– Глупая? Вовсе нет. Сперва потрясение, потом стыд, затем негодование… Она в полном праве чувствовать себя оскорбленной как моим поведением, так и собственной страстной реакцией. У меня есть мысль написать ученый трактат об этической стороне кровавого вина. Член возбуждается химическими средствами, и похоть, подобно потопу, захлестывает все высшие функции разума… Воистину рецепт для бесконтрольного, ведущего к катастрофе размножения – хотя на самом деле скорее наоборот. До чего же приятно осознавать, насколько редко кровавое вино! Только представь: что, если бы оно было доступно всем людям в мире? Да они бы плясали на улицах, одержимые ложной гордостью и, что еще хуже, вопиющим самодовольством! Что касается женщин… без конца преследуемые мужчинами, они быстро растеряли бы свои организационные способности, и в итоге цивилизация впала бы в чудовищных размеров гедонистический коллапс… Ладно, не важно. В любом случае текст придется тщательно продумать и прилежно отредактировать.

Корбал Брош присел перед сундуком и откинул крышку. Охранные чары рассеялись с легким, похожим на звук бьющегося стекла звоном.

– Ах! – воскликнул Корбал Брош, наклонившись и глядя на свое шипящее и булькающее творение. – Жизнь!

– Оно голодное?

– О да, голодное. И еще как!

– Увы, – заметил Бошелен, подходя к товарищу и глядя на пульсирующее в своей мрачной пещере чудовище с парой десятков похожих на бусинки глаз, – преследовать добычу оно может лишь за счет сокращений тела. Даже улитка сбежала бы от него, не запыхавшись…

– Уже нет, – вздохнул Корбал Брош. – Это все в прекрасном прошлом. Я ведь выловил всех крыс на борту?

– Да, что весьма меня удивило.

– Дитя теперь передвигается на множестве лапок.

Бошелен поднял брови:

– Ты приделал своему отпрыску крысиные конечности?

– Не только. Ноги, челюсти, позвоночники и хвосты. У детки теперь множество ротиков. И острых зубок. А также носиков, ушек и хвостиков.

– Но кто же даст загрызть себя насмерть?

– Дитя вырастет, поглощая все вокруг, и станет больше, проворнее и намного голоднее.

– Понятно. И есть ли предел его росту?

Корбал Брош поднял взгляд и улыбнулся.

– Понятно, – повторил Бошелен. – Ты намерен отправить свое дитя в погоню за личем? В лабиринты?

– На охоту, – кивнул евнух. – Мое дитя – вольный охотник! – Он облизал толстые губы.

– Команда точно будет рада.

– Ну да, какое-то время. – Корбал Брош хихикнул.

– Что ж, продолжай, а я пойду отыщу свой меч – он мне наверняка понадобится, когда твое дитя выгонит из норы нашего незваного гостя.

Но Корбал Брош уже бормотал чародейские заклинания, полностью уйдя в свой собственный, наверняка приятный мир.

Открыв глаза, Эмансипор Риз обнаружил, что смотрит на жуткое иссохшее лицо древней старухи, беззубой и почти лишенной кожи.

– Тетя Нупси?

Откуда-то рядом послышался смешок, затем чей-то тонкий голос хрипло произнес:

– Ты теперь мой, демон. Я перережу тебе глотку. Вырву язык. Сломаю нос. Выщиплю брови. Боль, слезы из глаз и кровь отовсюду! Смертельные муки и нервы в огне! Кто такая тетя Нупси?

Эмансипор уперся ладонью в покачивающееся перед ним мертвое лицо и оттолкнул от себя труп, который повалился на бок, с хрустом сложившись у плетеной стенки.

– Ты за это поплатишься! Видишь этот нож? Сейчас устрою ему свидание с твоим пупком! Выпущу кишки, рубану по запястьям – и полетишь на палубу, на поживу матросам! Мужья – лишь пустая трата времени, так что даже не думай! Могу поспорить, она тебя терпеть не могла.

Синяки, шишки на лбу, грязь и кровь на языке, может, треснувшее ребро (или даже не одно, а три), пульсирующий от боли нос. Эмансипор Риз попытался вспомнить, что случилось, сообразить, где он находится. Темнота наверху, слабое свечение, исходящее от седоволосого трупа, качка, потрескивание со всех сторон, завывание ветра. И чей-то голос. Он повернулся, опираясь на локоть.

К изогнутой плетеной стенке, стискивая в маленьких обветренных руках нож, жалась худая девочка с широко раскрытыми глазами.

– Только попробуйте тронуть, – пискнула она, будто мышь, и добавила тем же хриплым шепотом, который Эмансипор уже слышал раньше: – Она не для тебя, о нет, демон! Мои зубы вонзятся в твою глотку! Один за другим! Видишь нож в руках моей дочери? Он выпил жизни у тысячи врагов!

Вокруг его лодыжки была завязана веревка, сильно ободравшая кожу. Болели все суставы, наводя на определенные мысли о том, что произошло.

– Да я же в клятом «вороньем гнезде». Эти сволочи привязали меня и втащили наверх! – Он, щурясь, взглянул на девочку. – Ты Бена-младшая?

Она попятилась.

– Спокойно, я ничего тебе не сделаю. Я Эмансипор Риз…

– Манси Неудачник?

– От иных прозвищ не избавишься, какая бы удача тебе ни сопутствовала.

– Удача? – хихикнула она.

– Угу. У меня хорошая работа. Надежный доход, вежливые хозяева – да моя жена сейчас наверняка пляшет от счастья на могильнике в нашем дворе в Скорбном Миноре. Мои дети наконец избавились от глистов, могут ежедневно чистить зубы и пользоваться прочими современными удобствами. Да, мое невезение давно в прошлом и столь же мертво, как большинство тех, кого я когда-то знал. Да что там…

– Заткнись. Гвозди вырвались на свободу, глупец. И вместе с ними – воющие духи и призраки, но один из них возвысился над всеми остальными. Он тянет когтистые лапы, хватает души – слышал бы ты их вопли, пронзающие эфир! Хватает и пожирает и все растет и растет. Слой за слоем копится его сила, мрачная броня, не дающая прогнать его прочь, и множество его ноздрей вдыхают сладкий запах смертной жизни! До чего же славно он охотится, швыряя всех и вся в свою клыкастую, слюнявую и вонючую пасть с черными деснами! Даже сейчас я слышу пьянящий хруст костей!

– Ты что, спятила, девочка? Почему с твоих юных губ столь неподобающе доносится голос старой ведьмы?

Бена-младшая моргнула.

– Это все мама, – прошептала она, кивая в сторону трупа. – Это она говорит, предупреждает вас… Что вы так странно на меня смотрите? Неужели вас не пугает ее жуткий взгляд, сударь? Бена-старшая предупреждает нас: он там, внизу! Нет его ужаснее, и нам некуда бежать!

Эмансипор Риз со стоном сел и начал развязывать узел на лодыжке.

– Ты права, Бена-младшая. Совершенно некуда.

Он понял, что следует осторожнее вести себя с несчастной девочкой, чей разум явно пострадал в плену плетеной корзины, в обществе матери, умершей по крайней мере несколько недель назад. Пропасть одиночества оказалась чересчур глубока, и бедняжку поглотил водоворот безумия.

Бена-младшая внезапно оскалила зубы, снова заговорив голосом старухи:

– Все умрут. Кроме меня и моей дочери – когда явится он, взобравшись на мачту, и доберется до этого гнезда, он схватит за горло тебя, Неудачник. А мы будем смотреть, как он тащит тебя вниз. Мы услышим хруст твоих костей, бульканье твоей крови, влажный треск лопающихся глаз…

– Думаешь, он не почует вас обеих? Твою дочь уж точно унюхает: ее живую кровь, тепло ее дыхания, которые манят неупокоенных подобно магниту…

– Я защищу дочь! Спрячу ее! В своих объятиях, да!

С трудом поднявшись на ноги, Эмансипор прислонился к краю корзины.

– Может, и получится. Пусть Госпожа будет благосклонна к вам обеим. Что касается меня, я спускаюсь обратно…

– Не смей! Слышишь их там, внизу? Безумие! И он бродит среди них, упиваясь ужасом…

И тут, словно бы в подтверждение описанного Беной-старшей кошмара, снизу послышались новые вопли, становясь все громче. Истошные, отчаянные, звериные.

Мачта и «воронье гнездо» покачнулись, будто от удара гигантского кулака. Раздался резкий треск. Они услышали, как рея сорвалась с креплений и с грохотом рухнула на палубу.

– Худов дух! – выдохнул Эмансипор, хватаясь за край корзины.

Развернувшись кругом, он, щурясь, посмотрел вниз. По палубе метались тени, больше походившие на некое порождение кошмара, чем на реальность. Возле люка лежало безвольно раскинувшееся тело. Эмансипор не видел, что врезалось в основание главной мачты, но смог различить белые следы расщепов, почти светящиеся на фоне просмоленного дерева.

– Что-то ударило нас внизу, может даже в трюме!

Он обернулся, собираясь предупредить Бену-младшую, и успел увидеть сверкнувшую рукоятку летящего к его голове ножа.

Белая вспышка.

«Колокола, Субли! Ты что, не слышишь клятые колокола?

О жена моя, что же я наделал?»

Каким же прекрасным казалось ей это покачивание, столь мягкое и нежное! Левая грудь Пташки Пеструшки представляла собой ослепительно-белое полушарие, резко контрастировавшее с темной кожей, – отсюда и ее прозвище. Увы, эту подробность она не сумела сохранить в тайне от команды, как ей хотелось бы, – но, боги, когда ты заключена на борту корабля в обществе грубых матросов и немногих женщин, которые уродливее сморщенной задницы жреца, то что еще остается? К тому же она зарабатывала деньги, а деньги могли пригодиться, ибо кто знает, удастся ли им в очередной раз выйти сухими из воды? И потому Пташке Пеструшке очень не хотелось открывать глаза.

Особенно учитывая доносившиеся со стороны передней палубы крики. Хуже того, по трапу текла кровь – а может, просто кто-то вылил ведро соленой воды. Не самое подходящее время, чтобы намокнуть.

И все-таки Пташка Пеструшка открыла глаза. Сев, она обнаружила, что смотрит в сторону кормы, а чуть правее от нее – слегка приоткрытый люк, который ведет к каютам.

Оттуда выползало нечто мокрое, скользкое и темное, со множеством черных глаз-бусинок, хаотично разбросанных по бесформенной поверхности, бугорчатой и пятнистой. Слышалось шуршание и царапанье крошечных когтей по деревянным ступеням, слабый шорох и бульканье органов, пульсирующих под прозрачной, сочащейся жидкостью кожей. Половина лица под пурпурным наростом, который вполне мог быть печенью, на мгновение уставилась на Пташку Пеструшку остекленевшим глазом, а затем тварь переместилась дальше, и лицо скрылось из виду.

Из сшитых вместе кусков скальпов росли пучки жирных волос, черных и прямых, светлых и вьющихся, каштановых и кудрявых. Единственная бровь изгибалась не над глазом, но над чем-то напоминающим желчный пузырь, как будто желчные пузыри способны на иронический вопросительный взгляд, хотя всем прекрасно известно, что они могут лишь злобно хмуриться…

Пташка Пеструшка наконец поняла, что это склизкое подрагивающее чудовище вовсе не плод ее воображения. О нет, оно было вполне реальным.

И оно лезло на палубу, перемещаясь на множестве лапок, будто сороконожка, а его черные блестящие глаза, в чем Пташка уже не сомневалась, были устремлены прямо на нее, с типичной для крыс алчностью. Маленькие зубастые пасти открывались и закрывались, истекая слюной, а под ними, водя из стороны в сторону, неустанно нюхали воздух розовые, похожие на пуговки носики.

Судорожно всхлипывая, Пташка начала отползать на четвереньках по палубе.

Изнутри твари высунулось мускулистое человеческое предплечье, расположенное в крайне неудобном месте; на его запястье виднелась яркая татуировка в виде резвящихся ягнят. Из складок органов появилась вторая рука с татуировкой в виде рычащего черного волка. Вонзая ногти в доски палубы, тварь продолжала волочить свою тушу с целеустремленностью гигантского слизня, почуявшего кучу свежего навоза.

Наконец кошмарное создание сползло с трапа и с невероятной скоростью устремилось вперед. Из разинутого рта Пташки Пеструшки вырвался вопль, способный вдребезги разбить стекло. Она развернулась кругом, пытаясь вскочить на ноги, и тут же повалилась на бок, угодив левой рукой и левой ногой в открытый люк трюма.

Бедная женщина рухнула во тьму, пару раз ударившись о ступени крутого трапа, и тяжело грохнулась на настил в проходе. Перед глазами у нее закружился водоворот звезд, и ее поглотила черная бездна.

Каким же прекрасным казалось ей это покачивание, столь мягкое и нежное…

Капитан Сатер подтащила бесчувственную Миппл к фок-мачте и оставила ее там. В руке Сатер сжимала меч, изорванные остатки ее одежды были забрызганы кровью. Увы, ей не удалось заглянуть к себе в каюту, чтобы надеть доспехи и, возможно, пройтись щеткой по волосам – как она всегда поступала после интимной близости, потому что нерасчесанные волосы могли за что-нибудь зацепиться, – но сожалеть об этом уже не имело смысла.