– Мне тоже голову отрубишь? Господин мой, ты должен сдержать свой гнев. Сейчас ты не можешь расстаться с жизнью. Ты должен вести войско. Мы далеко от дома, господин мой. Если ты погибнешь, кто нас поведет? Куда нам идти? Дальше? Биться с внуком Чингисхана? Или домой? Ты должен вести нас, орлок. Хан погиб, у народа нет вождя. Народ беззащитен, а вокруг столько шакалов… Что случится теперь? Хаос? Братоубийственная война?

Мунке с трудом отогнал мысли о трупах на поляне. Гуюк не успел оставить наследника. Да, в Каракоруме его ждала жена. Мунке смутно помнил молодую женщину, но как же ее зовут? Наверное, это уже не важно. Орлок подумал о Сорхатани, своей матери, и словно услышал ее голос. Ни за Бату, ни за Байдаром войско не пойдет. Должность орлока дает отличный шанс стать ханом. Сердце пустилось галопом, и Мунке зарделся, словно стук его могли услышать. О такой судьбе он не мечтал, но тела, неподвижно лежащие у его ног, служили подтверждением новой реальности. Орлок заглянул Гуюку в лицо, бледное и безвольное.

– Я был тебе верен, – шепнул он трупу.

Вспомнились разгульные пиры, которые Гуюк закатывал в городе. Как же они его раздражали! Рядом с Гуюком Мунке всегда было неловко, и виной тому пристрастия хана. Впрочем, это уже дело прошлое. Орлок силился представить себе будущее, но не мог – и снова пожалел, что Хубилай в Каракоруме, за тысячу миль отсюда. Брат сообразил бы, что сказать людям…

– Я подумаю над твоими словами, – пообещал Мунке Илугею. – Вели завернуть тело хана в ткань и приготовить к дороге. – Он взглянул на сведенное смертной судорогой тело слуги Гуюка, отметив засохшую струйку крови, вытекшую у него изо рта. А что, неплохая мысль… Мунке заговорил снова: – Хан сражался храбро, уничтожив своего убийцу. Люди должны об этом знать.

– Труп убийцы оставить здесь? – спросил Илугей, глаза которого заблестели. Монгольские воины – известные любители приврать. Может, все именно так и случилось… но неужели умирающий вытер меч и аккуратно положил его поверженному хану на грудь?

Мунке поразмыслил и покачал головой.

– Нет, пусть его четвертуют и бросят в выгребную яму. Остальное – дело солнца и мух.

Илугей понимающе кивнул. Это ведь тщеславие сверкало в глазах Мунке? Илугей не сомневался, что орлок не откажется от права на ханский престол, и не важно, каким образом это право у него появилось. Старый тысячник презирал Гуюка и с облегчением думал о том, что народом будет править Мунке. Орлок ненавидел цзиньскую культуру, незаметно пропитавшую повседневную жизнь. Он станет править как монгол, как Чингисхан. Илугей спрятал улыбку, хотя его старое сердце пело.

– Как прикажешь, господин, – невозмутимо отозвался он.

Глава 10

Обратный путь занял месяц – почти в два раза меньше, чем дорога из Каракорума. Свободный от приказов Гуюка, Мунке поднимал воинов на заре, гнал во всю прыть и дважды думал, прежде чем объявить привал.

Когда вдали замаячили светлые городские стены, настроение воинов было трудно определить. Они везли тело хана, и многие стыдились того, что не исполнили свой долг перед Гуюком. Однако Мунке держался уверенно, уже не сомневаясь в полноте своей власти. Гуюка как хана не любили, и многие воины по примеру орлока нос не вешали.

Печальную весть отправили вперед с ямскими гонцами. В итоге Сорхатани успела подготовить город к трауру. Утром, когда подошло войско, развели огонь под жаровнями, полными кедровых щепок и агарового дерева. Над Каракорумом вился серый дым, наполняя город ароматами, в кои веки заглушавшими вонь забитых сточных канав.

Вместе с дневными стражниками, облачившимися в свои лучшие доспехи, Сорхатани ждала у городских ворот войско старшего сына. Хубилай только вернулся в Каракорум: раньше Мунке он успел лишь благодаря тому, что скакал под видом ямского гонца. «Старость не радость», – думала Сорхатани, стоя на ветру и глядя на пыль, которую поднимали десятки тысяч всадников. Один из стражей прочистил горло и зашелся кашлем. Сорхатани глянула на него, молча призывая к тишине. Мунке был еще далеко, поэтому она приблизилась к стражнику и коснулась рукой его лба. Тот пылал. Женщина нахмурилась. Краснолицый охранник не мог ответить на ее вопросы. Когда Сорхатани заговорила, он бессильно поднял руку, и она, раздосадованная, жестом отправила его прочь от ворот.

В горле запершило, и Сорхатани сглотнула, чтобы не раскашляться. Лихорадка одолела двух ее слуг, но женщине сейчас было не до этого: Мунке возвращался.

Сорхатани подумала о муже, погибшем много лет назад. Толуй отдал жизнь за спасение Угэдэй-хана и даже не мечтал, что его сын однажды взойдет на ханский престол. Но раз Гуюк погиб, других кандидатов нет. Бату обязан ей всем, не только жизнью. Хубилай не сомневался, что Бату не станет мешать ее семье. Сорхатани беззвучно поблагодарила дух мужа за то, что Толуй пожертвовал собой и сделал случившееся возможным.

Войско остановилось и рассредоточилось вокруг города. Коней разгружали и пускали пастись на траве, выросшей за месяцы похода. Сорхатани подумала, что луга Каракорума скоро снова станут пустыней. Вон Мунке с темниками и тысячниками. Интересно, расскажет ли она ему когда-нибудь о роли, которую сыграла в гибели Гуюка? Все пошло не так, как планировали они с Хубилаем. Сорхатани собиралась только спасти Бату, но гибели хана не желала. Фавориты Гуюка тряслись от ужаса с тех пор, как услышали, что их покровитель мертв. Сорхатани натерпелась от них столько мелких пакостей, что теперь открыто наслаждалась их страданиями. Она распустила стражу, которую приставил к ней Гуюк. Откровенно говоря, Сорхатани не имела на это права, но стражники сами почувствовали, что ветер переменился, и исчезли из ее покоев с удивительной быстротой.

Мунке подъехал, спешился и сдержанно обнял мать. Сорхатани заметила у него на поясе меч с волчьей головой, символ власти, но виду не подала. Мунке еще не хан, его ждет немало трудных дней, пока Гуюка не похоронили или не сожгли.

– Мама, боюсь, я привез дурные вести. – Открыто о случившемся еще не сообщали. – Гуюк-хан пал от руки своего слуги во время охоты.

– Пробил скорбный час для нашего народа, – церемонно отозвалась Сорхатани, наклонив голову. Подступающий кашель стянул грудь, и женщина спешно проглотила слюну. – Необходимо провести новый курултай. Я разошлю гонцов и следующей весной созову всех в город. Народу нужен хан, сын мой.

Мунке пристально посмотрел на мать. Глаза ее блестели. Тонкий намек, скрытый в конце фразы, вероятно, расслышал один орлок. Он чуть заметно кивнул в ответ. Военачальники уже считали Мунке ханом, ему осталось лишь объявить об этом всенародно. Он сделал глубокий вдох, глянул на почетный караул, который собрала его мать, и со спокойной уверенностью проговорил:

– Нет, только не среди этих холодных камней. Я – будущий хан, внук Чингиса, решение за мной. Я соберу народ в Авраге, где Чингисхан провел первый курултай.

На глаза Сорхатани навернулись непрошеные слезы гордости, и она молча кивнула.

– Народ отдалился от принципов, заложенных моим дедом, – объявил Мунке уже громче, чтобы слышали и военачальники, и стража. – Я верну его на путь истинный.

Он взглянул на раскрытые городские ворота, за которыми десятки тысяч человек работали на благо империи: кто вносил скромную лепту, кто – большую, соразмерно своим доходам. На лице Мунке мелькнуло презрение. Впервые после известия о гибели Гуюка Сорхатани встревожилась. Думалось, сыну понадобится ее помощь, чтобы подчинить город своей власти, а Мунке, казалось, не видел Каракорум и не интересовался им.

Когда он заговорил, опасения Сорхатани подтвердились.

– Мама, тебе стоит удалиться в свои покои. По крайней мере, на несколько дней. Я привез в Каракорум горящую ветвь и, прежде чем стать ханом, очищу город от скверны.

Сорхатани отступила на шаг, а Мунке вскочил на коня и через городские ворота поскакал к дворцу. Его свита была при оружии. Сорхатани по-иному взглянула на хмурые лица воинов, последовавших в Каракорум за своим господином. Они подняли такую пыль, что она закашлялась, из глаз снова потекли слезы.

К полудню благовония на жаровнях догорели, начался положенный траур по Гуюк-хану. Его тело поместили в дворцовый подвал, чтобы обмыть и обрядить для погребального костра.

Через полированные медные двери Мунке вошел в зал для приемов. Завидев его, придворные поклонились, коснувшись лбами деревянного пола. Гуюку это нравилось, а вот Мунке…

– Встать! – рявкнул он. – Хотите – кланяйтесь, но цзиньского лизоблюдства я не потерплю.

С гримасой отвращения Мунке сел на богато украшенный трон Гуюка. Слуги неуверенно поднялись; орлок внимательно на них посмотрел и нахмурился. В зале не было ни одного чистокровного монгола – вот чего за несколько лет добились Гуюк и его отец, правивший до него. Какой смысл покорять народы, если они покоряют ханство изнутри? Главное – чистота крови. Но эту прописную истину такие, как Гуюк и Угэдэй, усвоить не в состоянии. Присутствующие в зале управляли империей, устанавливали налоги, обогащались, а их завоеватели прозябали в нищете. От злости Мунке оскалился, еще больше всех напугав. Вот он глянул на Яо Шу, ханского советника. Долго не сводил с него глаз, вспоминая уроки, которые давал ему цзиньский монах. Яо Шу научил его основам буддизма, арабскому и китайскому… Как Мунке ни презирал ту науку, он восхищался учителем и понимал: Яо Шу незаменим. Орлок поднялся и прошел мимо слуг, хлопая старших по плечу.

– Встаньте у трона, – велел он, и те тотчас же повиновались. В итоге он отобрал шестерых и остановился возле Яо Шу. Советник не сутулился, хотя, вероятно, в зале был самым старшим. В молодости он знал Чингисхана, и уже за это Мунке не мог его не уважать. – Этих людей ты, советник, оставишь. Остальных наберешь из чистокровных монголов. Не допущу, чтобы моим городом управляли чужеземцы.

Яо Шу мертвенно побледнел, но в ответ лишь отвесил поклон.

Мунке улыбнулся. Он был в доспехах, наглядно показывая, что шелк в Каракоруме больше не носят. Возмужавшие в битвах, монголы попали в руки цзиньских придворных. Это никуда не годится. Мунке приблизился к стражнику и шепнул ему на ухо приказ. Тот убежал прочь, а писцы и придворные встревоженно уставились на орлока, который, продолжая улыбаться, смотрел на город в открытое окно.

Стражник принес палку с тонким кожаным шнуром на конце. Плеть. Мунке взял ее и расправил плечи.

– Вы разжирели в городе, которому не нужны, – заявил он, махнув плетью в воздухе. – Отныне такому не бывать. Вон из моего дома!

Придворные застыли, потрясенные его словами, и Мунке тотчас воспользовался замешательством.

– Ах вы еще и обленились при Гуюке и Угэдэе?! Когда монгол – любой из монголов – отдает приказ, нужно пошевеливаться!

Мунке хлестнул ближайшего к нему писца, перевернув плеть рукоятью вперед. Тот с криками упал на спину, а Мунке принялся от души его дубасить. Зал огласился криками – придворные спасались бегством, а орлок ухмылялся. Он хлестал, хлестал и хлестал, порой до крови. Писцы бросились вон из зала, а Мунке продолжал бить замешкавшихся по ногам, по лицам – куда попало.

Он гнал их к внутреннему двору, где на солнце блистало серебряное дерево. Иные падали, а Мунке смеялся и пинками заставлял их подниматься, кряхтя от боли. Словно пастух среди овец, он орудовал плетью, чтобы отара не разбредалась. Наконец впереди замаячили ворота. На башнях по разные стороны от них стояли стражники и изумленно взирали на происходящее. Мунке не сбавил темп, даром что взмок от пота. Он хлестал, пинал, лупил, пока не вытолкнул за ворота последнего цзиньца. Лишь тогда остановился, тяжело дыша в тени ворот.

– Вы достаточно получили от монголов, – объявил он. – Отныне либо честно зарабатывайте себе на хлеб, либо голодайте. Сунетесь ко мне в город – поплатитесь головой.

Цзиньцы взвыли от злости, и Мунке подумал, что они еще припомнят ему эту обиду. У многих в Каракоруме остались жены и дети… Только орлоку было все равно. Ему даже хотелось, чтобы придворные взбунтовались – так и подмывало схватиться за меч. Ученых и писцов Мунке не боялся. Они же цзиньцы – ни ум, ни гнев им не помогут.

Когда яростные вопли сменились бессильным ропотом, орлок посмотрел вверх на стражников.