Радостное и веселое было то время, куда интереснее, чем выставка обломков моста, что устроил Сыма Ку. Талантливых людей в отряде подрывников было не счесть: кто пел, кто плясал, нашлись и такие, кто умел играть на флейте-ди и на флейте-сяо, на цине и чжэне⁷⁶. Все ровные стены в деревне покрылись большими иероглифами – лозунги малевали известью для побелки. Каждый день на рассвете четыре молодых солдата забирались на сторожевую вышку семьи Сыма и в лучах восходящего солнца упражнялись на сигнальных рожках. Поначалу это было нечто вроде коровьего мычания, потом стало похоже на щенячье тявканье. Играли они кто в лес кто по дрова, никакой гармонии, но потом мелодии стали более или менее приятными на слух. Молодые солдаты стояли, браво выпятив грудь, задрав голову и раздувая щеки; их сверкающие рожки с красной бахромой очень впечатляли.

Самым симпатичным из четырех был паренек по имени Ма Тун: маленький рот, ямочки на щеках, большие оттопыренные уши. Отличался он живостью и игривостью, а еще мастер был на сладкие речи. В деревне он развернулся будь здоров: более чем у двадцати «приемных матерей» отметился. У них, как его завидят, титьки ходуном ходили: просто сгорали от желания сосок ему в рот запихнуть. Побывал Ма Тун и в нашем дворе: передавал какой-то приказ командиру отделения. Я в тот день сидел на корточках под гранатовым деревом и наблюдал, как муравьи лезут вверх по стволу. Ему тоже стало интересно, он присел рядом, и мы смотрели вместе. Его это увлекло даже больше, чем меня, а уж давил он их куда как более ловко. Еще он привел меня к муравейнику, и мы вместе помочились на него. Над головой у нас пламенели цветки граната; стоял четвертый месяц, было по-весеннему солнечно, небо голубое с белоснежными облаками, и стайки ласточек сновали под ленивым дуновением южного ветерка.

Матушка сказала, что большинство таких красавчиков и живчиков, как Ма Тун, до старости не доживают. Их и без того слишком многим наделил небесный правитель, все досталось им легко, так что рассчитывать на долгую жизнь в доме, полном детей и внуков, им не приходится. Как она сказала, так и вышло: как-то глубокой ночью, когда все небо было усыпано звездами, на главной улице раздались громкие мольбы Ма Туна:

– Командир Лу, комиссар Цзян, умоляю, пощадите на этот раз… Я единственный мужчина в трех поколениях, единственный сын и внук… Расстреляете – наш род прервется… Матушка Сунь, матушка Ли, матушка Цуй, защитите… Матушка Цуй, ты же с командиром на короткой ноге, спаси… – Под эти жалобные крики его вывели за околицу, прозвучал короткий выстрел, и наступила полная тишина. Похожего на небожителя юного сигнальщика не стало. Не спасли его и многочисленные «приемные матери»: провинился он в том, что воровал и продавал патроны.

На другой день на улице выставили большой темно-красный гроб. Подъехала конная повозка, туда его и погрузили. Гроб был из кипариса, четыре цуня толщиной, покрыт девятью слоями бесцветного лака и обернут в девять слоев ткани. Такой в воде за десять лет не протечет, его даже из винтовки типа 38⁷⁷ не пробьешь, а в земле пролежит тысячу лет и не сгниет. Такой тяжеленный, что грузили его под началом командира взвода больше десятка солдат.

Оставшись без дела, солдаты чувствовали себя неприкаянно. Они слонялись с застывшими лицами, некоторые чуть ли не бегать начали. Через какое-то время подъехал на осле седобородый старец. С причитаниями он стал колотить по гробу. Все лицо в слезах, даже борода намокла. Это был дед Ма Туна, человек весьма образованный, еще в правление династии Цин получивший степень цзюйжэня⁷⁸. За спиной у него неловко топтались командир Лу и комиссар Цзян. Наплакавшись, старик обернулся и уставился на них.

– Уважаемый господин Ма, вы хорошо знакомы с классическими книгами и глубоко постигли принципы справедливости, – начал комиссар. – Как ни прискорбно, нам пришлось наказать Ма Туна.

– Как ни прискорбно, – повторил командир.

В лицо ему полетел плевок.

– Вором считают укравшего рыболовный крючок, а те, кто разворовывает страну, – благородные люди⁷⁹. Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве! – бушевал старик.

– Мы, почтенный, настоящее подразделение Сопротивления, – заметил Цзян, – и у нас с самого начала строгая воинская дисциплина. Да, есть отряды, в которых имеют место кутежи и распутство, но это не про нас!

Старик обошел вокруг комиссара и командира, издевательски расхохотался и, встав перед повозкой, побрел вперед. Осел, понурив голову, последовал за ним. За ослом тихонько тронулась и повозка с гробом. Возница понукал лошадь так тихо, что звуки его голоса напоминали стрекотание цикады.

Случай с Ма Туном нарушил кажущееся благоденствие отряда подрывников, как землетрясение. Ложное ощущение стабильности и счастья развеялось как дым. Выстрел, оборвавший жизнь Ма Туна, напомнил, что в пору военной смуты жизнь человека ценится не дороже жизни сверчка или муравья. Случай с Ма Туном вроде бы являл собой пример неотвратимого наказания за нарушение воинской дисциплины, но на солдат он подействовал деморализующе. За несколько дней были отмечены случаи пьянства, а также драк. В квартировавшем у нас отделении не скрывали недовольства.

– Ma Тун стал козлом отпущения! – заявил во всеуслышание командир отделения Ван. – На кой ляд этому пацану приторговывать патронами? Дед у него человек ученый, цзюйжэнь, у семьи тысячи цинов прекрасной земли, стадо ослов и лошадей – зачем ему размениваться на мелочи? По-моему, этот малец погиб через своих беспутных «приемных матерей». Неудивительно, что старик цзюйжэнь сказал: «Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве». – Эти свои соображения командир отделения высказал утром, а после обеда к нам заявился комиссар Цзян в сопровождении двух солдат.

– Ван Мугэнь, давай со мной в штаб отряда, – мрачно скомандовал он.

Ван Мугэнь аж побелел.

– Кто сдал меня, ослы поганые? – выругался он, обведя взглядом своих бойцов. Те с посеревшими лицами в смятении поглядывали друг на друга. А Бессловесный Сунь с дурацкой ухмылочкой подошел к комиссару и, отчаянно жестикулируя, стал рассказывать, как Ша Юэлян умыкнул у него жену.

– Будешь замещать командира отделения, – приказал комиссар.

Сунь смотрел на него, склонив голову набок. Комиссар вынул ручку и написал ему на ладони несколько иероглифов. Немой уставился на свою ладонь, потом замахал руками и запрыгал от радости. Желтоватые белки глаз заблестели.

– Коли так и дальше пойдет, немой скоро заговорит, – презрительно усмехнулся Ван Мугэнь.

Комиссар дал знак конвоирам, те проворно подскочили и зажали бывшего командира отделения с обеих сторон.

– Вот вы как! Кончили молоть, можно и ослика на убой. Забыли уже, как я бронепоезд под откос пустил! – воскликнул тот.

Не обращая внимания на его слова, комиссар подошел к немому и похлопал его по плечу. Тот, явно польщенный таким вниманием, выпятил грудь и козырнул. А из проулка доносились крики Ван Мугэня:

– Меня сердить все равно что мину в головах кана закладывать!

Произведенный в командиры немой первым делом отправился к матушке с требованием вернуть жену. Матушка в это время молола для подрывников серу большим жерновом, за которым когда-то прятался раненый Сыма Ку. Метрах в ста от этого жернова Паньди показывала нескольким женщинам, как прямить молотком металлолом. А еще дальше инженер отряда с помощниками орудовал большими мехами – с ними лишь вчетвером и можно было управиться, – подавая большие порции воздуха в плавильную печь. Рядом в песке были вкопаны формы для мин.

Матушка, обмотав рот платком, ходила по кругу за крутившим жернов ослом. От едкого запаха серы глаза у нее слезились, а ослик беспрестанно чихал. Мы с сыном Сыма Ку сидели возле колючих кустов под надзором Няньди. Матушка строго-настрого наказала ей зорко приглядывать за нами и к сере не подпускать. С ханьянской винтовкой⁸⁰ через плечо, поигрывая тем самым бирманским мечом, что передавался у них в семье из поколения в поколение, к жернову вразвалочку подошел немой. Мы видели, как он встал на пути ослика, нацелил меч в сторону матушки и стал размахивать им, со свистом рассекая воздух. Матушка, стоявшая за осликом с почти лысой метелкой в руках, не спускала с него глаз. Продемонстрировав написанные на ладони иероглифы, немой расхохотался. Матушка кивнула, как бы поздравляя. Потом выражение лица у него стало меняться, как в калейдоскопе. Матушка без конца качала головой, отвергая все его просьбы. В конце концов немой с размаху опустил свой здоровенный кулак на голову ослика. Ноги у того подкосились, и он рухнул на колени.

– Мерзавец! – крикнула матушка. – Чтоб тебе сдохнуть, как свинье, ублюдок!

Немой скривил в усмешке рот и так же вразвалочку удалился.

Длинным крюком открыли железную дверцу в плавильной печи, и из тигеля, разбрасывая снопы искр, потек раскаленный добела металл. Матушка подняла ослика за уши и подошла к колючим кустам. Там она сорвала уже пожелтевший от серы белый платок, которым прикрывала рот, расстегнула кофту и сунула мне в рот пропахший серой сосок. Пока я раздумывал, выплюнуть его – такой вонючий и горький – или нет, матушка вдруг резко отпихнула меня, чуть не лишив меня тем самым молочных зубов. Полагаю, при этом она и себе причинила невероятную боль, но было ясно, что думала она совсем о другом. Она кинулась домой, размахивая платком, зажатым в правой руке. Я явственно видел, как ее пропитанные серой соски трутся о грубую ткань кофты, которая намокает от вытекающего ядовитого молока. Охваченная каким-то странным чувством, матушка вся светилась, словно наэлектризованная. Если это и было ощущение счастья, то наверняка счастья мучительного. И зачем ей понадобилось бежать в дом, да еще во весь дух? Долго ждать ответа не пришлось.

– Линди! Линди, где ты? – звала матушка, кружа по дому и пристройке.

Из передней комнаты выползла Шангуань Люй. Она улеглась на дорожке, подняв голову, как большая лягушка. Западную пристройку, где она раньше обитала, заняли солдаты; сейчас они лежали впятером на жернове голова к голове и изучали какую-то потрепанную книгу, сшитую из листов писчей бумаги. Оторвавшись от нее, они удивленно уставились на матушку. По стенам были развешаны винтовки, на балках висели мины, черные и круглые, как яйца паука размером с верблюда.

– Где немой? – выдохнула матушка. Солдаты лишь помотали головами. Матушка снова метнулась в восточную пристройку. Картина с птицей была небрежно брошена на столик со сломанными ножками, на ней лежала недоеденная пампушка и большое перо изумрудно-зеленого лука. Там же стояла синяя фарфоровая чаша, полная мелких белых костей – то ли птичьих, то ли какого зверька. На стене висела винтовка немого, на балке – мины.

Мы вышли во двор, продолжая звать Линди, но уже без всякой надежды. Выбежавшие из пристройки солдаты стали наперебой спрашивать, что в конце концов случилось.

Немой вылез из подвала с турнепсом – весь в желтой земле и белой плесени, с усталым, но довольным выражением лица.

– Какая же я дура! – воскликнула матушка и даже ногой топнула от досады.

Он изнасиловал третью сестру в самом конце нашего подземного хода, на куче прошлогодней травы.

Мы вытащили ее оттуда и положили на кан. Обливаясь слезами, матушка намочила свой провонявший серой платок и обтерла Линди с головы до ног. Слезы матушки капали на тело сестры, на ее грудь со следами зубов. На губах сестры, однако, застыла трогательная улыбка, а глаза ее сияли завораживающим неземным светом.

Узнав, что произошло, примчалась Паньди и долго смотрела на третью сестру. Ни слова не говоря, она выскочила во двор, вытащила из-за пояса гранату с деревянной ручкой, выдернула кольцо и бросила в восточную пристройку. Но взрыва не последовало: граната оказалась муляжом.

Расстреливать немого привели на то же место, где казнили Ма Туна: у заросшего посередине камышом и закиданного по краям мусором вонючего болотца на южной окраине деревни. Его приволокли туда со связанными за спиной руками и с петлей на шее. Перед ним выстроился почти целый взвод с винтовками.