– Я вырою ее для тебя.

Она встала на цыпочки и поцеловала его под ухом, он засмеялся в ответ, внезапно почувствовав себя лучше.

– Не на эту зиму, конечно, но со временем мне, быть может, удастся как-то провести тепло от печи под основание нашего дома. Ты знаешь, что такое римский гипокауст?^[65] – спросила она, удовлетворенно беря его под руку.

– Знаю. – Он повернулся, чтобы посмотреть на свое жилище, – простой полый фундамент из плитняка, на котором возведены бревенчатые стены. Намек на центральное отопление в сырой горной хижине рассмешил его, но, по сути, в этом не было ничего невозможного. – Что ты хочешь сделать? Подведешь трубы с горячим воздухом под основание?

– Да. Если считать, что мне удастся сделать хорошие трубы. Скоро узнаем, так ли это. Что думаешь?

Он перевел взгляд с будущего проекта жены вверх по холму на большой дом. Даже на таком расстоянии рядом с ним была видна куча грязи – свидетельство буровых способностей белой свиноматки.

– Думаю, ты рискуешь привлечь к нам внимание этой белой содомитки, если устроишь уютное теплое гнездышко под нашим домом.

– Содомитки? – спросила Брианна иронически. – Такое физически возможно?

– Это метафора для ее внутренней сути, – уточнил Роджер. – И потом, ты видела, что она пыталась сделать с майором Макдональдом.

– Эта свинья сильно не любит майора Макдональда, – подтвердила Бри не задумываясь. – Интересно, почему?

– Спроси свою маму, она его тоже не жалует.

– Ах, это… – Она резко замолкла, поджала губы и задумчиво посмотрела на большой дом. В окне медицинского кабинета Клэр промелькнула тень, кто-то был внутри. – Вот что я тебе скажу. Ты найди папу и пропусти с ним стаканчик, и пока вы будете этим заняты, я расскажу маме про Марсали и Фергуса. Она может что-нибудь подсказать.

– Не уверен, что это вопрос медицинского порядка, – заявил он. – Но погрузить Германа в сон для начала было бы неплохой идеей.

Глава 27
Солодовня

Ветер доносил до меня сладковатый прокисший запах влажного зерна, пока я поднималась вверх по тропинке. Он не был похож ни на пьянящую остроту сусла из пивных дрожжей, ни на запах солода, напоминающий жареные кофейные зерна, ни даже на вонь от перегонки – но все же отчетливо указывал на виски. Производство uisgebaugh было делом пахучим, именно поэтому солодовню поставили почти в миле от большого дома. Но даже на таком расстоянии, когда ветер дул в сторону Риджа и готовили сусло, я иногда улавливала специфический острый запах спиртного через открытое окно кабинета.

У виски был особый цикл изготовления, и каждый житель Риджа как бы подсознательно синхронизировался с этим ритмом, даже если не работал на солодовне. Именно поэтому я, не спрашивая, знала, что сейчас ячмень замочили для проращивания, а значит, Марсали там, помешивает и переворачивает зерно перед тем, как разожгут огонь для сушки.

Зерну нужно позволить прорасти, чтобы добиться максимальной сладости, но ни в коем случае не позволить пустить ростки – иначе сусло получится горьким и негодным для перегонки. После того как ячмень начнет прорастать, должно пройти не более суток, я почувствовала влажный плодородный запах поднимающегося зерна еще вчера, когда бродила по лесу. Самое время.

Это было, пожалуй, лучшее место, чтобы поговорить с Марсали наедине. Только в солодовне ее не окружал многоголосый детский хор. Мне часто казалось, что она ценила уединенность этого труда много больше, чем долю виски, которую отдавал ей Джейми за работу с зерном, – хотя и виски было ценным вознаграждением.

Брианна рассказала мне, что Роджер благородно вызвался поговорить с Фергусом, но я подумала, что сначала лучше пообщаться с Марсали, просто чтобы понять, что к чему.

«И что же мне сказать? – размышляла я. – Прямолинейно спросить: «Бьет ли тебя Фергус?» Я до сих пор не могла поверить в это, несмотря – или, может, именно из-за собственных живых воспоминаний о приемных покоях, заполненных печальными последствиями домашних ссор.

Не то чтобы мне казалось, что Фергус не способен на насилие – он видел и испытал его в достаточной мере с самого раннего возраста, к тому же парень рос среди горцев в самой гуще якобитского восстания, а потом перенес все тяготы его провала. Такая судьба вряд ли вселила в него глубокое почтение к христианским добродетелям. С другой стороны, к его воспитанию приложила руку Дженни Мюррей.

Я пыталась, но не могла представить себе мужчину, который, прожив с сестрой Джейми больше недели, поднял бы руку на женщину. К тому же по собственным наблюдениям я знала, что Фергус был заботливым отцом, и обычно они с Марсали хорошо понимали друг друга, так что казалось…

Сверху послышался шум. Прежде чем я успела поднять голову, что-то огромное, ломая ветки, упало передо мной в водопаде пыли и сухой хвои. Я отпрянула назад и инстинктивно приподняла перед собой корзину, защищаясь. Но почти сразу поняла, что на меня никто не покушался. Передо мной на тропинке растянулся Герман с выпученными глазами, падение выбило из него дух, и теперь он судорожно пытался вдохнуть.

– Какого черта? – начала я довольно резко. Но потом я заметила, что он что-то прижимает к груди – покинутое гнездо с кучкой зеленоватых яиц, которые он каким-то чудом умудрился не разбить при падении.

– Для… maman, – выпалил он не без труда, улыбаясь мне во весь рот.

– Очень мило, – сказала я. Иметь дело с мальчишками приходилось слишком часто, причем всех возрастов, включая взрослых мальчишек, чтобы понимать тщетность любых нотаций в таких ситуациях. И поскольку Герман не разбил яйца и не переломал себе ноги, я просто взяла гнездо у него из рук и держала, пока он хватал ртом воздух, а мое сердцебиение возвращалась к нормальному ритму.

Придя в себя, он поднялся на ноги, не обращая никакого внимания на грязь, смолу и сосновые иголки, покрывавшие его с головы до ног.

– Maman в солодовне, – сказал он, забирая свое сокровище. – Ты пойдешь со мной, grandmère?

– Да. А где твои сестры? – спросила я подозрительно. – Разве тебе не положено за ними приглядывать?

– Non, – ответил он беззаботно. – Они дома, где женщины и должны быть.

– Вот как? И кто тебе такое сказал?

– Не помню. – Полностью забыв о падении, он скакал передо мной, напевая песенку, примерное содержание которой сводилось к следующим строчкам: «Na tuit, na tuit, na tuit, Germain».

Марсали действительно была в солодовне, ее чепец, плащ и платье свисали с ветки пожелтевшей хурмы, рядом дымился горшочек с горячими углями, готовый к использованию.

Ток для соложения^[66] теперь был укрыт стенами, составлявшими постройку, в которую можно было складывать влажное зерно для проращивания, а затем сушить и поджаривать на низком огне под полом. Старые угли и пепел уже выгребли наружу, а под основание сарая, стоящего на сваях, уложили свежие дубовые дрова, но пока не подожгли. Но внутри было тепло и без того, я чувствовала это даже стоя в нескольких футах от входа. Пока зерно прорастало, оно отдавало столько жара, что постройка, казалось, светилась изнутри.

Оттуда раздавалось ритмичное шуршание – Марсали переворачивала ячмень деревянной лопатой, чтобы равномерно распределить зерно по поверхности перед тем, как разжигать огонь. Дверь сарая была открыта, но окон там, конечно, не было – издалека я видела только двигающуюся внутри тень.

Шуршание зерна заглушило наши шаги, и Марсали испуганно оглянулась, когда я своим телом заслонила дверной проем, лишив ее света.

– Матушка Клэр!

– Здравствуй, – сказала я радостно. – Герман сказал, ты здесь. Я подумала, просто…

– Maman! Смотри, смотри, что у меня есть. – Герман протиснулся мимо меня с детским упрямством, протягивая свою добычу. Марсали улыбнулась и заправила влажную прядь волос за ухо.

– О, неужели? Ничего себе! Пойдем-ка вынесем его на свет, чтобы я смогла разглядеть получше.

Она вышла наружу, с удовольствием вдыхая прохладный воздух. На ней была одна сорочка, муслин так промок от пота, что мне были видны не только темные ареолы на ее груди, но даже пуговица выдающегося вперед пупка, там, где влажная ткань прилипла к выпирающей округлости живота.

Марсали села и, вытянув ноги с босыми ступнями, еще раз с удовлетворением вздохнула. Ноги были немного опухшими, а под белой кожей виднелись расширенные голубые вены.

– Ох, как же хорошо посидеть! Ну, милый, покажи мне, что там у тебя.

Я использовала возможность обойти ее вокруг, пока Герман показывал свой трофей, и проверить, есть ли синяки или какие-нибудь другие повреждения.

Она была худой, если не считать живота, но Марсали всегда была такой. Ее руки и ноги были тоненькими, но мускулистыми. Под глазами залегли темные пятна усталости, но она все-таки растила троих детей, и это если не считать беременности, из-за которой она наверняка плохо спала. Лицо выглядело влажным и румяным, довольно здоровым.

Пара синяков виднелась на голенях, но я не стала обращать на них внимания: беременные женщины легко набивали синяки, к тому же, если брать во внимание жизнь в деревянной хижине и дикую горную глушь, едва ли нашлось бы хоть несколько человек на Ридже, кто не ушибался по несколько раз на дню. Или я просто искала оправдания, не желая признать вероятность предложенного Брианной сценария?

– Одно мне, – объяснял Герман, касаясь яиц по очереди, – одно для Джоан, одно для Фелисити и одно для мonsieur L’Oeuf. – Он показал на шар ее живота.

– О, какой милый мальчик, – сказала Марсали, притягивая его ближе и целуя в перепачканный лоб. – Ты мой маленький птенчик!

Сияющая улыбка мальчика сменилась гримасой подозрения, когда мать прижалась к нему выступающим животом. Он осторожно потрогал его.

– А когда яйцо вылупится внутри, что вы будете делать со скорлупой? – спросил он. – Можно я ее возьму?

Марсали порозовела, сдерживая смех.

– Слава богу, люди не вылупляются из яиц, – сказала она.

– Ты уверена, maman? – Он с сомнением оглядел ее живот, а потом осторожно потыкал его. – На ощупь как яйцо.

– Да, но это не так. Просто мы с папой зовем так малыша до того, как он родится. Ты тоже однажды был мonsieur L’Oeuf.

– Правда? – Германа это открытие прямо-таки огорошило.

– Да, как и твои сестры.

Мальчик нахмурился, взъерошенная светлая челка свесилась на нос.

– Нет, они были mademoiselles L’Oeufs.

– Oui, certainement, – сказала Марсали, смеясь. – Этот тоже может оказаться mademoiselle, просто мonsieur легче сказать. Вот, гляди-ка. – Она откинулась назад и крепко прижала руку к животу сбоку, потом взяла руку Германа и приложила ее к этому месту. Даже с того места, где я стояла, я смогла увидеть, как изнутри натянулась ее кожа, – ребенок изо всех сил пинался в ответ на толчок.

Герман отдернул руку, изумленный, затем с завороженным видом положил ее назад и нажал.

– Привет! – сказал он громко, опуская лицо ближе к материнскому животу. – Comment ça va там, мonsieur L’Oeuf.

– Он в порядке, – заверила его мать. – Или она. Но малыши сначала не умеют говорить. Ты это знаешь. Фелисити пока что не говорит ничего, кроме «мама».

– О да. – Потеряв интерес к своему будущему родственнику, он наклонился, чтобы поднять какой-то особенно привлекательный камень.

Марсали подняла голову, щурясь на солнце.

– Тебе пора домой, Герман. Мирабель скоро нужно будет доить, а я тут пока еще занята. Иди-ка и помоги папе, хорошо?

Мирабель была козой и сравнительно новым приобретением в хозяйстве, чтобы пока еще вызывать интерес Германа, который тут же оживился.

– Oui, Maman. Au’voir, Grandmère!

Он прицелился и бросил камешек в сарай, промахнулся, развернулся и помчался в сторону тропы.

– Герман! – закричала ему вслед Марсали. – Na tuit!