Дом этот был весьма интересен, как всякая пришедшая в упадок усадьба, что очень убедительно показывает некий великолепный труд по истории графства. В этом знаменитом сочинении, изданном ин-фолио, имелась старинная гравюра, выполненная по заказу последнего отпрыска исконных владельцев поместья, и из этого произведения искусства явствовало, что в 1750 году, сиречь в год его публикации, окна этого здания были покрыты мелкими царапинами, напоминавшими зигзаги черных молний, над каждой печной трубой завихрялся крутой завиток дыма, похожий на охотничий рог, на газоне в напряженной позе застыла нарядная дама, прогуливающая комнатную собачку, а над деревьями с северо-восточной стороны повисло грузное облако и девять птиц неизвестной породы, распластавших крылья по небу.

Это запущенное и разрушающееся жилище обладало всеми романтическими достоинствами и практическими недостатками, присущими любым замшелым местам подобного рода, таким как пещеры, утесы, пустоши, ущелья и прочие поэтические уголки, в которых люди с возвышенной душой жаждут жить и умереть. На стенах, покрытых плесенью на три фута от земли, с успехом можно было бы выращивать горчицу или кресс-салат, а в кладовой между каменными плитами пола росли грибы на изысканно тонких ножках. Что же касается наружного вида дома, то здесь природа постаралась за этот щедро отпущенный ей срок размыть, стереть и уничтожить то, что не было приведено в негодность человеком, и потому подчас было нелегко определить, кто же из них явился причиной того или иного разрушения. Лепные украшения у входа утратили отчетливость своих форм, но произошло ли это от бесчисленного прикосновения чьих-то плеч и втаскивания и вытаскивания громоздкой мебели или то были следы времени в более величественной и абстрактной форме – решить не представлялось возможным. Железные прутья оконных решеток, изъеденные ржавчиной от дыхания многих поколений, оседавшего на них, словно роса, сделались у своего каменного основания тонкими, как проволока; стекла же либо помутнели совершенно, либо стали радужными, как павлиний хвост. Над входом сохранились солнечные часы; их расшатавшийся гномон свободно покачивался на ветру, отбрасывая свою тень то туда, то сюда и словно говоря: «Вот вам ваши прекрасные точные часы; вот вам любое время на любой вкус; это старые солнечные часы; неустойчивость – лучшая политика на свете».

Энн вошла в сводчатый портик главного входа, откуда винтовая лесенка вела в комнату привратника. Расположенная вдоль дома галерея с аркадами была перегорожена в нескольких местах, и Энн отворила первую загородку и закрыла ее за собой. Необходимость этих загородок стала очевидной, едва она за нее ступила. Грязь и навоз толстым слоем покрывали старинные плиты галереи, в которой обитали телята, гуси, утки и на удивление огромные свиньи с поразительно крошечными поросятами. Под крестовым сводом несколько телок, вытянув шеи, с довольным видом лизали лепную капитель, поддерживавшую свод. Энн направилась ко второй арке, в которую также была вделана перегородка, дабы скот не мог находиться в постоянном общении с обитателями дома. Дверного молотка не было, и Энн постучала небольшой палкой, которая была оставлена у стены для этой цели, но так как на стук никто не откликнулся, Энн вошла в холл и снова постучала – в дверь, ведущую во внутренние покои.

Послышался легкий шорох, дверь приоткрылась примерно на дюйм, и в образовавшейся щелке показалась часть увядшего лица – один глаз в окружении сетки морщин.

– Простите, пожалуйста, я пришла за газетой, – сказала Энн.

– А, это ты, милая Энн? – жалобно проскулил обитатель этого жилища, чуть-чуть увеличивая щелку. – Я так ослаб, что едва-едва добрался до двери.

Слова эти принадлежали старому, высохшему джентльмену в куртке того цвета, который являлся преобладающим на его скотном дворе, в панталонах того же оттенка, расстегнутых у колен, где над чулком виднелся кусок голой ноги, однако ослепительно белое жабо словно стремилось возместить небрежность нижней части туалета. Сквозь прозрачную кожу лба над глазными впадинами просвечивали кости черепа, а углы тонкого рта по самомалейшему поводу растягивались до ушей. Старик тяжело заковылял обратно в глубь комнаты, и Энн последовала за ним.

– Хорошо, ты можешь получить газету, если хочешь, только вы никогда не оставляете мне времени, чтобы поглядеть, что там написано! Вот, получай. – Он протянул Энн газету, но прежде чем она успела ее взять, отдернул руку. – Мне, можно сказать, так и не досталась газета, зрение у меня слабое, а тут не успеешь оглянуться, как за ней приходят! Меня обвели вокруг пальца с этой газетой. Ну что ж, уносите. У меня останется сознание, что я исполнил свой долг перед людьми. – И в полном изнеможении он утонул в кресле.

Энн сказала, что не хочет брать газету, если он ее еще не прочел, но ведь она пришла на этот раз даже позже, чем обычно, – из-за солдат.

– Солдаты. Да будь они прокляты, эти солдаты! Теперь все живые изгороди поломают, и все курятники обворуют, и всех молочных поросят украдут, и мало ли что еще может случиться! А кто будет за это платить, хотел бы я знать? Верно, из-за этих солдат, которые сюда препожаловали, ты уже не соблаговолишь остаться и почитать мне то, что я еще не успел прочесть сам?

Энн сказала, что почитает, если ему этого хочется, она никуда не спешит. И, опустившись на стул, развернула газету:

– «Обед в Карлтон-Хаусе».

– Нет-нет! Что мне до этого.

– «Оборона страны»?

– Можешь прочесть, если хочешь. Бог даст, в нашем приходе не будут ставить солдат на постой или устраивать еще какие-нибудь безобразия в этом роде. Ведь что делать такому несчастному, убогому калеке, как я, если в этот дом нагонят солдат? Мне же их нечем кормить.

Энн принялась читать, но уже минут через десять ее занятие было прервано появлением на болотистой равнине за окном колоссальной фигуры в мундире территориальной конницы.

– Что это ты там увидала? – с испугом спросил старик фермер, когда Энн запнулась и слегка покраснела.

– Там солдат… Из территориальной конницы, – сказала девушка, чувствуя себя не в своей тарелке.

– Провалиться мне, если это не мой племянник! – воскликнул старик, задрожав всем телом, словно в предчувствии неисчислимых бедствий, и фосфорическая бледность разлилась по его лицу, в то время как он пытался изобразить вымученно-радостную улыбку, дабы приветствовать прибывшего к нему родственника. – Покорнейше прошу: читайте дальше, мисс Гарленд.

Но долго Энн читать не пришлось: посетитель, перешагнув через загородку в галерее, появился в комнате.

– Ну, дядюшка, как поживаете? – спросил гигант, тряся руку старика с такой силой, словно дергал веревку большого колокола. – Рад вас видеть.

– Плоховато, Фестус, слабею все, – выдавил старик, продолжая дрожать всем телом от внезапно полученного им сотрясения. – Ой, полегче, прошу тебя, дорогой племянничек, помилосердствуй! У меня рука слабая, как паутинка.

– Ах вы, бедняга!

– Да, от меня уже один скелет остался. Со мной надо обращаться бережно.

– Весьма огорчен и постараюсь не забывать о вашем бедственном состоянии. Да что вы так дрожите, дядюшка Бенджи?

– А это все от радости, – ответил старик. – Меня всегда начинает трясти как в лихорадке, когда ко мне нежданно-негаданно приезжают мои любимые родственнички.

– А, вот оно что! – воскликнул племянник, так громко хлопнув ладонью по спинке кресла дядюшки, что тот испуганно подпрыгнул фута на три и плюхнулся обратно. – Прошу прощенья, что напугал вас, дядюшка. Но это у нас в полку такой обычай, а я позабыл, что вы больно пугливый. Вы небось совсем не ожидали меня увидеть, а я тут как тут.

– Я рад тебя видеть. Ты, верно, к нам ненадолго?

– Совсем напротив. Я намерен пробыть здесь как можно дольше.

– О, вот как! Очень, очень рад, дорогой Фестус. Как можно дольше, ты сказал?

– Да, как можно дольше, – заявил молодой человек, усаживаясь на покатую крышку бюро и вытягивая ноги, чтобы упереться ими в пол. – Пока наша часть стоит тут, я буду заглядывать сюда, как в родной дом, всякий раз, как получу отпуск. А потом, осенью, когда война закончится, совсем приеду и буду жить с вами, и буду вам заместо родного сына, и помогу управляться с вашими землями и с фермой – словом, буду, так сказать, баюкать вашу старость.

– Ах как приятно это слышать! – промолвил старик, криво улыбаясь и судорожно сжимая подлокотники кресла, дабы не рухнуть на пол.

– Да-да. Я уже давно подумывал приехать к вам, дядюшка Бенджи, – знал ведь, как вам этого хочется, ну и просто не хватило духу не ублажить вас.

– Ты в этом смысле всегда был очень добр.

– Да. Я всегда был добр. Но должен с ходу предупредить вас, чтобы вы потом не слишком огорчались: я не смогу находиться при вас неотлучно, я хочу сказать – весь день: служба в коннице налагает, понимаете ли, известные обязательства.

– Ах, так не весь день? Какая жалость! – воскликнул старик фермер, и тусклый взгляд его оживился.

– Я знал, что вы это скажете. И ночевать я здесь буду тоже не всегда – по той же причине.

– Не будешь оставаться на ночь? – проговорил старик с еще большим облегчением в голосе. – Но ты должен ночевать здесь… Ну конечно, ты должен. Нет, ты просто обязан! Но ты не можешь!

– Пока я в действующей армии – никак не могу. Но как только все это кончится, на следующий же день я буду с вами неотлучно и ночевать буду, чтобы доставить вам удовольствие, раз вы так горячо меня об этом просите.

– Спа… спасибо тебе, это будет очень приятно! – сказал дядюшка Бенджи.

– Да, я знаю, вам будет поспокойнее со мной. – И он снисходительно погладил дядюшку по голове, а старик при этом проявлении родственной нежности выразил свое удовольствие, скорчив чудовищную гримасу. – Мне бы следовало завернуть к вам еще прошлой ночью, когда я был тут неподалеку, – продолжал Фестус. – Но я и так слишком задержался и не мог дать такого крюка. Вы не обижаетесь на меня?

– Нисколечко, раз ты не мог. Я никогда не буду обижаться на тебя, если никак не сможешь ко мне заглянуть. Понимаешь, Фести?

Оба умолкли, и так как племянник продолжал хранить молчание, дядюшка Бенджи прибавил:

– Жаль, что и я не мог припасти для тебя подарочка. Как на беду, у нас пало много скотины в этом году, и у меня страх какие расходы.

– Ах вы, бедняга… Да я знаю, знаю. Может, одолжить вам семь шиллингов, дядя Бенджи?

– Ха-ха! Ах ты, шутник! Ну что ж, я подумаю. Говорят, Бонапарт должен высадить свои войска точнехонько здесь, на нашем берегу? А территориальная конница должна будет дать ему отпор и стоять насмерть.

– Кто это говорит? – вопросил румяный сын Марса, выцветая на глазах.

– Малый, который разносит газеты.

– А, пустая болтовня! – храбро заявил Фестус. – Правительство одно время так полагало, да что оно знает! – Тут Фестус обернулся и воскликнул: – Кого я вижу! Никак это наша малютка Энн!

Энн при его появлении спряталась за газету, а потом потихоньку отошла в глубь комнаты, и он только сейчас ее заметил.

– Скажите мне, мисс Энн, вы с матушкой намерены вечно торчать на этой мельнице, глазея на рыбешек в пруду?

Энн заставила себя поднять на Фестуса глаза и ответила, что будущее ей неизвестно, таким серьезным и искренним тоном, какого едва ли заслуживал заданный вопрос. При этом лицо ее вспыхнуло, порозовели даже плечи и шея, однако не потому, что огромные сапоги, устрашающего вида шпоры и прочие воинственные атрибуты кавалериста поразили ее воображение, как это подумалось Фестусу, а просто она не ожидала повстречаться с ним здесь.

– Надеюсь, что не вечно, и это в моих интересах, – сказал Фестус, не сводя глаз с округлой щечки.