Еще задолго до окончательного выздоровления Арлюк проявлял склонность к какой-то странной осторожности; он старался пореже встречаться с прокаженными. Петю же терпел.

– Вот видишь, она уже сходит, я говорил тебе: я – сильнее ее.

С тех пор как начали зарубцовываться язвы, пожравшие арлюковский нос, вытравившие брови, искромсавшие лицо, Арлюк все чаще и чаще начал являться к доктору Туркееву. Тот рассматривал этот процесс как нечто временное и не придавал большого значения начавшемуся улучшению. Арлюк же иначе относился к этому явлению. Он решил: начался исход проказы, и ждал его завершения с упрямством и терпением кошки, караулящей мышь. И когда удивленный Туркеев однажды констатировал отсутствие микробов проказы и объявил Арлюка выздоровевшим, тот выразил желание немедленно уехать из лепрозория. Желание его удовлетворено не было. Арлюк должен был прожить в лепрозории еще некоторое время на испытании.

Один раз он сказал Пете:

– Ты ко мне не прикасайся.

– Почему? – удивился тот.

– И чая из моей чашки не пей, и на кровать не садись, и полотенце мое не трогай.

– Почему, Арлюк?

– Так. Не хочу.

– Странно.

И только потом выяснилось: Арлюк боялся заразиться «чужой черной немочью», как называл он проказу. Арлюк держался мнения, будто у каждого человека есть своя собственная хворь и у каждого человека сидит она по-разному: одного терзает, другого милует, один умирает от нее, другой живет целую жизнь, – у каждого своя «черная немочь». И каждый организм по-своему ведет с нею борьбу: один справляется, другой – нет, у одного человека организм становится сильнее проказы, у другого – проказа сильнее организма. «На свете, – говорил Арлюк, – проказ существует столько, сколько существует больных. Все проказы разные, и к каждой из них человек приспосабливается по-своему. Впусти в человека чужую проказу – крышка. С двумя проказами – чужой и своей – человек никогда не справится».

И вот из боязни, что к нему «прилепится» чужая проказа, Арлюк стал избегать общения с другими больными. В одно из посещений доктора Туркеева он сказал ему:

– Теперь я, доктор, чистый, разрешите мне занять комнату на здоровом дворе.

– На здоровом дворе? А разве тебе здесь плохо живется? Чего это тебе туда захотелось?

– Да так, доктор, боюсь заразиться. Прилепится второй раз – значит, аминь!

– Постой, батенька, что это ты говоришь? Заразиться? Чем заразиться? Прежде всего – ясность: почему ты так думаешь?

Очки доктора Туркеева поползли на лоб, и он заморгал глазами, стараясь понять мысль этого странного человека.

– Как чем, доктор, – изумился тот, – ясно, боль здесь одна – проказа.

– Постой, батенька, это как же? Да ведь ты ж сам еще такой… почти такой, – поправился он.

– Я знаю, но я ведь уже выздоровел и не хочу, чтобы прилепилась ко мне чужая хворь.

– Вон как, – пробормотал Туркеев, – странно. Но, батенька мой, у нас на здоровом дворе помещений нет, да если и были бы, я не мог бы этого сделать… Это – чушь, ты нелепость говоришь, голубчик. Вот когда кончится над тобой наблюдение, тогда мы и выпишем тебя совсем.

Этой странной философией Арлюка заинтересовался Протасов. Ему показалось: в ней есть некая доля правды. Если Арлюк настаивает на ней, то, по-видимому, так повелевает ему инстинкт самосохранения, а следовательно, для этого есть какие-то основания. Несмотря на то, что Арлюк уклонялся от встреч, Протасов все же продолжал интересоваться историей выздоровления Арлюка. Один раз он встретил его на больном дворе и еще издали закричал:

– Стой!

Арлюк остановился.

– Я дальше не сделаю к тебе ни шагу. Ты согласен говорить со мной вот так, на расстоянии десяти шагов?

– А что ты хочешь?

– Я хочу задать тебе несколько вопросов.

– Ладно, говори.

Протасов вынул книжку.

– Прежде чем ответить, ты хорошенько подумай, на ветер слов не бросай. Это дело серьезное.

– Я же тебе все рассказывал.

– Нет, еще не все.

– Что же еще?

– Ел ли ты какую-нибудь траву месяца за три до того, как начал выздоравливать, ну, например, дикий чеснок?

– Дикий чеснок… как будто бы ел.

Протасов торжественно отметил это в своей книжке.

– Когда купаешься, какую воду ты больше уважаешь, чуть теплую или почти горячую?

– Какую придется.

– Ну, а если тебе дадут ту или другую – какую ты выберешь?

– Все едино.

– Значит, тебе безразлично?

– Все едино.

Так они стояли на расстоянии десяти шагов друг от друга, перебрасывались отрывистыми фразами, которые казались нелепыми и смешными обитателям лепрозория. Но для Протасова все эти никому не нужные детали имели ничуть не меньшее значение, чем для Арлюка осторожное обращение с прокаженными.

Доктор Туркеев никогда не высказывал своего мнения относительно отдельных случаев выздоровления. Обыкновенно он или молчал, или говорил то, что должно понравиться больному, но всегда старался держаться правила: придерживаться истины и не вводить никого в заблуждение.

В Арлюке он сомневался, сомневался даже тогда, когда окончательно выяснилось его выздоровление. Он считал: проказа у Арлюка только «притаилась». Через некоторый промежуток времени она вспыхнет снова. Доктор Туркеев не мог установить длительности этого промежутка, но он был почти уверен: рано или поздно, а болезнь все-таки вернется, и вернется, может быть, в еще более разрушительной форме. Поэтому он не разделял ни возбуждения больного, ни сочувственной радости населения дворов.

Присоединиться к мнению всех – значило поверить в чудо, а чудесам доктор не доверял. Он слишком хорошо был знаком с «палочками», чтобы принять на веру их внезапное исчезновение. Туркеев молчал. Он не хотел никого разубеждать.

Зачем говорить человеку о ждущей его близкой смерти после того, как тот отбыл многолетнюю каторгу?

Арлюк сжег все свое старое постельное и носильное белье. Он приобрел «чистое», сменил всю одежду и делал все возможное, чтобы уберечься «от новой заразы»!

Иногда Арлюк мечтал вслух, и Петя, слушая эти мечтания, лежал на своей койке, казавшейся ему пропитанной запахом тлеющего мяса.

– Знаешь, Петя, уеду я на свою Екатеринославщину и организую там колхоз. Разведу кур хороших… леггорн… знаешь, есть такая маленькая курочка, беленькая… круглый год несется, каждый день… Поправишься – приезжай ко мне, будешь работать, и не нужна тебе станет твоя беленькая… У нас, на Украине, знаешь какие дивчины – не чета этим.

– А как ты думаешь, Арлюк, – поправлюсь я?

– Поправишься, Петро, не горюй. Ты верь, это – самое главное. Скажи себе, как я сказал. «Не ты меня, а я тебя, немочь, убью», и убьешь… Ты сперва научись «верить и терпеть». Научиться верить – большая штука, не каждому дается она… Вот ты попробуй…

Петя лежал молча, под койкой Дружок щелкал зубами, вылавливая блох.

Арлюк продолжал мечтать:

– Заведу я себе хозяйку и заживу разлюли – малина… Ты как думаешь, пойдет за меня молодая баба или не пойдет? Тут ведь ничего нет такого. Что рожа у меня немного покарябана, так ведь бывает и хуже… Человек я еще не старый, а баб теперь хоть отбавляй…

Он вдруг оборвал свои мечтания и запел: «Реве та й стогне Днипр широкий…». Петя продолжал лежать… Ему так хотелось уйти из этой проклятой комнаты вместе с Арлюком, туда, на Екатеринославщину, на Украину, куда угодно, только не оставаться здесь среди прокаженных.

Доктор Туркеев задерживал выписку Арлюка. Он осматривал его каждый день, выстукивал, выслушивал молча и сосредоточенно и однажды объявил:

– Если ты хочешь, Арлюк, мы тебя выпишем… Только помни, если что-нибудь случится, мы тебя всегда примем.

– Как «случится»? Что со мной может случиться, товарищ доктор?

Туркеев взглянул на Арлюка и прочел в его глазах внезапный испуг. Ему стало жаль Арлюка.

– Нет, нет, батенька, что ты… Я ничего плохого не вижу… конечно, ты здоров… Я хотел тебе сказать только, если не найдешь там работы – приезжай к нам, будешь всегда желанным гостем, ты ведь самый лучший у нас работник.

Арлюк повеселел и улыбнулся.

– Нет, доктор, больше уж не ждите меня здесь… Здесь я не жилец. А вам спасибо за все, помнить буду…

Когда Арлюка выписывали, доктор Туркеев позвал его к себе в кабинет и взял с него расписку, которая обязывала выздоровевшего, по прибытии к месту назначения или жительства, каждые три месяца являться к ближайшему врачу на освидетельствование.

– Для чего эта расписка? – спросил Арлюк.

– Закон требует… Надо, нельзя иначе, – объяснил Туркеев.

Арлюк распрощался со всеми и уехал. При прощании с Туркеевым он долго и испытующе глядел ему в глаза, потом вздохнул и махнул рукой:

– Эх, доктор, трудно понять, о чем вы думаете!

8. Двое новых

В доме номер восемь остался только один обитатель – Петя. Впрочем, с Петей жил Дружок. Кравцов сбежал. Арлюк уехал. Кого поселят теперь в эту комнату? Может быть, никого?

Жить с Арлюком было невесело, даже – тяжко. Но все-таки Пете было с кем перемолвиться словом в минуты тоски и одиночества. Теперь же он остался один с Дружком, окруженный четырьмя стенами, голыми и молчаливыми, как степь, простиравшаяся за ними.

Иногда по ночам ему становилось жутко, и хотя Петя знал, что его никто не тронет, что к нему никто не придет, – тем не менее ему делалось жутко именно от своего одиночества. Отъезд Арлюка освободил его от какой-то тесноты. Это дало свободу, которой он раньше никогда не ощущал. Теперь он садился писать дневник и писал его иногда целыми ночами, записывая свои впечатления о лепрозории, отдельных прокаженных, свои желания, большинство которых, он знал, никогда не осуществятся.

Так жил он несколько недель, один с Дружком, никем не тревожимый и не стесняемый.

Однажды, поздно ночью, лежавший под койкой Дружок проснулся и заворчал.

За дверями послышался шорох. Кто-то, по-видимому, искал в темноте дверь.

Петя закрыл дневник.

– Кто там? – спросил он, обернувшись к двери. Ответа не последовало.

– Кто там? – подойдя к двери, повторил свой вопрос Петя.

Снаружи кто-то кашлянул, будто не решаясь подать голос.

Петя открыл дверь. Из темных сенец на него глянуло худое лицо, обросшее жидкой бородкой. Лицо улыбнулось. Через порог шагнул маленький человечек в пыльных сапогах, в старой, рваной поддевке, в шапке, из-под которой выбивались длинные, давно не стриженные волосы. За плечами у человека висел мешок. В руках – палка. Он вошел в комнату несмело, осторожно, будто ожидал, что каждую минуту его могут отсюда прогнать. Петя взглянул на человека, и он показался ему почему-то похожим на Дружка.

– Здрасьте, – сказал человек, снимая шапку и разглаживая волосы с таким видом, будто еще не знал, позволят ли ему здесь остаться.

– Что ж вы стоите, садитесь, – сказал Петя.

Человек снял мешок, поставил палку в угол и сел на скамью с такой осторожностью, будто боялся, как бы она не развалилась от его прикосновения.

– Вы больной? – спросил Петя, осматривая человека.

– Как вам сказать… можно сказать – больной… Прокаженный я.

– Значит, вы лечиться приехали?

– Как вам сказать… на жительство пришел… Мне-то лечения, может, и не надо, а вот только бы жить.

– Кто вас сюда послал?

– Да я сам.

– Вы сами пришли в эту комнату?

– Доктор послал меня…

– Туркеев?

– Полный такой, бритый, я у него на том дворе был.

– Пыхачев. Это – не доктор, а завхоз лепрозория.

– Мне-то все равно, лишь бы начальство.

– Ну что ж, поселяйтесь. Эта вот койка – ваша. Тут жил до вас прокаженный, который выздоровел. Недавно уехал отсюда.

– Выздоровел? – удивился человек.

– Да.

– А часто тут выздоравливают, прокаженные-то?

– Очень редко.

– А вы тоже прокаженный, молодой человек?

– Тоже.