Следует напомнить, что «древний монгольский род был экзогамным, почему члены одного и того же рода не могли вступать в брак с девушками того же рода, а должны были жениться обязательно на женщинах из других не родственных родов…

Монгольский род был агнатным, т. е. члены каждого рода вели свое происхождение от одного общего предка (ebuge). Но так как роды росли и разветвлялись, то оказалось, что ряд родов (obox) вел свое происхождение от одного и того же ebuge – предка… Брак между членами таких родов не допускался тоже, так как все они считались кровными, агнатными, – сказали бы мы, – родственниками, принадлежащими к одной кости (yasun)… Поэтому… все роды-obox, которые считали свом предком Bodoncar’a (Бодончара. – А. М.), признавались кровными родственниками, принадлежащими к одной кости-yasun, и должны были брать в жены девушек из родов другой кости»^[164]. И чем дальше друг от друга находились кочевья этих родов, тем было лучше. Поэтому неслучайно среди монголов бытовала такая поговорка: «Хорошо, когда колодец находится поблизости; хорошо, когда будущие свойственники живут далеко».

Заметим, что Есухэй-батор отправился сватать сыну невесту к родичам жены – олхунудам, которые ответвились от племени хонгирад^[165]; эти родственные племена кочевали поблизости от так называемой «Новой стены» или «Внешней стены», воздвигнутой цзиньцами на северо-восточных границе с монгольскими племенами в целях обороны от набегов последних.

А между племенем хонгирад и племенами нирун-монголов издревле, со времен Хабул-хана, жена которого была хонгирадка, существовал нерушимый клятвенный договор, в соответствии с которым знатные юноши боржигинов брали в жены девушек-хонгирадок, а высокородные дочери выдавались замуж за хонгирадских юношей. Поэтому неудивительно, что Дэй сэцэн из рода хонгирад отнесся столь радушно к случайно повстречавшемуся ему вождю хиад-боржигинов Есухэй-батору и его малолетнему сыну Тэмужину: «Сват Есухэй, куда путь держишь?» – спросил Дэй сэцэн^[166].

«У олхунудов, родичей жены, хочу посватать я невесту сыну», – ответил Есухэй.

«Мне люб твой сын, – Дэй сэцэн молвил. – У отрока в глазах огонь, и ликом светел он.

Сват Есухэй, поверишь, прошлой ночью сон удивительный привиделся мне вдруг: как будто птица, белый сокол, в когтях неся луну и солнце, спустилась на руки ко мне. Другим уже я говорил: “То – доброе знамение судьбы!” И вдруг приехал вместе с сыном ты! Сну моему не это ль изъяснение. Да сон ли это был?! То – знак во сне явившегося гения-хранителя хиадов^[167].

Есухэй-батор сосватал сыну Тэмужину невесту Бортэ. Современная настенная живопись. Мемориал Чингисхана в Ордосе (КНР).

Мы, хонгирады, исстари
Чужие земли и народы не воюем;
Мы дочерей светлоликих милуем,
Статью, красой не заблещут покуда.
Черного мы запрягаем верблюда,
Деву в возок-одноколку посадим,
С ласкою в ханскую ставку спровадим.
Из хонгирадского рода невеста
С ханом поделит высокое место…

У хонгирадов издревле пригожестью пленяли девы, блистали наши жены красотой; со славой этой из поколенья в поколенье жили мы. Сыны у нас хозяйничают в отчине своей, а дочери пленяют взор заезжих женихов.

Сват Есухэй, войди в мой дом. Есть малолетняя дочурка у меня. Взгляни и оцени».

С этими словами Дэй сэцэн проводил Есухэя в свою юрту.

И взглянул на дитя сват Есухэй, и пришлась по сердцу она ему, ибо ликом светла была она, а в глазах ее сверкал огонь. Девочку звали Бортэ; было ей десять лет, и была она на год старше Тэмужина^[168].

Переночевав у Дэй сэцэна, наутро Есухэй-батор стал сватать его дочь. И молвил Дэй сэцэн в ответ:

«Заставь упрашивать себя – да уважаем будешь, без долгих уговоров согласясь – униженным пребудешь. Хотя и говорят в народе так, но дочь я все равно тебе отдам. Негоже ей у отчего порога век женский коротать. А сына оставляй у нас. Отныне он наш зять».

На это Есухэй-батор отвечал: “Я сына, так и быть, тебе оставлю. Прошу, любезный сват, лишь об одном: собак боится сын мой, Тэмужин; не допусти, чтоб псы его пугали”. И отдал Есухэй-батор свату Дэй сэцэну в подарок заводного коня своего и, оставив сына в зятьях^[169], отправился восвояси»^[170].

Сам факт дарения Есухэй-батором Дэй сэцэну своего заводного коня лишний раз свидетельствовал об их породнении. Что же касается просьбы Есухэй-батора, то, если учесть злобное отношение хозяйских псов к чужакам, появляющимся в стойбище, просьба Есухэй-батора по-житейски вполне понятна и, отнюдь, не характеризует негативно будущего Властелина мира.

И все же, как мне думается, не следует понимать его слова в прямом смысле. Есухэй-батор, памятуя о чреде смертей вождей его улуса, мог предчувствовать свою близкую кончину и те нелегкие испытания, которые вскоре обрушились на его семью и его малолетнего сына, и поэтому его предостережение было не чем иным, как просьбой, выраженной в присущей монголам иносказательной форме, к Дэй сэцэну не оставить их без внимания и поддержки…

Приязнь и дружество, которые чувствуются в отношениях сватов, передались и их детям, совсем юным Тэмужину и Бортэ, которые впоследствии пронесли зародившееся тогда чувство через всю жизнь.

Только вот самому Есухэй-батору было не суждено погулять у них на свадьбе. Гений-хранитель его рода хиад не уберег богатыря от яда ворогов-татар…

«По пути в степи Цэгцэрской наехал Есухэй-батор на татарский стан и попал на татарский пир^[171]. И сошел с коня утолить жажду на пиру.

И признали татары Есухэя из хиадского рода, и усадили, и потчевали его на пиру. А сами, отмщения жаждя, сговорились тайно и подмешали в еду ему яду. И на пути домой от стана татарского занемог Есухэй-батор и домой чуть живой воротился через три дня.

“Мне плохо! Есть рядом кто-нибудь?” – вскричал Есухэй-батор.

“Я подле вас”, – ответил Мунлиг, сын старика Чарахи из рода хонхотан^[172].

Призвав его к себе, Есухэй-батор молвил:

“Послушай, Мунлиг! Дети – малолетки у меня. А Тэмужина, старшего из них, оставил я у свата Дэй сэцэна. Но по пути домой в татарском стане я был отравлен. О, как же худо мне! Так позаботься ты, мой верный Мунлиг, о сиротах моих и о вдове. И сына, Тэмужина моего, немедля привези ко мне…”

И, заповедав Мунлигу сие, он опочил»^[173]…

Имеющиеся в нашем распоряжении древние источники не оставляют и тени сомнения в том, что вплоть до своей кончины (примерно в 1171 году) Есухэй-батор «был государем большинства монгольских племен. Его старшие и младшие родичи, т. е. дядья и двоюродные братья, все (были ему) послушны и подвластны и единодушно из своей среды поставили его на царство. Он был причастен к отваге и храбрости. (Есухэй-батор) много воевал и сражался с другими племенами монголов, и в частности, с племенами татар, точно так же с хитайскими (чжурчжэньскими. – А. М.) эмирами и войсками. Молва о нем распространилась в окрестностях, имя его прославилось, и стал он признаваем и почитаем у всех»^[174].

И в анналах истории имя Есухэй-батора осталось не только потому, что он был отцом Чингисхана. В критический момент для улуса «Хамаг Монгол» (Все Монголы) он смог сохранить его единство, оказывал достойное сопротивление главным врагам – татарам и цзиньцам; его дальновидная политика в отношении вождя хэрэйдов Торил-хана (Он-хана, Ван-хана), которого он поддержал в борьбе за престол, обеспечила его сыну, Тэмужину-Чингисхану, поддержку хэрэйдов на первом этапе его борьбы по собиранию и объединению всех монгольских племен.

Таким образом, слава его сына, посмертно распространившаяся и на него, вполне заслуженна. Именно поэтому, как сообщает нам «Юань ши», Хубилай-хан, император Юаньской Монгольской империи, в 1266 году, возвеличивая своего предка по принятым в его державе китайским канонам, постановил именовать Есухэй-батора посмертным именем Ле-цзу, что в переводе с китайского означает «Прославленный предок», и титуловать его Шэнь-юань хуанди – «Божественным императором-основателем династии».

Глава четвертая
«Близкие люди – скорпионы…»^[175]
(1171–1178 гг.)

«В глазах твоих огонь,

Ты ликом светел

И мудр не по годам.

Вот почему тайчуды

так тебя не любят!»

Сорхон шар^[176]

Очевидно, что Мунлиг, о котором говорилось выше, неслучайно оказался рядом с Есухэй-батором в последние минуты его жизни. Мунлиг и его отец, старик Чарахи, были приближенными Есухэй-батора, а их племя хонхотан входило в состав улуса «Хамаг Монгол» (Все Монголы). Именно в этой связи следует понимать то, что в своих последних словах Есухэй-батор завещал Мунлигу: «Ты позаботься о младших братьях своих, оставляемых мною еще малыми, о старшей невестке своей^[177], которая станет вдовой. Сына моего Тэмужина поскорее возьми и привези…»^[178]

Выполняя волю Есухэй-батора, «Мунлиг пришел к Дэй сэцэну и молвил: “Брат старший, Есухэй^[179], по сыну своему истосковался, и я приехал, чтоб его забрать”.

И отвечал ему тогда Дэй сэцэн: “Коли скучает сват по сыну, мы Тэмужина тотчас же домой отправим. Но вскорости ему прибыть обратно надлежит”. Мунлиг выслушал эти слова и повез Тэмужина в отчину»^[180].

«Узнав о кончине Есухэй-батора, Тэмужин пал наземь, убиваючись. Старик Чараха из рода хонхотан увещевал его, приговаривая:

“Зачем ты бьешься так тайменем рыбой? —
Мы сильную дружину собрать могли бы.
Об этом разве мы не говорили?
Об землю рыбой бьешься – вот буянство!
Единое создать степное ханство
Не раз ли навсегда мы порешили?”

Так увещевал старик Чараха Тэмужина, пока тот не успокоился и не перестал рыдать»^[181].

Завет отца («сильную дружину собрать… единое создать степное ханство»), который первым напомнил ему старик Чараха, как говорится, запал в душу юного Тэмужина, указал главную, заветную цель жизни: стать преемником отца и продолжить дело объединения всех монгольских племен в единое монгольское государство.

Поддержка верных соратников отца дала Тэмужину силы преодолеть все невзгоды и страдания, которые поджидали его в будущем…

А начались они с того, что те, кто «был заодно и в союзе и друзьями с Есухэй-батором» при жизни, в частности, тайчуды, не пожелали признавать более верховенство рода хиад-боржигин после смерти предводителя улуса; произошел раскол среди родов и племен, входивших в состав улуса «Хамаг Монгол» (Все Монголы), и возглавлявшей их знати.