– Не рассказывайте только никому, прошу вас! Я даже хотел под чужой фамилией служить, чтобы не относились, ну, понимаете… как к племяннику полковника. Мне этого не нужно, я воевать хочу, и мне надо обязательно в Ленинград. Мы с моими друзьями из танковой школы все к вам попросились в роту, чтобы немцев разгромить и освободить жителей города. Мы вместе будем воевать в одном танке, ребята знают, что я хороший стрелок, лучше всех на полигоне наводку давал. И водить машину умею. Вы не подумайте, я не хвастаюсь, – горячо шептал Марк. – Это я просто, ну… чтобы вы не подумали, что все из-за дяди. Он не хотел меня отпускать, ведь у него вся семья погибла, только я остался и мои брат с сестренкой, – парнишка помедлил и, вздохнув, продолжил: – После окончания восьмого класса я на каникулах поехал к родне в Кишинев, чтобы отдохнуть, и тут началась война. До Кишинева я не добрался, попал под бомбежку, потом в госпитале лежал. А когда вышел, узнал, что вся наша родня погибла, немцы расстреляли при оккупации. Прабабушку Сару, тетю Изольду, прадедушку Мотю… всех… семьдесят человек. Мама погибла при бомбежке Ленинграда, отца немецкий штурмовик подбил, бабушка отправила мне последнее письмо год назад, и я не знаю с тех пор, живы ли Софа с Минькой, мои брат с сестрой. Поэтому дядя Абрам не хотел меня отпускать, разрешил лишь только из-за Софы с Мишей. Я должен освободить город и найти их. Я Софу видел, когда ей было всего лишь два года. Она совсем малышка, я должен их освободить, – в голосе у парнишки вдруг прорвались рыдания, и он затих.

Руслан сжал рукав новенькой необмятой гимнастерки:

– Послушай, Марк, ты один город не сможешь освободить. Но нас много, понял? Целая армия танков и танкистов! И мы одолеем немца, будем биться до последнего, хоть голыми руками. Вот смотри! – В темноте сверкнул серебром металл. – Мой дед в Первую мировую им многих врагов убил и мне передал, чтобы я за нашу страну сражался, за каждого мирного жителя. Кончатся снаряды, мы зубами, руками будем рвать врага, но город освободим. Хоть Гитлер лично пускай на самолете прилетает, ему уже ничего не поможет, мы фашистов с нашей земли давно гоним в полную силу.

Марк от поддержки Омаева облегченно вздохнул, ведь никому не признаешься, как страшно перед первым боем: ни дяде, ни командиру, ни товарищам по танковому отделению, а вот этому худенькому парню со смелым взглядом он и сам не заметил, как выложил все терзающие его страхи. От его горячей уверенности в победе и сам Марк почувствовал, как изнутри рвется волна злости и боевого азарта – нанести такой удар по немцам, чтобы они бежали из оккупированной страны как можно быстрее.

– Нам в танковой школе на политзанятии рассказывали о линии «Пантера». Она идет от Идрицы по реке Великой, озерам Псковскому и Чудскому к реке Нарве, а дальше до Балтийского моря. Гитлер пригнал туда все мирное население на трудовые работы, строят ДЗОТы, ДОТы, проволочные заграждения, противотанковые рвы, полевые укрепления. Укрепляют свои позиции, боятся нашего наступления. Если мы прорвем оборону, командование немецкой армии планирует территорию затопить. Представляете, они готовятся уничтожить всех, кто там живет – детей, стариков, женщин. Это же сотни тысяч невинных людей!

Руслан упрямо покачал головой:

– Наш командир придумает, как эту линию разгромить. Не из таких передряг выходили. У немцев техника, а у нас отвага и смекалка. И лучшие в мире танки Т-34! Их немцы знаешь как боятся. У нас и скорость, и маневренность, и пушка мощная. А еще ремонтировать можно прямо в поле! Не то что эти увальни «тигры». Видел я их. Еле ворочаются, пушка, может, и мощная, но пока он повернется, мы за это время успевали выстрелить и в укрытие уйти. Да и подвеска слабая у них, даже стрелять не надо, так на марше дохнут. А шахматные гусеницы, они ж от грязи встают колом!

Руслан еще долго описывал слабости немецких машин, рассказывая, куда надо бить, из-за чего ломаются новые модели танковой армии вермахта. Марк ловил каждое слово опытного танкиста, глаза его горели огнем, он жаждал как можно быстрее вступить в бой, рвался к победе!

Разговоры в вагоне совсем затихли, каждый танкист нашел себе местечко, чтобы передохнуть в последнюю ночь перед конечной станцией. В тишине только раздавался храп, тихие стоны или вскрики спящих. Даже во сне война не отпускала людей, приходила в ночных кошмарах.

– А у вас есть невеста? – задал вопрос любопытный Марк.

– Погибла, – коротко ответил Руслан. – У меня теперь наша «тридцатьчетверка» вместо любимой девушки. Я так переживал, когда ее пришлось на время оставить в лесу в сугробе. Не могли после операции выбраться с вражеской территории, горючка закончилась, пришлось спрятать машину в аппарели. Но ничего, мы потом немцев с того плацдарма выбили и сразу в лес, по меткам нашли убежище нашего «Зверобоя». Два часа кипяток по системе гоняли, чтобы разморозить танк, и он как новенький заработал, загудел. Теперь с нами едет на Ленинградский фронт, – взмахом ладони Руслан указал на стенку вагона, за которой на сцепке паровоз тянул платформы с советскими «тридцатьчетверками».

– Почему вы его «Зверобоем» назвали?

– Это Николай Бочкин так решил, заряжающий наш. Его мама работает в Омске на станкостроительном заводе. Женщины-рабочие сами собрали деньги на строительство машины для нас. Башня специальная, увеличенная, у нас же кроме башнера, стрелка, заряжающего и мехвода командир роты находится. Тесновато, но помещаемся. Этот танк не просто машина, он для нас – святое, равноправный член экипажа. Поэтому Кольке дали право придумать имя танку и на башне написать. Он Фенимора Купера с детства любит, решил, что такое имя самое подходящее, потому что наш «Зверобой» спасает нас во время всех боевых действий. Он будто чувствует опасность или немцев, сразу замирать начинает, фыркать. Горел несколько раз, снаряды ловил и все равно выжил, на ходу, бегает, как будто только с завода. Т-34 лучше всяких «пантер» и «тигров» немецких даже по огневой мощи. Наши пушки ничуть не отстают, почти сто снарядов, два выстрела в минуту можно делать! С полутора тысяч метров любую броню у «панцеров» пробивает, а «тигра» с пятисот метров легко прошивает. А ходкость, считай – вездеход! Везде пройдет – по воде, по болоту, по лесу. Немецкие танки встанут там, где наша «тридцатьчетверка» пролетит и еще обстрелять всех успеет.

Руслан с восторгом перечислял достоинства любимой машины, не замечая, что уставший Марк уже тихонько сопит, прислонившись к обшивке вагона. Да он и сам произносил слова все медленнее и медленнее, язык шевелился с трудом.

– И главное ведь в машине – экипаж, бок о бок воюем, братьями все становятся, за которых готов всегда жизнь отдать. Лучшие танки и лучшие танкисты… – последние слова Руслан прошептал в полудреме и тоже уснул рядом с качающейся стеной теплушки.

* * *

– Минька, Минька, да проснись же, Новый год проспишь! Давай открывай глаза. – Пребывая в обморочном состоянии, мальчишка, словно сквозь вату, слышал голос сестры, упрямый и звонкий.

Холодные пальчики трясли худое тело через накинутый плед, слабо хватались за тонкие руки. От шустрого крепкого мальчишки за годы блокады остался скелет. Раньше Минька быстрее всех бегал и кидал биток в городках лучше всех детей во дворе. А теперь он даже не мог встать, чтобы помочь пятилетней сестренке разжечь буржуйку. После смерти бабушки мальчик сначала перестал спускаться по лестнице со второго этажа за водой и деревяшками, которые они кололи из мебели пустых соседних квартир, через три дня слабым голосом объяснял из-под сваленных в кучу одеял и курток Софе, как разжечь печурку, водрузить на нее тяжелую кастрюльку со льдом. Потом в оттаявшую воду надо было положить грубый кусок хлебного пайка, чтобы жидкость хоть немного размягчила дубовый твердый слой. Получившуюся горячую тюрю можно было хлебать ложками, растягивая ежедневный хлебный кирпичик на три приема пищи, как строго учила бабушка. Сегодня бледный и безучастный ко всему, мальчишка лежал с закрытыми глазами на тахте, не реагируя на крики перепуганной Софы.

– Минька, Минька, – тонкий голосок звал его, вытягивал из глухого смертельного обморока, будто тонкая, но крепкая веревка. – Не смей умирать, не смей меня бросать! Сегодня праздник, сегодня Новый год, я знаю! Смотри, – тонкие пальчики сестренки надавили на веки, пытаясь открыть глаза брату. – Я карандашами нарисовала на стене елку и подарки. И Деду Морозу желание загадала, чтобы Марк всех фашистов победил и нас спас! Минька, ты потерпи, ну, не умирай! Он исполнит желание, чуть-чуть осталось, утром подарок под елкой будет!

– Хорошо, я не умру, – он сам не узнал свой голос, он шелестел еле слышно, будто обрывок бумажных обоев на сквозняке.

– Минька! – Сестренка обрадовалась и подсунула ему к губам ложку с горячим кисловатым варевом из талой воды и пайка. – Вот, глотай! С Новым годом!

Мальчик с трудом проглотил еду, тепло растеклось по всему телу. Он приоткрыл глаза, улыбнулся с трудом и чуть слышно попросил:

– Ты доедай, я наелся.

– Нет, – сестренка всегда отличалась упорством.

Вот и сейчас на губы легло металлическое тепло полной ложки. С бабушкиными интонациями Софа строго приказала:

– Миньке – три ложки, Софе – три ложки. Всем одинаково. Глотай.

Минька покорно проглотил еще две ложки тюри и снова окунулся в забытье, но теперь сон был теплым, наполненным жизнью. Сквозь дремоту он слышал, как скребла ложкой по дну посудины Софа, потом тщательно пальцем собирала остатки праздничного ужина со стенок посудины и, наконец, шумно выдохнула – все съедено до последней капли. После еды девочка долго возилась, пристраиваясь под грудой тряпья поближе к брату, чтобы согреться. Последние деревяшки в печке догорят за час, а потом их детская в большой пятикомнатной квартире начнет остывать, наполняясь зимним холодом улицы. От ледяной промозглости не спасают ни одеяла на окнах, ни ворох одежды на тахте, Минька даже не уверен, смогут ли они проснуться утром, или замерзнут насмерть этой ночью. Но сил сопротивляться, искать деревяшки среди развалин половины дома, топить буржуйку у детей уже не было. «Сделай так, чтобы мы завтра были живы», – попросил Минька Деда Мороза и заснул с улыбкой на губах. Хоть ему и было уже девять лет и он не особо верил в чудеса, но ведь сегодня начало нового года, вдруг все-таки сбудется его такое крохотное желание – прожить еще один день.

* * *

В жарко натопленной комнате гауптман Карл Дорвельц механически кивал, но слов своих подчиненных не слышал. За сдвинутыми столами в офицерской части казармы его коллеги и подчиненные праздновали Новый год, или Сильвестр, как называл этот праздник отец Карла – сельский священник.

Вокруг столов уже плавал табачный туман, звенели приборы, чувствовался густой резкий аромат шнапса, на тарелках развалилось скудное угощение: мясные консервы, гороховая каша да горстка сухофруктов.

Карл не вмешивался в чужие разговоры, не хвастался трофеями или Железными крестами. На войне он незаметно для себя стал все меньше и меньше говорить. Лишь доклад начальству, приказы обер-лейтенантам, командирам взводов, команды во время боя. Все остальное время он молчал, даже когда его «панцерзолдатен» начинали жаловаться на слишком частые проигрыши в сражении с русской армией, сетовать на плохое снабжение едой и снарядами, на страшный холод в чужой стране.

Промолчал он и сегодня утром, когда офицер СС штурмбаннфюрер Шоллер, давний однокашник еще по военному училищу, повстречав его в гарнизоне, бредущего с завтрака, вдруг прицепился со странной просьбой: поучаствовать в расстреле пленных. Карл с самого начала боевых действий избегал трибуналов и расстрелов, возлагая исполнение казни населения или военных преступников на своих подчиненных, а лучше на айнзатцгруппы, в обязанности которых входило истребление на оккупированных землях представителей неполноценных рас. Война превратилась для него в отметки на карте, черные игрушечные силуэты машин и людей в визоре командирского «тигра». Никакой смерти, криков, крови, только движение крохотных живых фигурок по полю, словно в шахматной партии. Но сегодня Шоллер, будто собака, почуял его страх перед приглашением куда-то и вцепился железной хваткой в рукав шинели.

– Ну же, герр офицер, нельзя отрываться от коллектива. Я старше вас по званию, и вы обязаны подчиниться. Будь же хорошим мальчиком, Карл, что за упрямство, – с хохотом, будто в шутку выкрикивал Шоллер, пока тащил коллегу куда-то к окраине городишки, где расположился военный гарнизон.

Только вот глаза у него были пугающе серьезными, колючими, словно острый кусок стекла. Он смеялся, обещая великолепную шутку, а сам всматривался в напряженное лицо Карла, силился прочесть его скрытые мысли. Гауптман Дорвельц отворачивался, натянуто улыбался, что-то бормотал о срочных делах, но Шоллер был неумолим:

– Эй, ты что, решил поспорить со мной, с офицером СС? Надеешься на нашу детскую дружбу! Думаешь, я не доложу в гестапо о том, что ты уклонист? – От такого вопроса внутри у Дорвельца похолодело.