Линия жизни. Книга первая (страница 3)
А мне миленький задавал вопрос…
Задавал вопрос, сам глядел в глаза:
– Ты – колхозница, тебя любить нельзя.
– Что колхозница, не отрицаюся,
И любить тебя не собираюся.
Я пойду туда, где густая рожь,
И найду себе, кто на меня похож.
* * *
Все эти воспоминания вихрем проносились в моей голове, а глаза тем временем цепко шарили вокруг в поисках подходящей деревяшки: мне очень хотелось деревянный наган с резинкой, который стрелял гнутыми из проволоки пульками.
Не найдя ничего подходящего, я отправился домой.
Дома застал отца за интересным занятием. На расстеленной газете лежали часы-ходики. Раскрыв коричневый фибровый чемодан с облезлыми углами, папа доставал и раскладывал на столе отвёрточки, щипчики и вовсе непонятные мне инструменты.
В свободное время он ремонтировал часы всему посёлку. Дома имелся целый чемодан миниатюрных инструментов и приспособлений, а также старых часов и механизмов, которые отец использовал в качестве запчастей.
Затаив дыхание, следил я за точными и уверенными движениями его пальцев:
– Папа, а красить будешь? – отец умел растворять фосфор и наносить его на цифры и стрелки, превращая обычные ходики в светящиеся.
– Сегодня, наверно, не успею.
– А завтра будешь?
– Завтра буду.
– Ну, хорошо, только без меня не делай.
– Да уж, конечно, куда ж без тебя.
* * *
Но назавтра я заболел. Поднялась высоченная температура. Бабушка сбегала за фельдшерицей тётей Аней, матерью моего друга Юрки Лебёдкина.
– Да успокойтесь Вы, Прасковья Григорьевна, Бог даст, обойдётся…
– Да как же, Анечка! – зашептала бабуля. – Ты ж ничего не знаешь! Помнишь, в прошлом годе цыганка тут ходила? Гадала нам с Владюшкой. Нагадала мне, что доживу до восьмидесяти семи лет и помру в Христов день на Пасху. Да не обо мне речь-то! Про Владюшку сказала, что линия у него на ладошке какая-то. Как только соединится она с линией жизни, так и конец, да и вообще навряд до тридцати годков дотянет …
– Да слушайте вы этих цыган больше: соврут – не дорого возьмут! Гнали бы её со двора! А Вы, поди, ещё и денег дали? – возмущалась тётя Аня.
– Денег не дала – продукты. Да она допреж того взяла-то. Ну, а уж потом-то, конечно, выгнала, да что толку: теперь, чуть он заболеет, ручку смотрю – не сошлись ли линии-то…
И, действительно, бабуля, которая и так надышаться на меня не могла, страшно пугалась всякий раз, когда я болел. А поскольку ребёнком я был хилым – переболел всеми детскими болезнями, какие только были – боялась она практически постоянно и постоянно внимательно всматривалась в мою ладошку.
Однажды, ещё в Полазне, я заразился корью. Через Юрку – он притащил инфекцию из санатория, где работала мама и где в то время был карантин. Причём, сам-то не заболел – вот какая хитрая зараза эта корь. Болел я тяжело, а потом ослеп на оба глаза: на них оказались бельма. Лечили народным способом: сахар перетирали в пудру и засыпали в глаза. Боль страшная! Бабушка намучилась со мной: ночами я не мог уснуть и всё время плакал. Бабуля брала меня на руки и носила по комнате. Путь был только один: от двери до окна да обратно. Когда идём к окну – сплошная темнота, когда к двери – вижу тусклый свет: висевшая у двери лампочка просвечивает сквозь бельма. Не знаю, сколько сыпали мне в глаза эту сахарную пудру, но один глаз стал видеть полностью, а другой – чуть-чуть. Бельмо полностью не свелось, и напротив зрачка осталось «облачко» – так сказал доктор.
А ещё – косоглазие, сильно осложнившее мою жизнь: впоследствии мне кулаками приходилось доказывать обидчикам, что дразнить меня не стоит. В драку кидался не раздумывая.
Вот и в этот раз бабушка с тётей Аней, столкнувшись лбами, внимательно рассматривали мою руку.
А температура всё не спадала! Через несколько дней к ней присоединился сильный кашель. Послушав и простукав меня со всех сторон, тётя Аня сказала, что есть подозрение на воспаление лёгких.
Бабушка, в очередной раз проявив характер и сломив сопротивление отца, повезла меня в Свердловск. Не знаю, кто посодействовал, но меня, уже тяжелобольного, положили в институт охраны материнства и младенчества. Одного, без моей бабули! Навещала меня там Людмила, младшая дочь тёти Фисы. Не помню, сколько я пролежал в больнице, наверное, не меньше месяца! Задница распухла от уколов так, что больно было сидеть. Медсёстры йодом рисовали мне на ягодицах сетку, объясняя, что так следы от уколов заживут быстрее. Меня чрезвычайно смешило и новое слово – ягодицы, и узоры на ж… Значит – пошёл на поправку.
И вот день выписки. За мной приехала Людмила и повезла домой, на улицу Шейнкмана, девятнадцать, где они всей семьёй проживали в подвале большого красивого дома. Жильцы его, как видно, были не из простых: на скамейках во дворе почти всегда сидели видные тётеньки в нарядных пальто и шубах и прятали руки в красивые меховые муфты. Зимой во дворе заливали каток, на котором ребята играли в хоккей, да и просто катались на коньках. Дом был огромным, двор – широченным. Вот только тёте Фисе и дяде Гане, её второму мужу, досталась одна небольшая комнатка в подвале, да и то потому, что он работал дворником в этом важном доме.
Я знал, что до революции дядя Ганя, обладавший уникальным – так говорили все – голосом, пел в опере. Как случилось, что он оказался с метлой и лопатой, мне никто не рассказывал, да я и не интересовался. Да и поливать двор из огромного шланга мне казалось гораздо интереснее, чем петь песни. В этом огромном дворе дядя Ганя был, без сомнения, главным.
Людмила очень быстро доставила меня до места, так как ОММ – так называлась эта больница – находилась недалеко от их дома. Раздевшись, я оглянулся и оторопел: напротив меня сидели две бабушки, абсолютно одинаковые и лицом, и фигурой. Я мгновенно юркнул под стол и оттуда пытался определить: которая же из них – моя?
В комнате стоял хохот, а я испуганно выглядывал из-под стола и, переводя взгляд с одной бабушки на другую, пытался узнать свою, и только когда они заговорили, упрашивая меня вылезти, по голосу понял, которая из них – моя. Голос у бабы Анны был низкий, грудной, в остальном же близняшки были похожи друг на друга как две капли воды.
* * *
В одну из наших поездок в Свердловск бабушка привела меня на могилу деда, который был похоронен на Михайловском кладбище. Поплакала. Я спросил, от чего он умер. Бабуля ответила, что от дурной болезни. Я не понял: а разве бывают болезни умные?..
Заветная папочка
Почему станцию назвали Платиной, я позднее узнал у местных пацанов: когда-то в этих местах добывали платину, которая гораздо дороже золота. Те же пацаны показали мне множество заросших ям-шурфов в окрестных лесах. Сам посёлок был разделён железной дорогой на две части. Правая сторона, ближе к Верхотурью – старые дома, построенные ещё до войны, понятно, что в них жили, в основном, справные хозяева; бараков здесь было мало. А левая – бараки и промышленная зона: склады круглого и разделанного леса, гараж, конный двор, сбитый из досок цех для производства тарной дощечки и пилорама. Все эти помещения не отапливались, и в морозную погоду в них стоял лютый холод.
Вообще, жизнь на Платине для нас, мальчишек, была интересной. Хоть тут и не было такого большого пруда, как в Полазне – на него меня иногда таскал сводный брат Юрка – имелось много чего занимательного. Грузы на складах перевозились лошадьми, и конный двор со стоящей рядом кузницей были любимым местом игр для меня и моих старших друзей. Да ещё стройка, где мы пропадали целыми днями, и где всегда можно было подобрать что-нибудь чрезвычайно нужное и полезное: узкую длинную щепку для сабли или подходящий обрезок доски для пистолета или поджига.
Отец работал то ли мастером, то ли десятником. Был даже руководителем партъячейки лесоучастка, правда, народу в ячейке было немного – всего несколько человек.
* * *
Я навсегда запомнил один случай. У отца имелась заветная картонная папка с тесёмками, в которой он хранил вырезанные из газеты «ПРАВДА» картинки. Трогать её не дозволялось никому. Вечерами отец прочитывал газету, а затем аккуратно вырезал из неё фотографии, складывал в папку, тщательно завязывал тесёмки и прятал на верхнюю полку шкафа. Газета же отправлялась туда, куда положено – в сортир, и там уже использовалась по прямому назначению.
Я, как и всякий ребёнок, картинки рассматривать любил, тем более что детских книг в доме не было. Да и у кого они тогда были? И меня раздирало страшное любопытство: что же за чудесные картинки там, в этой запретной папке?..
Однажды, улучив момент, когда отца не было дома, а бабушка возилась на кухне, я, соорудив пирамиду из табуретки и фанерного ящика, добрался до верхней полки, вытянул папку, дрожа от нетерпения, развязал тесёмки и, сидя прямо на полу, принялся рассматривать содержимое. На вырезках были какие-то дядьки: усатые, бритые, в смешных круглых очках, в пиджаках и мундирах с погонами. Больше всего, конечно, мне понравились те, что были в фуражках с кокардами, в мундирах, увешанных орденами и медалями.
Не знаю, сколько времени я провёл, разложив на полу вокруг себя эти фотографии, как вдруг стукнула дверь, и на пороге возник отец. Как это частенько бывало, под турахом. И что он видит? Его сынок вытащил дорогую сердцу папочку, разбросал бесценные картинки и топчется, и ползает по всенародно любимым рожам. Враз протрезвев, папа вытащил из галифе широкий солдатский ремень, благо, после войны этого добра хватало, и давай охаживать меня по заднице. Бабушка бросилась на защиту, но где там…
– Ты – на коммуниста? – папаша задохнулся от ярости.
Выпустив пар, он бросил ремень, сел на лавку, опустил сжатые в замок руки промеж колен и с каким-то даже стоном выдавил:
– Да что же вы творите, ироды? Да мы из-за этого паразита всем скопом по этапу пойдём…
На следующий день бабушка распустила закатанные по локоть рукава: разъярённый сынок исхлестал ей все руки, которыми бабуля пыталась прикрыть меня.
На этот случай я теперь, спустя годы, смотрю по-другому. Каждый партиец, и это правило соблюдалось до распада КПСС, обязательно должен был выписывать газету «ПРАВДА». Это был закон: если у тебя, партийца, нет денег на хлеб – умри, но найди их на «ПРАВДУ». А после того, как ты её прочёл, а это была ежедневная газета, куда она уходила не только в деревне, но и в городе? Правильно, в сортир, ведь задницу надо было чем-то вытирать. Интересно, чем её вытирали до всеобщей грамотности? А если в газете напечатаны портреты наших выдающихся руководителей: товарищей Сталина, Ворошилова, Молотова и многих других? Что делать? Правильно, вырезать! Не то вытрешь задницу портретом товарища Сталина, а кто-то из односельчан найдёт в нужнике использованный клочок с изображением вождя – и кирдык тебе! Поэтому мой батяня всё это аккуратно вырезал и складывал в заветную папочку.
* * *
Отец частенько возвращался домой под утро. Объяснялось это обычно тем, что ждали какую-то важную директиву из райкома, который должен получить её из обкома, который должен получить её из Москвы от товарища Сталина, который любил работать по ночам. Прямо «дом, который построил Джо» – дядюшкой Джо называли Сталина американцы.При этом утренний выход на работу не отменялся. Однажды отец пришёл на рассвете и торжественно объявил, что отныне ВКП(б) переименована в КПСС, в связи с чем будут меняться партийные билеты, а, значит, состоится очередная чистка партийных рядов. Что такое чистка, все понимали без объяснения.