– У его волкодава тоже можно было ребра пересчитать. Но Трикла уж точно не морили голодом, слишком Гейб его любил.

– Это совсем другое дело.

Мама глубоко вздохнула и склонила голову набок, как всегда делала, подбирая слова.

– Знаю, что переезд дался тебе нелегко. Знаю, какой несправедливостью кажется оставлять все, что тебе знакомо. Надеюсь, однажды ты поймешь, что все было к лучшему и что я думала о нас обеих. А пока тебе нужно постараться приспособиться, и все получится. Ладно?

– Я постараюсь, но Дес Баннистер от этого хорошим человеком не становится.

Я ковыряла носком землю, кусала губы, чтобы не расплакаться.

– Мы его не знаем. Не знаем, через что ему пришлось пройти, чем он живет.

– И что?

– То, что нельзя судить о человеке, не побыв в его шкуре.

Я подумала о том, как топали армейские ботинки Деса, подумала о его камуфляжных штанах. Вспомнила, как он пнул кружку с подаяниями у бродяжки на вокзале.

– Мне не нужно влезать в его шкуру, чтобы понять, что он за человек.

– Хорошо. Он тебе не нравится. Можно ли по нему судить обо всем Лондоне? Здесь столько всего прекрасного!

– Прекрасно, что дедушка не пытается задобрить меня, чтобы я не шумела в церкви.

Она рассмеялась:

– С каких пор тебе разонравились мятные конфеты, малышка? Я скорее имела в виду погоду. Ты хоть знаешь, какой холод сейчас в Массачусетсе?

– Наверное, сильный.

– Сильный? Такой дубак, что пальцы отмерзают, вот какой.

Она схватила меня за руки и притворилась, что кусает. Цап!

– И еще приятно везде гулять, скажи?

Я пожала плечами, не хотела соглашаться, хотя она попала в точку. Дома никуда нельзя было добраться пешком, только на машине. Пешеходные улицы стали для меня настоящим открытием.

В этом-то и заключалась проблема. Там был дом, а здесь – нет. Все говорили, как принц Чарльз. Когда я попросила намазать тост вареньем, на меня посмотрели как на умалишенную. А еще абсолютно нигде не продавали мои любимые сухие завтраки «Лаки Чармс».

– Ненавижу эти галеты «Витабикс», – говорила я маме. – Они на вкус как солома.

– Тебе почем знать? – шутила она, оторвав глаза от стикера, на котором что-то увлеченно писала.

По всей квартире были расклеены записки с цитатами. Мама называла их заметками для вдохновения. Жемчужины мудрости. Возможно, в глубине души она скучала по бабушке.

– Что там написано? – спросила я.

– «Только ты сам даешь себе определение».

– А словарь на что? – отреагировала я, довольная своим остроумием.

Мама покачала головой:

– Ни одна книга на свете. Только ты сама.

Бабушка на этом моменте, наверное, бросилась бы за Библией, но я не хотела напоминать маме, что она пока так и не записала меня в воскресную школу. Поэтому решила действовать прагматично.

– Вообще-то неплохо сказано.

Да уж. Хотя нам больше пригодилась бы цитата «Бойтесь волков в овечьей шкуре».

Глава 4

Я нахожу за изголовьем кровати один из старых стикеров, написанных ее идеальным бисерным почерком. Со временем бумага истончилась и свернулась, синяя шариковая ручка поблекла. Призрак. Шепот из давнего прошлого.

Что бы я сказала, будь у меня возможность сделать наоборот? Оставить записку той себе. Послать предостережение из будущего. Подать тайный знак.

Меня часто увлекает эта фантазия, хотя в итоге остается только чувство вины и упреки. Себе, маме. А их и без того уже немало накопилось.

И все равно не унимаюсь, не могу ничего с собой поделать. Как болячка, которая нестерпимо чешется, а расчесывать нельзя.

Я верчу в руке ветхую бумажку, играюсь. Что бы я написала?

«Бойтесь волков в овечьей шкуре»?

«Никому не верь»?

«Беги»?

Что, если все это – ужасная ошибка? Что, если он и вправду невиновен? Согласилась бы я пожертвовать самым счастливым периодом в своей жизни?

Думаю, да. Нет.

Боже! Неудивительно, что у меня все трещит по швам.

Провожу пальцем по маминым письменам. В горле стоит ком, и я чувствую, как внутренний черный пес готов сорваться с цепи. Фантом, затаившийся в ожидании шанса наброситься и придавить меня к земле. Он крадет у меня время, целые недели. Запирает в моей собственной тюрьме. Высасывает энергию, так что мне остается только сидеть, уставившись в одну точку.

В горле стоит ком, но других симптомов не наблюдается; нет того чувства, которое жжет глаза, прежде чем расплачешься. Мышцы не наливаются свинцом. Нет апатии.

Значит, это не начало нового витка депрессии. Я не стану замыкаться в себе. Одна мысль об этом пугает меня до смерти.

На маминой записке выведено: «Есть только сейчас».

Может, это знак, но я не тороплюсь звонить. Решиться – одно, действовать – другое. То же с прощением.

Я жду, когда мы с Бастером закончим обед, за которым он ест за нас двоих. У меня совсем пропал аппетит. Хоть какие-то плюсы. Наверное. С тех пор как мне стукнуло тридцать, контролировать вес стало сложнее.

Тянусь к телефону, ищу в письме номер тюрьмы. Мешкаю, но все же беру трубку, прикрываю рукой глаза.

Нет, не могу. Комок в горле начинает душить.

Завтра, думаю я, вставая. Прикидываю, не слишком ли ранний час для вина. Всего бокал, чтобы немного расслабиться.

И тут краем глаза вижу: «Есть только сейчас».

Стискиваю зубы, делаю глубокий вдох, набираю номер.

Когда берут трубку, мне уже не хватает воздуха, словно я взбежала по лестнице, а не просидела последние два часа в нерешительности за кухонным столом.

Ненавижу себя за то, что по-прежнему позволяю Мэтти задевать меня за живое. Я уже взрослая, столько лет провела, бегая от прошлого, и все же любая мелочь напоминает о нем…

Галстуки-бабочки. Отпечатки ног. Оброненная сережка. Прошлое – это не неведомая страна. Это камера пожизненного заключения без права на досрочное освобождение.

По ночам мне слышится шепот – убитые женщины взывают ко мне. Чаще всего голос совсем детский. Девочка говорит зло, обиженно. «Почему ты не сделала этого раньше? – спрашивает она. – Тогда я была бы жива. У меня тоже была мама. Каково, по-твоему, ей приходится?»

Иногда она совсем жестока. «Почему я? Чем ты такая особенная?»

Я сама себя об этом спрашиваю. Все время.

Голос на том конце провода оживляется, стоит мне упомянуть его имя. Магнетизм дурной славы.

– Мэтти Мелгрен?

– В какой день я могу подойти? – Я словно планирую визит к стоматологу.

Стучит клавиатура, в трубке цокают языком.

Я думаю о девочке с Хогарт-роуд и о том, что, по слухам, он сделал с ее языком. Нет такой стены, которой можно было бы отгородиться от прошлого.

– Вам необходимо прибыть за полчаса до назначенного времени. Возьмите удостоверение личности: паспорт или водительские права, – инструктирует секретарь. – И четвертак для камеры хранения. Вторник. Четыре тридцать.

Это не вопрос. Меня не спрашивают, удобно ли мне.

Как обычно, все козыри на руках у Мэтти.

Глава 5

Я просыпаюсь от звуков выстрелов. Показалось. Это рев автомобиля. Я в Лондоне, а не в Бостоне. Никаких пистолетов. Очень безопасно, думали мы.

Ранняя осень. Воскресное утро. Британская ранняя осень, уточняю я для самой себя.

– Теперь мы в Англии, – не устает напоминать мама, словно об этом возможно забыть. – Ты никогда не почувствуешь себя здесь как дома, если не избавишься от американского акцента.

– Это не дом, – упрямлюсь я. – И еще у меня живот крутит; я, кажется, заболела.

– Ага. Сегодня, значит, живот?

С тех пор как я поступила в школу Хэмпстед-Холл, у меня все время «болело» то одно, то другое. Про себя я звала ее «Хэмпстед-Хелл», настоящий ад. Даже пробовала грызть ногти, чтобы подхватить ленточного червя, но, вопреки мрачным обещаниям бабушки, все мои попытки чем-нибудь заразиться и отвертеться от учебы провалились.

Ужасно быть новенькой. Найди десять отличий.

Дети потешались над моим акцентом. Прозвали меня Янки. Спрашивали, не приходится ли Рональд Макдоналд моей матери мужем.

– К вашему сведению, она не замужем.

Тогда Янки превратилось в Нагулянное Помоище.

Рифмованный кокни-сленг^[5]: «Янки – помои в лоханке». Ну а дальше дело за малым.

– А ну возьмите свои слова обратно! – рычала я, сжимая кулаки.

– С чего бы? Сама сказала, что у тебя нет отца.

В те времена в Британии неполные семьи были в диковинку. Не то что сейчас. К тому же, как водится у детей, у этих школьников в костюмчиках нюх на болевые точки. Стоило им почуять слабину, в них просыпалась жажда крови.

– Видела, как она смотрела на нас с отцом, когда он привез меня сегодня утром?

– Ей пришлось подарить открытку на День отца своему деду.

– Вот неудачница.

– Сами вы неудачники. И вы, и ваши тупые папаши.

Это я и пыталась буквально вбить в их головы, но они превосходили меня числом и знали, как ударить словом крепче, чем кулаком. К тому же слова не оставляют видимых следов, за которые может прилететь. Бабушку это впечатлило бы.

Меня вызвали к директору и передали записку для мамы. Через два дня – еще одну.

Моя учительница – божий одуванчик с весьма неподходящим именем мисс Бекон – по одному вызывала нас к своему столу и возвращала проверенные работы.

– Очень хорошо, Аллегра.

– Прекрасный образный язык, Юджин.

Когда очередь наконец добралась до меня, мисс Бекон молча, даже не улыбнувшись, протянула мне листок, весь исчерканный красным. Она исправила все слова, которые я написала на американский манер. Где-то не хватало букв, в других буквы были не те.

Учительница покачала головой и хмыкнула точно, как моя бабушка.

– Ты не в первом классе, Софи. Тебе не положено делать такие глупые ошибки. В сolor должна быть «u» перед «r»^[6]. И так далее.

Я вежливо объяснила, что умела читать уже в три года, а в своей школе получила медаль на конкурсе правописания.

– Это не ошибки, – подытожила я.

Мисс Бекон нахмурилась так, что брови сошлись на переносице, а вертикальные морщинки у рта обозначились еще четче.

– Ты со мной споришь?

Я чувствовала, что ребята за партами не сводят с меня глаз. Некоторые гадко ухмылялись. Я высоко подняла подбородок и попробовала снова…

– Просто говорю. Я умею писать по-английски.

Никому из нас и в голову не пришло, что возможны два способа.

Мисс Бекон сжалась, сощурила черные, как паучки, глаза. Поинтересовалась, учат ли хорошим манерам там, откуда я родом.

– Этому учат не в школе.

Рот у нее вытянулся в ниточку.

– Я напишу записку для твоей мамы. Должна сказать, что очень разочарована твоим поведением, Софи.

«А я – вашим», – подумала я. Учительница, а не знает, как пишутся простейшие слова.

– Ты что-то сказала?

– Нет.

Поначалу не было ничего подозрительного. К тому же начало еще ни о чем не говорит. Если что-то идет как по маслу, не значит, что все хорошо закончится.

* * *

Солнце пробивалось сквозь жалюзи и озаряло комнату масляно-желтым светом. Я потянулась под одеялом, раздумывая о том, нужно ли подняться и посмотреть мультфильм «Сумасшедшие гонки» или остаться нежиться в кровати.

Накануне мама задержалась после работы – где-то гуляла со своей коллегой Линдой, единственной подругой, которая у нее появилась со времени переезда в Лондон. Не будь Линда такой настойчивой, сомневаюсь, что мама вообще завела бы друзей.

Мама никогда не была особо общительной. «Мне и одной не скучно, вот и все», – объясняла она. Поначалу мамы моих одноклассниц звали ее на утреннюю чашечку кофе, но, получая отказ за отказом, сдались и больше никуда не приглашали. Подозреваю, что мама была только рада.

– Помнишь, что тебе советовал доктор Норман? Негоже все время проводить в одиночестве, – поучала ее бабушка.