Поодаль странник сидит, обхватив колена руками.
 Тени дрожат на руках – совсем кружевные запястья…
«Что ты не пьешь, не поешь? – задорно кричит бородатый
 хриплый хмельной великанﻕ. – Иль ты брезгаешь нами,
                                                                                                   тщедушный?»
«Полно, он крепче тебя!» – кто-то шутит, и все ему вторят.
 Тот осклабляется грозно: «Дыхом его опрокину!»
«Ну-ка, бурлан, позабавь!»
                                                           (Меж тем, безучастный и вялый,
 странник на тени глядит, на багровые зыбкие пятна.)
 Смех затаили, ждут… Великан к нему вдруг подходит
 и, неуклюже нагнувшись, прямо в лицо ему дует,
 мощно и шумно; а он, узкоплечий такой, тонкорукий,
 молча встает, побледнев, как быстрая пена морская,
 и точно взмахом крыла сшибает с ног забияку…
 Помнится, гам поднялся. Благодушно хвалили, дивились.
 Странник плечами повел и вышел из шумной пещеры.

 Стало в ней душно и мне; я нагнулась, легко проскользнула.
Черный раздвинулся свод; мне навстречу, тиха и безумна,
 выплыла лунная ночь и, вздохнув, унесла, закружила.
 Призрачно берег белел; безмолвному грезилось морю
 море небесное; скалы синели; неслась я неслышно, —
 словно самые звуки растаяли в лунном сияньи…
 Вдруг я увидела друга, и ночь, как волшебница, скрылась,
 нет – превратилась в единый задумчивый
                                                                                       луч, прильнувший
 к бледному лбу человека недвижного. Ожили звуки;
 выслало море волну, и тихо волна возвратилась;
странник ко мне повернулся, узнал, чуть ресницы блеснули.
Нет, он меня не любил! Я у ног его села, и снова,
снова нахлынула ночь голубая; сложила я руки,
старую, старую песню огромной луне подарила:

Хоть и рядом сидим, – ты один, я одна…
(Серебристая в море вскружилась волна.)

Ты безгласен, и бледен, и думой далек.
(Просияв, наклонясь, пролилась на песок.)

Где блуждает, скажи, твоя туча – душа?
(Разостлалась волна, сиротливо шурша.)

Ты не хочешь понять – я сказать не могу!
(И волна умерла на пустом берегу.)

Песнь моя улетела, исчезла. Странник, не глядя,
волосы тронул мои ладонью холодной: казалось,
радуясь звонкому дару, луна говорит мне: спасибо…

3

Дни протекали за днями. Уж ветер опрашивал ветви:
нет ли янтарных листков? И бредину в лиловом овраге
мучил, и мучил березку в нашем саду убогом.
Ах, как он стал тосковать, изгнанник таинственный! Тучи
тяжко над морем влеклись, и глядел он все чаще, все чаще
с бледной песчаной косы в равнодушную даль – не видать ли
паруса, белого друга?
                                                 А я – заклинала я ветер!
Выйди, взыграй, волновой! Отклони корабли роковые!
О, не пускай их сюда! Занавесь беспросветным туманом
остров задумчивый мой, чтоб со мною б остался навеки
царь безвестного края!
                                                  Мольбам моим, скорбным и страстным,
ветер лукавый не внял…
                                                       Помню, в тот день я проснулась
поздно, и в черный платок завернулась, и вышла лениво.
Пасмурно, пасмурно было; к морю я шла и бессвязно
думала все об одном, о любви своей пламенно-пленной:
ключ бы найти золотой – пронзительно-яркое слово!
Я очутилась у моря, и вдруг мое сердце скатилось
в бездну. Вон там старший брат мой
                                                                        вволакивал лодку на сушу,
а там, далече, далече, серебряный узился парус.
Молвил спокойно рыбак, на плечо блестящие весла
вскинув: «Ты опоздала… Купеческий пестрый кораблец
друга увез твоего; торопил он меня: не успеем,
ах, не успеем подплыть! Я смеялся», – и, крепко ступая,
брат удалился. А там, между морем и мороком, парус
вспыхнул в случайном луче и потух – навеки…
                                                                                                      Прощай же!
Светлый, безмолвный скиталец. Не чуяли дольние души
гордой твоей красоты, – но и ты, распахнула ль ты двери,
тихие двери своих очарованных черных чертогов,
полных сиянья, и трепета, и откровений крылатых?
Ты не желал! Ты молчал, хоть и двигались
                                                                                           губы, – созвучья
были темны, как слепца сновиденья.
                                                                  Быть может, о странник,
ныне, в пустыне печали, не только себя я жалею.
Если б, ах, если б меня ты душою заметил, быть может,
море бы вдруг превратилось в ограду алмазную, чайки —
в легкие радуги, ветер – в напев непрерывной услады!
Царь безвестного края, – быть может, заветное счастье
рядом с тобою прошло, а ты хоть и слышал, – не понял…

21–XII–20Груневальд

Петербург

Так вот он, прежний чародей,
глядевший вдаль холодным взором
и гордый гулом и простором
своих волшебных площадей, —
теперь же, голодом томимый,
теперь же, падший властелин,
он умер, скорбен и один…
О город, Пушкиным любимый,
как эти годы далеки!
Ты пал, замученный, в пустыне…
О, город бледный, где же ныне
твои туманы, рысаки,
и сизокрылые шинели,
и разноцветные огни?
Дома скосились, почернели,
прохожих мало, и они
при встрече смотрят друг на друга
глазами, полными испуга,
в какой-то жалобной тоске,
и все потухли, исхудали:
кто в бабьем выцветшем платке,
кто просто в ветхом одеяле,
а кто в тулупе, но босой.
Повсюду выросла и сгнила
трава. Средь улицы пустой
зияет яма, как могила;
в могиле этой – Петербург…

Столица нищих молчалива.
 В ней жизнь угрюма и пуглива,
 как по ночам мышиный шурк
 в пустынном доме, где недавно
смеялись дети, пел рояль
 и ясный день кружился плавно, —
 а ныне пыльная печаль
стоит во мгле бледно-лиловой;
 вдовец завесил зеркала,
чуть пахнет ладаном в столовой,
 и, тихо плача, жизнь ушла.

 Пора мне помнится иная:
 живое утро, свет, размах.
Окошки искрятся в домах,
 блестит карниз, как меловая
черта на грифельной доске.
Собора купол вдалеке
 мерцает в синем и молочном
 весеннем небе. А кругом —
числа нет вывескам лубочным:
 кривая прачка с утюгом,
 две накрест сложенные трубки
сукна малинового, ряд
смазных сапог, иль виноград

и ананас в охряном кубке,
или, над лавкой мелочной,
рог изобилья полустертый…
О, сколько прелести родной
в их смехе, красочности мертвой,
в округлых знаках, букве ять,
подобной церковке старинной!
Как, на чужбине, в час пустынный
все это больно вспоминать!

Брожу в мечтах, где брел когда-то.
Моя синеющая тень
струится рядом, угловато
перегибаясь. Теплый день
горит и ясно и неясно.
Посередине мостовой
седой, в усах, городовой
столбом стоит, и дворник красный
шуршит метлою. Не горя,
цветок жемчужный фонаря,
закрывшись сонно, повисает
на тонком, выгнутом стебле.
(Он в час вечерний воскресает,
и свет сиреневый во мгле
жужжит, втекая в шар сетистый,
и мошки ластятся к стеклу.)
Торчит из будки, на углу,
зеленовато-водянистый
юмористический журнал.
Три воробья неутомимо
клюют навоз. Проходят мимо
посыльный с бляхой, генерал,
 в носочках лунных франт дебелый,
 худая барышня в очках;
 другая, в шляпе нежно-белой
 и с завитками на щеках,
чуть отуманенных румянцем;
 газетчик; праздный молодец;
 в галошах мальчик с пегим ранцем;
 шаров воздушных продавец
(знакомы с детства гроздь цветная,
 передник, ножницы его).
 Гляжу я, все запоминая,
 не презирая ничего…

 Морская улица. Под аркой,
 на красной внутренней стене
бочком торчат, как гриб на пне,
часы большие. Синью жаркой,
 перед дворцом, на мостовой
сияют лужи, и ограда
 в них отразилась. Там, вдоль сада,
 над обольстительной Невой,
 в весенний день пройдешь, бывало:
 дворцы, как призраки, легки,
 весна гранит околдовала,
 и риза синяя реки
 вся в мутно-розовых заплатах.
 Два смуглых столбика крылатых
 за ней, у биржи, различишь.
 Идет навстречу оборванец:
 под мышкой клетка, в клетке чиж;
 повеет Вербой… Влажный глянец
 на листьях липовых дрожит,
со скрипом жмется баржа к барже,
по круглым камням дребезжит
пролетка грязная, – и стар же
убогий ванька, день-деньской
на облучке сидящий криво,
как кукла мягкая… Тоской
туманной, ласковой, стыдливой,
тоскою северной весны
цветы и звуки смягчены.

Да, были дни, – но беззаконно
сменила буря тишину.
Я помню, город погребенный,
твою последнюю весну,
когда на площади дворцовой,
махая тряпкою пунцовой,
вприсядку лихо смерть пошла!
Уже зима тускнела, мокла,
фиалка первая цвела,
но сквозь простреленные стекла
цветочных выставок протек
иных, болезненных растений
слащавый дух, подобный тени
блудницы пьяной, и цветок
бумажный, яростный и жалкий,
заместо мартовской фиалки,
весной искусственной дыша,
алел у каждого в петлице.
В своей таинственной темнице
Невы крамольная душа
очнулась, буйная свобода
ее окликнула, – но звон
могучий, вольный ледохода
иным был гулом заглушен…

Неискупимая година!
Слепая жизнь над бездной шла:
за ночью ночь, за мглою мгла,
за льдиной тающая льдина…
Пьянел неистовый народ.
Безумец, каторжник, мечтатель,
поклонник радужных свобод,
картавый плут, чревовещатель, —
сбежались все; и там и тут,
на площадях, на перекрестках,
перед народом, на подмостках
захлебывался бритый шут…

Не надо, жизнь моя, не надо!
К чему их вопли вспоминать?
Есть чудно-грустная отрада:
уйти, не слушать, отстранять
день настоящий, как глухую
завесу, видеть пред собой
не взмах пожаров в ночь лихую,
а купол в дымке голубой,
да цепь домов веселых, хмурых,
оливковых, лимонных, бурых,
и кирку, будто паровоз
в начале улицы, над Мойкой.
О, как стремительно, как бойко
катился поезд, полный грез, —
мои сверкающие годы!
Крушенье было. Брошен я
в иные, чуждые края,
гляжу на зори через воды
среди волнующейся тьмы…
Таких, как я, немало. Мы
блуждаем по миру бессонно
и знаем: город погребенный
воскреснет вновь, все будет в нем
прекрасно, радостно и ново, —
а только прежнего, родного,
мы никогда уж не найдем…

<июль 1921>

Olympicum

Стихии вечной выраженья,
тебя, о музыка движенья,
и, мышцы радостные, вас,
усладу сил, послушных воле, —
я в этот век огня и боли,
я в этот хищный, черный час
в стихах прославлю своенравных, —
тебя, блаженство взмахов плавных,
и, мышцы радостные, вас!

Поговорим сперва о круге…