– Мы раньше на Лене жили. Дед нас туда привёз. Дед. У него мельница была. Ещё раньше. Вот за эту мельницу его и отправили туда, на Лену. За мельницу.

– Раскулачили?

– Ну… Вроде того. Отправили. Крепкий был дед-то. Всё меня таскал по лесам, речушкам. Учил как просто можно жить. Как тунгусы в тайге живут. Поймал рыбу, – покушал. Добыл зверя, – снова сыт. Ягоду сорвал, гриб какой. Можно жить-то. Но это простая жизнь. Простая понимаешь? Без каких-то там сложностей, без желаний особых. Если же желаешь большего, чего-то красивого, тёплого, удобного, – это надо трудиться. Хребёт надо напрягать, жилы рвать! Вот он и показал мне как лопатой среди камней ковырять, как кайлом управляться. Как мыть. Песок показал.

Глотнул чаю прямо из чайника, вытянув губы трубочкой. Принялся обдирать следующего соболя. Ровно чертил ножом по внутренней стороне лапки, рассекая шкурку и не задевая тушку. Чувствовалась бритвенная острота ножа. Ловкие руки у Степана, сноровистые. Снова заговорил. Будто даже успокоился, ровно сыпал слова, не рвал предложения, не торопился.

– Если не знаешь, то сразу и не поймёшь, что это золото. Нет. А дед мне показал. Раскумекал. Он мне ещё тогда сказал: гляди, Стёпка, любит нас золото, само к нам идёт. Само. Любит нас…

Дед помер. Куда тот кожаный кисет с песком делся, я не знал. Да и не думал про то. А мужиком стал, и науку дедову из головы выветрило. Не нужна была. А тут вона как сложилось-то. Будто на изнанку, будто вывернуло всё… Вона как…

Серёге когда обсказал, он так и вспыхнул, так и загорелся. Пожалуй, что и зимой бы побежал ковырять берега Бурлячего, и соболями бы попустился. Едва остудил.

Генка развешал для просушки соболей. Пошуровал в печке, накинул ещё пару полешек. Молчал. Только курил не переставая. Курил и молчал.

– Еле дождались весны-то. По первой воде заехали. Харчи завезли, ломы, лопаты. Всё как положено. Лодку в устье спрятали, чтобы с реки не видно. Сразу потащились в ключ. Когда в самый верх-то утянулись, под перевал, там и обнаружилась землянка. Во! И не свежая, не жилая уж лет пять. А всё же! Крепко сделана. Видно, что люди знающие делали. Крепко. И лоточки сыскались, два штуки. Один, правда, колотый, не пригоден для работы. Мы малость спужались. За оглядывались.

Понижая голос опять до шёпота, Степан и правда оглядывался. И не понять было, показывает ли он как это было тогда, или сейчас сторожится кого.

– Недалече от землянухи шурфы нашли, с разных берегов от ключика-то. Ну, и мы копнули. Чуть ниже. Копнули, значит, как могли, помыли. А он вот! Песок-то. Вот он! Зырим по сторонам, шары пялим, а сами моем… Торопимся. Почти бегом, да. Бегом… Трусимся, будто у соседа воруем.

Напарник снова умолкал, видно окунался в воспоминания. Сидел на нарах замерев, не шелохнувшись. Когда воспоминания обрывались, вскакивал, шагал взад-вперёд.

– В землянке и печка была, каменка. Но мы ни-ни, дымок не пускали. Мы и ночевали в стороне, под елью. Без костра. Холодина ночами-то, не середина лета. Да ещё и под самым перевалом, каждый камень стылости за зиму набрал столько, что на всё лето хватает. Сильно мёрзли, а ночевали в стороне. Боялись…

– Чего боялись-то?

– Чего? Ни чего, а кого! Тропку-то я определил. Нащупал тропку-то, к земляночке. Она уж, правда, подёрнулась временем, хвоей присыпалась. Да ягель-то медленно растёт, – заметно, где он был сбит, а за пять-то лет чуть-чуть поправляться начал. Уходила та тропка на перевал, а там далее, в Забайкалье. В ближний распадок укатывалась. Значит кто-то давно знал об этом Бурлячем. Знал. Давно прибегал сюда, поиграться в его светлых водах. От того и страх.

Даже и не моргнули бы, ухряпали нас с Серёгой. Здесь же в шурф прикопали и всё. Ни одна живая душа не найдёт. Да и искать в той вершине ключа не станет. Нет. Вот и боялись. Филин в ночи клювом щёлкнет, а нам чудится, что затвор передёрнули. Звезда сверкнёт, падая за хребет, а нам блеск булата чудится. Во как. Друг от друга вздрагивали…

Лампа начала коптить, трещать фитилём, чернить стекло. Генка взял её в руки, слегка встряхнул и понял, что закончился керосин. Дунул сверху, в стекло, погасил пламя. Чиркнув спичкой, протянул руку через весь стол, припалил свечу, стоящую у окна, чтобы не таяла от печного жара. Степан чуть прикасался к подсыхающим соболям, проверял на готовность.

– И чо? … Намыли золота-то? Никто вас не ухряпал?

Тишина повисла в зимовье. И вопрос какой-то неудачный вышел, и интонация. Генка и сам пожалел, что так спросил, будто с подковыкой какой. Да обратно слова не поворотишь, не поймаешь. Молчали. Свеча сперва крохотным пламенем теплилась, потом набрала силу, отбрасывала на стены причудливые тени. Стекло окна чуть поблескивало узорной изморозью.

– Намыли. Да. Пожалуй, что по хорошей горсти.

Степан растопырил свою горсть и глядел на неё каким-то тяжеловатым взглядом. Сжимал пальцы, словно пытался почувствовать тяжесть золота, снова растопыривал, оторвать взгляда не мог. Тяжело вздохнул, спрятал руки в карманы. Уставился в тёмный угол.

– В город рванули. Сразу. А куда ещё? Где его сплавишь? Дураки! Вот и сплавили… Богатыми стали! Размечтались! Богатыми…

Снова мерял зимовьё шагами, от стола и до двери. Туда шаг, и обратно шаг. Снова разволновался. Растопырил руки, обхватил голову.

– Как чувствовал! Как чувствовал. Говорил ему. Не-ет! Кому мы нужны? Кто за нами следить будет? Написано: «Скупка золота». Да ты видел, прямо у вокзала. Видел же?

– Ну?

– Вот и ну! Я как-то струсил малость. А Серёга говорит давай, я сейчас деньги сделаю! Я ему свою долю отдал. Сам стою, в сторонке, наблюдаю. Минут через десять выходит. Рожа довольная. Руки потирает. Ну, думаю, слава Тебе… А у самого всё нутро вспотело, рубаху хоть выжимай.

Серёга говорит, что всё у него приняли, хоть и заартачились сперва. Вроде как это не то золото. Они принимают уже в изделиях золото, просто сломанное, или там ненужное. Вот. А это, говорит, надо сперва проверить, выяснить какая проба и сколько будет стоить. Сколько, значит, нам платить-то. Сказал, чтобы через час зашли. Но всё взвешал, Серёге бумажку дал.

Пошли в буфет. На радости пива взяли, отметили. Посидели. Сами всё на часы поглядываем, не терпится деньги получить. Да и интересно: сколько дадут? Пошли.

Я хотел вместе, а Серёга тормознул меня: не боись, не обману. Ладно. Тут ещё машина какая-то, я за неё встал, и жду. А и ждать-то не пришлось, смотрю, а Серёгу-то уже выводят. И в машину. Фырк, и уехали.

У меня руки, ноги затряслись, я на вокзал. Забился там в угол, и до вечера, пока наш автобус не подошёл. Вот. Автобус… Разбогатели…

Степан снова умолк, даже потух, будто. Как-то расслабился, повесил плети-руки. И Генка молчал. Зимовьё молчало. Свеча, слегка помахивала флагом-пламенем, лениво передвигая тени Генкиной головы, и Степановой. Даже мыши ни шебаршили под нарами, будто тоже завороженно ждали продолжения.

– Домой приехал, не живой ни мёртвый, заболел даже. Всю ночь ждал. Ждал, когда за мной придут. И день ждал. Уже сам хотел, а они вечером приехали. Не поверишь, будто полегчало. Сразу хотел всё рассказать. Всё. А как-то удержался. Прикусил язык.

Карту мне показали. Увидел там наш Бурлячий. И другие ключи: Светлый, Гремячий. Я говорю это участок наш, охотничий. Ты, говорит, замечал, чтобы напарник надолго уединялся в эти ключи? Нет, говорю, не замечал. А у самого всё нутро трусится. Ни чем он тебе необычным не хвастался? Нет, необычным не хвастался. Другие вопросы задавали. Подписать что-то заставили.

Ладно, говорят, иди пока домой. И никуда не уезжай.

Нинка Серёгина приходила раза два. Плакалась, что ввязался где-то в драку, арестовали, мол. А потом уж директор сказал, что посадили. За хулиганку посадили, за нож.

Потом уж, к осени, тебя прикрепил. Вот.

Прошло ещё какое-то время. Степан плеснул в свою кружку пару глотков перепревшей заварки, медленно пил.

– Оказывается, у них всё известно. Известно где и в каком ключе, и какая проба. Всё известно. Всё. Видно, не зря геологи-то ходят.

Ещё помолчали. Только печка шипела, да свеча чуть колыхалась у оконца.

– И что?

– Что «что»?

– Зачем ты мне это всё рассказал?

– Просто. Рассказал, и всё.

– Зачем? Чёрт возьми?! Не мог молчать?!

– Да. Не мог… Не мог, устал просто.

– И что теперь мне делать с твоей тайной? Тоже молчать? Молчать?!!

– Я… Я не знаю…

Степан тяжело, трудно как-то забрался на нары и повалился лицом вниз.

Долго ещё молчали. Долго. Уже и свеча на один бок протаяла, истекала прозрачным салом, сразу превращающимся в матовый, лишь прикасался к прохладному подоконнику. Уж и печка прогорела, притихла, выстужая последние угли. Можно было подумать, что и Степан уснул, – не шелохнётся. Но Генка вдруг заговорил. Заговорил громко, как-то язвительно.

– А вот мне не надо золота! Вот. Не надо! Мне лучше свобода! Да! Золото, другое разное богатство, мельницы там всякие, они свободу отнимают. Куда ты от неё, от меленки-то? Куда? Ни на речку, ни в тайгу! Даже в город не уедешь, – работать надо! Так и с золотом. Только с золотом ещё того хуже. Душой заскорузнешь, радости от жизни не будет. Свободы не будет!

– Молодой ты ещё. Не понимаешь. – Утробно, не поворачиваясь выдавил Степан.

– Не-ет! Тут молодость ни при чём! Я по лесу иду, радуюсь. Каждой птахе, каждому дереву. Каждый кустик хочу рукой затронуть, поздороваться. А у тебя одни мороки в голове. Чего уж тут хорошего. Только и думаешь, как бы кто из-за хребта не пришёл, да не украл твоё золото. Хотя оно вовсе и не твоё. А если бы твоё было, ты бы и вовсе, только сидел бы рядом, караулил бы. Какая там радость. Только бы и караулил!

– Молодой. Не понимаешь…

– По мне, так пусть бы тот глухарь летал, да летал. Пусть бы радовал своих копылух. И Серёга бы на свободе был. Он, говорят, тоже весёлый был. Говорят весёлый.

Генка пошабаркал печкой, подкидывая несколько поленьев, с удовольствием вытянулся на нарах. Улыбался сам себе.

– Свободный был, оттого и весёлый. Свободный…

Ночь… Ночь.

Степан мерно сопел, втягивая с усилием чуть приторный, смешанный с потом, воздух зимовья. Так и не разделся, не залез под одеяло, уснул как был.

Печка шипела, выталкивая в ночную тайгу горький дым, да раскалённый пар. Шипела, стараясь убаюкать обитателей зимовья, успокоить, охладить от горячих споров. Сама тайга, в которой заблудилось зимовьё на огромных, немереных просторах земли, будто дремала. А всё вместе, и зимовьё, и тайга эта огромная, необъятная, и ночь эта, да и само небо, всё вместе летело в заснеженном мраке галактики, летело, кувыркалось, поворачивалось к звёздам то одной стороной, то другой. И везде была ночь. Везде. Во всём мире. Поворачивалось и переворачивалось. Так всё закручивалось в этом бездонном мире, что и сознание людское легко могло перевернуться всего лишь за одну бессонную ночь. Всего за одну.

Не даром кто-то сказал: даже дьявол, по сравнению с человеком, выглядит простецким пареньком.

Обычно охотники встают рано. Хоть и уматываются за день, и ложатся поздно, – пока пушнину обработаешь, приведёшь в порядок. Но вставали рано. Завтрак торопливый, сборы в толкотне между собой и, ещё чуть брезжит, ещё солнышко не показалось, а они уж на путиках. Один в одну сторону, другой в противоположную.

Сегодня же что-то нарушилось. Что-то случилось, пошло не так. Уже и кобель вылезал из кутуха, вытряхивал мороз из шубы, позевал громко, показывая хозяевам, что он проснулся, что пора кормить. И тайга уже просветлела, ожила голосами птичек малых, да дробными, барабанными россыпями дятлов. А потом и вовсе заулыбалась, когда лучи солнышка проткнули её, будто стрелами.

Ах, тайга. Ни каких тебе забот, ни каких терзаний душевных.