные решения, приказы – нормализовать оперобстановку в городе, об исполнении доложить. Как же так, хребет фашистскому зверю сломали, а своих зверюг отловить не можем. Вон, даже девчонку спокойно не проводишь. Ну а если все-таки…»

Вслух Сергей предположил:

– Так, может, это еще с войны. С декабря сорок первого, тут, говорят, столько народу в сорок первом на станции полегло – руки-ноги разлетались. Может, и это… откуда нам знать?

Опытный товарищ ехидно кивнул:

– Ну да. Слышь, фронтовик, совет забесплатно: при Сергеевне еще не ляпни, а то задаст она тебе перцу. Извлечет свою лупу и моментом повесит на нас глушачок.

– Так и так уже висит.

Старший товарищ и не чихнул в его сторону, а заявил вполне уверенно:

– Я тебе и без нее, и без лупы то есть, могу точно сказать: пассажиру нашему от силы года два-три и это мужик.

– Из чего это следует, Шерлок Холмсыч? – скромно спросил Сергей.

– Ты бы в другом месте умничал да по другому поводу, – посоветовал Остапчук. Откинув робу, он обнажил череп, найденный Колькой, и принялся объяснять, указывая карандашом:

– Чего тут… все и так видно: твердый мозг – вот, на оболочке – и корешки засохшие в глазницах. Ну а то, что мужик, то где ты бабу с таким жбаном на плечах видел? – он показал руками на треть больше своей природной, весьма немалой, головы. – Да и морда больше мозговой части. В общем, относительно свежий, не сомневайся.

– Ну хорошо. Может, и от чего скончался, скажешь? Чего уж стесняться.

– Нет, не знаю. По затылку огрели, вот трещина. Но может, и нет.

Остапчук с непередаваемой печалью таращился на череп, который безмятежно взирал на него пустыми глазницами, как бы говоря: «Именно так, дорогой товарищ! Думаешь, что построил рай на земле, то есть сейф с делами разгрузил, – а я к тебе вот собственной персоной».

– Ничего не попишешь, – философски заметил Сергей, прикрывая находку, – что уж тут, у любого злодеяния есть такая особенность – всплывать, выкапываться. Ладно, делать-то с ним теперь что?

– Вот сейчас обернем – и в авоську, до утра за окном оставим.

– А вороны, а кошки?

– Повесим повыше – не доберутся. С утра Сорокин укажет.

– А ну как пропадет?

– Пропадет – так опять потом всплывет, – уверенно заявил Остапчук, – сам же говорил.

– Ладно.

С утра Сорокин, не слишком довольный тем, что за окном вверенного ему отделения красуются вещи, порождающие в сторонних наблюдателях, как он выразился, «мерехлюндии», раздал всем по ценным указаниям и сделал ряд внушений:

– Ты отправляйся к экспертам.

– Почему вдруг я? – попытался увернуться Остапчук.

– Потому что твоя идея была, – охотно объяснил Николай Николаевич, – Акимов наверняка бы поскакал среди ночи на Петровку. Так, а ты, Сергей Павлович, отправляйся на место обнаружения и посмотри, не найдется ли еще чего.

– Так, а может, я обожду, пока он вернется, – снова влез Остапчук. Не улыбалось ему трястись в транспорте с такой ношей.

– Нет, ты прямо сейчас поедешь. Нечего ему тут атмосферу отравлять. Давай-давай, меньше слов, больше дела.

Недовольный Остапчук повез Колькину находку, а Сергей отправился на место, где она была обнаружена.

10

Самое поганое во всей этой ситуации – то, что дело произошло аккурат через дорогу от Натальиного логова. Вот-вот сейчас выползет и заведет свою шарманку… Ладно, отставить.

Итак, имеет место погорелый кусок земли, примерно десять на десять метров. Самое близкое обитаемое жилье – сараи-дровницы не считаем – через дорогу хибара чокнутой Введенской. Место, указанное Колькой, более всего походило на давнее пожарище – вокруг деревья, черные с одной стороны и зеленые с другой. Судя по отсутствию кирпичей и вообще следов фундамента, горело не жилье, а что-то из хозяйственных построек. Возможно, именно сараи – как раз по ту сторону дороги стоят свежепостроенные. Двадцатый век на дворе, а народ все суевериями страдает – не строится на пепелищах.

Ну а тут все, что могло зарасти и развалиться, заросло и развалилось, что было можно – уже растащили на дрова. Кое-какие остовы еще торчали, просто их, как ни старались, не смогли разобрать.

«Вот носит же эту молодежь невесть где. Чего их сюда занесло? Гуляли бы, как порядочные люди, по культурным местам да по паркам», – бурчал про себя Акимов, то и дело посматривая в сторону Натальиного дома, чтобы не пропустить момент для побега.

Как раз по его опасениям скрипнула дверь – Сергей зайцем прыснул в кустарник и замер. Но из дома появилась не Наталья, а какой-то посторонний, прилично одетый гражданин, высокий блондин в легком костюме. Он двинулся в сторону станции, держа под мышкой нечто, упакованное в ткань и связанное бечевкой. Видимо, кто-то из покупателей за очередной репродукцией.

Натальина дверь закрылась. Выждав некоторое время – все было спокойно, – Сергей для очистки совести обошел пожарище, раздвинув ветки, полюбовался на костлявую суку, вокруг которой возились штук двенадцать щенят. За кустами слышался шорох и сдавленные звуки грызни, видать, остальная стая шныряла где-то неподалеку. Но, очевидно, имея опыт общения с вооруженным человеком, на глаза не показывалась.

«Тут особо ничего и не увидишь, – соображал Акимов, – трава по пояс. Откуда они что могли выкатить – непонятно. Надо бы поднять документы по пожару, нет ли криминала? Что за адрес-то тут?»

Он повертел головой, но указателей и ориентиров не наблюдалось. Ну и ладно. К пожарным надо будет наведаться, а пока с чистой совестью можно возвращаться в отделение.

Так бы и получилось, если бы не Сергеевна. Неугомонная практикантка вынырнула, вертя головой по сторонам. По всей видимости, она тоже была не прочь узнать, где эта улица, где этот дом.

– Здорово, Катерина, ты за мной?

– Здравия желаю, Сергей Павлович. А вы что шепотом-то?

– Да так, – неопределенно протянул Акимов.

– А вы не знаете, где тут Третья улица Красной Сосны? – спросила Сергеевна, сверяясь с блокнотом. – Иван Саныч вот чего-то нарисовал, я уже который круг нарезаю, а все – или Первая, или Вторая, или Четвертая.

– Ага, – со значением протянул Акимов.

«Ну вот и отлично, не надо ничего уточнять. Если Катька уже побывала на всех остальных улицах и это были не Третьи, то, надо полагать, они как раз на Третьей».

Чтобы не потерять лица при девчонке, он назидательно, тоном заправского краеведа сообщил, что, по всему видать, это и есть бывшая Третья улица Красной Сосны, упраздненная, надо полагать, за ненадобностью, ибо ни дворов, ни жителей на ней не осталось.

Терпеливо выслушав его треп, Сергеевна заметила:

– А вон дом стоит.

– Ради одного дома огород городить?

– То-то я смотрю. Тогда получается, что мы на ней и стоим, на Третьей.

– Так и есть.

– А там что? – Сергеевна с интересом посмотрела на собачью обитель, потом отправилась было поближе, но Акимов ее остановил:

– Погоди, там целая стая.

– Я не боюсь, – заверила она, вытаскивая из своего портфеля сверток в промасленной бумаге. В нем оказалось несколько бутербродов с маргарином. Катя бестрепетно залезла в кусты, где возилось собачье семейство. Заросли были густыми, ничего не было видно, были лишь слышны повизгивания, тявканье и шелест бумаги.

– Вроде бы понятно, – констатировала Сергеевна, выходя из кустов и вытирая платком руки. Достав блокнот, она осмотрелась, начертила схему и нанесла какие-то крестики-нолики, – а это вот не Введенской дом?

– Ее.

– Так вот почему вы тут прячетесь. Лично я – всё, а вы, Сергей Павлович, остаетесь?

– Нет, нечего мне тут делать, – решительно заявил он. – А позволь узнать, Сергеевна, чего это ты тут делала? – как бы мимоходом спросил Акимов. – Чертила карту острова сокровищ?

– Что-то наподобие того, – улыбнулась девушка, – просто проверяла одну версию…

– Что за версия?

– Да я пока толком и сказать-то не смогу, – уклончиво ответила она, – а знаете, что я сегодня видела?

«Жучка аль ероплан?» – чуть не брякнул Сергей, уж так сияли и горели воодушевлением ее чистые глазенки.

– Видите ли, сегодня товарищ Остапчук одного деда выловил, любопытный такой дед, скрюченный, здоровенный, один глаз заплыл, бородища – во! А разговаривает – ну просто Лука, человечный старик.

– Это кто еще? – не сразу уловил Акимов.

– Горький, «На дне», – охотно пояснила Сергеевна. – Ходил там такой шарлатан гуманности, лукавый успокоитель страждущих. Не это важно. У него вообще-то сто первый километр, прописка в Александрове, а он тут ошивается, да еще по несколько дней.

Акимов насторожился. Черепушки непонятные – это не факт, а вот нарушение режима – уже что-то – статья и палочка в отчетности:

– У кого?

– То-то и оно, что у Введенской.

– С чего вдруг? Родичи?

– Он утверждает, что отец.

– А по документам?

– И по документам: Лука Ильич Введенский, одна тысяча восемьсот семьдесят девятого года рождения…

– А она?

– И она то же говорит – папенька, мол.

– И что? Оно, конечно, нарушение. Но все-таки, если по-людски…