Страшно было недавно, когда он бежал, поняв, что волки съели коня. Вот тогда было страшно, он даже не заметил, как обмочился, как липли к коленям мокрые штаны. Было страшно.

Колька еще раз обошел всю утолоку, потрогал вожжи, на два узла привязанные к березе, но отвязывать не стал. Да и где ты их теперь отвяжешь, – узлы так затянулись, что только резать. Только резать. Узда, изорванная в клочья, уныло, безвольно лежала подле оскаленной головы, а хомут, густо вымазанный кровью, так и остался на шее, только теперь уж на одних полуобглоданных позвонках. Смотреть на это было муторно, Кольку подташнивало.

Еще оглянулся на серых разбойников, так притихших, даже каких-то виноватых за содеянное, ожидающих, когда же этот маленький человек уйдет, чтобы спокойно продолжить кровавый пир, понуро побрел домой. Волки сидели вкруг поляны, и ветер ерошил им загривки, набивал в шерсть летучего снега. Сумерки быстро наваливались, отделяли реальность и окутывали какой-то сказочностью, волшебностью, только почему-то эта волшебность не радовала. Буран усиливался. Хорошо, что ветер был попутный. Березы по краям дороги клонились под ветром, мотались из стороны в сторону, хлестали друг друга гибкими ветками и выли, выли и стонали.

Порывистый ветер путался в ветвях, играл ими, раскачиваясь, как на качелях, свистел, шипел злобно и завывал, завывал в самых верхушках темных деревьев. Колька шагал и шагал, прикрывая слипающиеся глаза, запихав закоченевшие, скрюченные руки в рукава; палку он уже давно выпустил из замерзших рук. Валенки путались в свежих наметах снега и разъезжались в стороны. Штаны, пропитанные мочей, крепко застыли на ледяном ветру и теперь с каждым шагом громко хрустели, угрожали сломаться и больно резали промежность и худые, детские Колькины голяги.

Два волка шли стороной, прячась за деревьями и голыми, растопыренными кустами, а два шли открыто, прямо по Колькиным следам, чуть приотстав. Волки то и дело принимались выть, словно боялись потеряться в надвигающейся ночи и устраивали перекличку, обозначали место своего нахождения. Те, что шли сзади, по следам, были совершенно близко; когда Колька оглядывался, он видел даже их глаза. Глаза были недобрыми, и какими-то ожидающими.

Казалось, Колька должен был бояться их, своих преследователей, своих сопровождающих, но он не боялся. Он уже находился в какой-то другой реальности, он уже не мог почувствовать такую близкую, такую смертельную угрозу. В голове, пылающей жаром, была какая-то каша из крови, грязно-зеленого снега и слез, постоянно застилающих глаза. Он просто машинально переставлял «деревянные» ноги, наваливался спиной на упругий ветер и с трудом удерживал голову с остатками реального сознания. Он даже близко не понимал: где он, что с ним происходит, кто идет рядом и сзади.

Когда Колька, запутавшись в очередном сугробе, валился на колени, волки, подступившие на расстояние двух-трех шагов, останавливались, как по команде; ждали, когда человек сунется лицом в колючий снег. Но человек снова поднимался, ловил равновесие и делал первый, второй, третий шаг, как бы разгонял себя, преодолевал тягучую пелену небытия, все крепче охватывающую сознание.

Волки садились на снег, откидывали на сторону хвосты и начинали выть, подлаивать и тягостно зевать. После каждого тягучего зевка они странно клацали зубами и трясли головой. Их вой вплетался в завывания ветра, перемешивался с стремительно летящим снегом и казался совершенно естественным, совершенно уместным в данной обстановке. Но Кольку волчий вой и клацанье зубов не трогали, и тем более уж не пугали, он и не слышал ничего; сознание молодого охотника уже так затуманилось, что и ноги уже жили как бы отдельно и просто автоматически выполняли первоначальную команду: шагали, шагали, и шагали….

Домой Колька притащился уже по ночи, еле живой от усталости, уснул почти сразу, как переступил порог. Сколько его не трясли, не расспрашивали, не добились ни слова. Лишь утром рассказал о случившемся.

Волки сопровождали парня почти до самого дома, упорно надеясь, что он упадет и перестанет шевелиться. А потом всю ночь выли, помогая разыгравшемуся бурану пугать жителей ближней улицы.

Все вместе, и отец, и председатель, и еще двое мужиков, собравшиеся ехать на место происшествия, решили, что Кольку они отпустили, так как были сыты, ведь сожрали целого коня.

Волки так и пакостили в тот год, до самой весны, да и на другую зиму, тоже от них были беды. Колькин батя еще пару штук отравил ядом, да это была лишь капля в море. Бригада охотников приезжала, откуда-то издалека, флажки натягивали вдоль болота, из ружей палили, да все впустую, не вышли волки из Мшистого болота, может, их там и не было уже, а может просто кружили по камышам, айда их выгони.

Колька с годами стал хорошим охотником, ружьем обзавелся, двуствольным. Часто вспоминал, как он на целую стаю волков с палкой кидался, но рассказывал об этом все реже, мало кто верил, улыбались снисходительно. Потом и вовсе перестал рассказывать, даже когда спрашивали, но сам помнил. Помнил их глаза, прозрачные, с желтым отливом, помнил клыки белые, как снег, помнил испачканную в крови и зелени шерсть на груди и голове, помнил отвисшие от обжорства до самого снега животы. Помнил Колька, как их было много вокруг него, маленького и одинокого. Никогда больше, за всю свою охотничью жизнь он не встречал такого количества волков. Да что там волков, даже просто следов в таком количестве никогда не встречал.

Мы одной крови

В сибирских, таёжных деревнях, посёлках зачастую принято навеличивать друг друга. Называть по имени и отчеству. Порой, даже рассмеяться хочется от того, что кто-то, обращаясь к пареньку лет семнадцати, восемнадцати навеличивает его. Или, того пуще, когда по имени, отчеству называют опустившегося селянина, грязно развалившегося на крыльце сельповского магазина.

И просто в разговоре между собой, женщины, упоминая о ком-то, непременно назовут его по имени и отчеству. Не всегда так, но очень часто. Чуть школу закончил, купили родители костюм, чтобы было в чём в жизнь идти, и тут же, словно приклеили отчество. Ещё, как бы и не заслужил, а с другой стороны, это возвышает, обязывает блюсти себя.

Но, как говорится, из любого правила всегда есть исключения.

Федюня и родился здесь, на самом юге Хабаровского края, и живёт, не думая, что можно куда-то уехать за лучшей долей, да и есть ли она где-то, лучшая доля. Так и живёт в своей деревне, не бедной, даже развивающейся за счёт промысла зверя разного, да народившегося недавно лесного промысла, когда начали осваивать лес широко, размашисто, начисто оголяя ближние сопки, да распадки, проделывая туда дороги для техники невиданной. Техника та уж не по одному бревёшку тянула к посёлку, а целыми охапками, будто старалась быстрее и быстрее извести тайгу, перемалывая при этом гусеницами и подрост молодой, и нарушая все ключики да ручейки. И не замечал никто этого, да и не хотел замечать, лишь одно, поистине волшебное слово решало и определяло всё: план!

Федюня уже в школу бегал, когда леспромхоз открыли и можно сказать, что босоногое своё детство паренёк провёл без душных выхлопов лесовозов, да натужного урчания трелёвочных тракторов, от которых аж земля вздрагивает.

Школу закончил, можно сказать, отличником, всего-то две четвёрки. И не бедовым рос, не то, чтобы тихоня, но пакости не творил, к соседям относился уважительно.

А вот, не дали ему отчества, не дали. Как был Федюня, ещё с дошкольного детства, когда шнурком за дедом таскался на речку, на рыбалку, так Федюней и остался. Может это оттого, что отца у парнишки никогда не было, откуда взяться отчеству, если отца нет.

А теперь уж четвёртый десяток разменял, у самого вон, двое спиногрызов погодков поднимаются. Да и ладно. Давно уже стали звать Фёдором. Жить можно. Скандалов серьёзных ни с кем не водил, зла ни на кого не держал, и на него никто не бычился, не смотрел из-за бровей. Радовался жизни, с самого детства мир узнавал с широко открытыми глазами.

Директор в промхозе сменился, всех стал навеличивать, по ручке здороваться, сигаретами дорогими угощать. Но хватило не на долго. Уже через месяц как-то само собой случилось, что отчество отпало и все, и директор тоже, стали привычно окликать его просто Фёдором. Про себя улыбнулся, но возражать не стал. Может на роду так написано.

В промхозе, а правильнее сказать в госпромхозе, Фёдор работал давно. Ещё с дедом грибы да ягоды таскал на сдачу государству, папоротник по весне собирал. О-о! на папоротнике хороший заработок был, присесть отдохнуть не хочется. По три раза за день полные мешки пучками уложенного папоротника вытаскивал на заготовительный пункт. Денежки промхоз сразу платил, за каждую партию. Радостно.

А ещё пуще радость, когда мать, принимая от него вечером деньги, заработанные за день, всплеснёт руками, словно птица крыльями, и, ну его обнимать да целовать.

– Работник ты мой! Да золото ты моё! Да как же ты быстро бегаешь, что столько заработал. Ба-тю-шки!

Внутри становилось тепло и хотелось ещё и ещё смотреть, как мамка пересчитывает деньги. До копеечки…

А ночью, ещё и уснуть не успев, просто чуть глаза прикроешь и видишь: стеной стоит папоротник, стеной. И весь как на подбор, ровный, да толстый, а закрученные головки все в одну сторону повёрнуты, будто смотрят на тебя и улыбаются.

Утром, чуть свет, бежал торопливо к конторе, где уже ждала машина, а в кузове полно пацанов, женщин, да мужиков. Вот с тех пор и причислил себя Федька к промхозу, как к чему-то родному и близкому, без которого и жить-то не знамо как.

Особенно сроднился с хозяйством, когда на каникулы зимние попал к дядьке на участок. Ходил там на лыжах, разводил костёр и сам кипятил в котелке чай, учился обдирать белку и правильно обрабатывать шкурку. Посмотрел живого соболя.

Деда в то время уж не стало, а отца и никогда не было, вот дядька и взял шефство над парнем. То сети проверить возьмёт, то на перелёт, утку стрельнуть. А тут и вовсе, с участка приехал на снегоходе, специально, чтобы пацана в тайгу вывезти. Тогда снегоход в диковинку был, только, только стали завозить их в глубинку, да не всякий охотник мог себе позволить такую роскошь. Попусту такую технику драть не будешь, только по делу использовали.

Две недели счастья! Федьке казалось, что дни таёжного счастья уж больно быстро пролетают, больно быстро.

Ночевать в зимовье, под тёплым собачьим одеялом, на матрасе, набитом душистой лесной травой пикчей, рядом с таким сильным и смелым дядькой. Это ли не счастье!

А когда в капкане оказался живой соболёк, дядька пропустил паренька вперёд и тот вихрем долетел до мечущегося зверька и сграбастал его, не хуже молодой собаки, без какой-то предосторожности. Даже и не почувствовал, что мелкие, но очень острые зубы пробили крепкую шубенку и прилично достали руку. Именно тогда проснулся в парне азарт к промыслу. Родился охотник.

Когда возвращался из армии, честно отслужив положенные два года, от райцентра подъехал на попутке и попросил остановить именно у промхозовской конторы, не доехав до дома один проулок. Заскочил на крыльцо, улыбаясь настолько, насколько могли растянуться губы.

Дома после дембеля и дня не высидел, вышел на работу. Вышел, теперь уже полностью самостоятельным, с записью в трудовой: принять штатным охотником такого-то госпромхоза, с такого-то числа, месяца, такого-то года. Гордился этой записью и радость скрыть не пытался.

Правда, директор не сразу согласился взять Фёдора в штатьники, долго вёл разговоры об охране природы, о каких-то мероприятиях, помогающих зверям жить и выживать. Но это было так далеко и не интересно, что парень даже и не вникал в те разговоры, не вдумывался. И предложение выучиться и стать егерем, Фёдора даже рассмешило. Он отказался от предложения и настоял на зачислении в штат охотником.

Радостные чувства, восторг, переполняли молодого парня, он так и ходил по посёлку, по территории пилорамы, куда его определили на период межсезонья, с растянутой донельзя улыбкой на лице.