Сорта. Разделка

Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи

Стужа была очень близко.

Она всегда была близко, и я, как и все, привыкла об этом не думать. Но на ежегодную разделку, перед Шествием, все жители Ильмора приходили именно сюда – на границу между городом и стеной ледяной белой пустоты, поглощающей все цвета и звуки. По-своему она была красивой – как будто с неба на землю плеснули ледяного молока, и оно застыло в полёте – навеки. В его глубине быстро двигались неясные тени. Не снитиры – они не подходили так близко к границам поселений людей, чтобы их можно было разглядеть. Некоторые верили, что эти тени – души погибших в Стуже. Версия не такая уж безумная, если вспомнить, что души всех обитателей Стужи легко отделялись от тел, а ястреб и охотник, по сути, становились душой и телом, чтобы их поймать.

Другие считали, что все умершие уходят в Стужу – даже те, кто ни разу не пересекал границу. Эта версия нравилась мне даже больше. В конце концов, все мы принадлежали Стуже.

Иногда по белой ледяной поверхности, за которой гуляла снежная мгла, проходила рябь, и тогда всем нам становилось страшно. Мне кажется, даже приезжим препараторам было не по себе, хотя они лучше других знали Стужу.

Накануне Шествия многое происходило один-единственный раз в году.

И хорошо – не думаю, что хоть кто-то хотел бы разделывать привезённые из Химмельборга тела снитиров чаще. Как будто отвечая на эту мысль, кто-то из соседей по разделке – из-за защитных очков и костюма не понять было, кто – звучно блеванул на снег. И сразу – кто-то запричитал, кто-то побежал за помощью к препараторам.

Напрасный страх – защитные костюмы делали своё дело. Конечно, какое-то воздействие снитиров на людей сохранялось, но не более серьёзное, чем сильное похмелье.

Против традиции не пойдёшь – каждый год все жители Кьертании работают с препараторами плечом к плечу, как будто это может как-то компенсировать, что в остальное время они одни спасают всех жителей континента.

Мне никогда не становилось плохо во время разделки – но иногда я притворялась, что чувствую себя нехорошо. Слишком глубоко и часто дышала, пока не начинало темнеть в глазах – пока не начинала и в самом деле чувствовать, что мне плохо. Мне и в самом деле становилось плохо – потому что каждую разделку призрак Гасси, всегда маячивший где-то за моим плечом, становился особенно ярок.

Разделочная площадка была похожа на доску для игры в тавлы – белые квадраты утоптанного снега, красные – крови. Люди перемещались между ними, как фигуры, по заданным препараторами траекториям, не поднимая головы. Они стремились скорее закончить работу, вернуться домой и долго смывать с себя запахи разделки, готовясь к празднику. От губ поднимался пар, и от крови на снегу поднимался пар; таял снег, по спинам струился пот.

Влага, течение, кровь и снег, смерть и рождение – это действительно ощущалось, как ритуал, но от этого дело не становилось приятнее.

В этот раз мне досталась особенно противная работа – извлекать глазные яблоки из хаарьих глазниц. Нужно было действовать очень осторожно, чтобы не повредить перед тем, как механикеры повторно нейтрализуют их – подлатают места, которые обнажатся – и сделают пригодными для использования.

Не живые, не мёртвые – страшно делать то, что приходится, когда обледеневшие ресницы слегка трепещут под пальцами, как крылышки насекомого. Хаары, похожие на огромных зайцев – обзаведись, разумеется, зайцы смертоносными клыками и надёжным панцирем крепких, как кость, щитков, защищающих тело – лежали рядами, и их раскинутые в разные сторону голенастые ноги жутковато напоминали человеческие.

Я представила ряды мёртвых препараторов, белых и холодных на снегу. Всех тех, кому пришлось погибнуть ради того, чтобы в этом году даже в Ильмор – маленький городок на отшибе Кьертании – снова привезли достаточно препаратов.

На площадке стоял шум: пилы работали вовсю, и мир вокруг стонал и выл так, что зубы сводило. Воздух там, где шла эта работа, становился белым и плотным от костной пыли, и даже несмотря на защиту, здесь работали только самые здоровые и крепкие мужчины.

Я старалась не обращать на пилы внимания – сосредоточиться на глазах, которые нужно было извлекать осторожно, почти нежно. Для этого нужна предельная сосредоточенность – и умение не думать о том, что хаар, которого ты разбираешь на части, как и остальные снитиры – ормы, эвеньи, элемеры и прочие – по сути, жив, и останется жив, даже когда части его тела распределят между домами. Там они будут работать, постепенно угасая, до следующего года – выделять тепло, регулировать влажность воздуха, запускать механизмы…

Необязательно было заниматься глазами – по жребию мне выпали лапы орма, единственного привезённого в Ильмор, а отделять когти куда приятнее. Но Миссе Луми, которой выпали глаза, так побледнела – того и гляди, вывернет наизнанку ещё до того, как дошло до дела – что я решила: почему бы и нет.

Мне следовало тренировать самообладание при каждом удобном случае. Я понимала это уже давно – с тех самых пор, как узнала то, что не положено было знать.

Морда хаара дёрнулась под моими руками, и я с силой втянула воздух, но продолжила давить на его глазницу инструментом, похожим на огромную ложку. Хаар не мог причинить мне никакого вреда – его душа была поймана и убита препараторами, а значит, тело – не живое, не мёртвое – принадлежало людям.

– Привет.

Из-за визга пил я не сразу расслышала, что подошедший человек – из-за маски и очков не поймёшь сразу кто – обращается ко мне.

– Сорта, надо поговорить.

Теперь я узнала голос и ещё ниже склонилось над своим хааром – глаз не желал поддаваться.

– Давай помогу.

– Не надо. – Кажется, первые слова, обращённые к Унельму Гарту, за последние года три. Не меньше.

– Как скажешь. – Он опустился на корточки неподалёку и подвинул к себе хаарью лапу, безвольно скребущую когтями по снегу. – Тогда просто поговорим. Это нужно сделать, сама знаешь. Потом может быть сложней.

Приходилось признать: он прав. Ильмор – маленький город, где любое отклонение от ежедневной рутины привлекает чужое внимание.

Но, как известно, лучший способ спрятать что-то – положить на виду. На разделку собирается весь город, но каждый слишком погружён в неприятную работу, чтобы отвлекаться на чужие разговоры. К тому же – как на мрачном карнавале, где все наряжены одинаково – с двух шагов и не разглядишь, что Иде Хальсон, по прозвищу Сорта, и Унельм Гарт, несколько лет ходившие по разным сторонам улицы, вдруг решили побеседовать перед Шествием.

– О чём ты хочешь поговорить? – Я свирепо вонзила ложку глубже, и глаз наконец поддался.

– О росте показателей дравтодобытчиков уходящего года.

Унельм был в своём репертуаре – ничуть не изменился за эти годы – как я и думала, время от времени наблюдая за ним издалека. Ярко-синие глаза весело блестели даже сквозь заляпанные брызгами крови очки, и – я могла бы поставить на это – под маской он наверняка улыбался нагло и весело – как всегда.

Когда-то – в детстве – я любила эти его улыбки. Пока одна из них не провела между нами черту, которую не стереть никаким разговором.

– Твои шутки уже всем надоели, если ты пришёл ко мне?

Он наклонился ниже, и теперь я могла разглядеть даже широкий светлый шрам у него на лбу. Я помнила, как он появился. И не сосчитать, сколько раз за последние годы мне хотелось подойти к нему, встряхнуть за плечи изо всех сил.

«Ты что, забыл? Как ты мог об этом забыть?»

– Мои шутки популярны, как никогда. Но мне нужно отточить их на новых слушателях… Знаешь, перед тем, как мы с тобой уедем в столицу.

– Тише ты! – но никто на нас не смотрел. Никто не слушал.

– Да расслабься. – Воспользовавшись тем, что я отвлеклась, Унельм наклонился к моему хаару и вонзил разделочный нож в его жилистое трепещущее бедро.

Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

– Если тебе на всё плевать, то мне – нет. Я хочу уехать в Химмельборг, мне это нужно, а если кто-то узнает, что мы сделали…

– Сорта, мы были детьми. – Он потянул на себя мышцу, и тёмная кровь упругими толчками полилась на снег. – Это было давно.

– Это не имеет срока давности.

– Смотрю, кое-кто так и не научился отпускать…

– Зато ты научился этому за нас двоих.

Унельм вздохнул, и его защитные очки затуманились сильнее.

– Я не ругаться пришёл. – Он понизил голос ещё сильнее, и мне пришлось придвинуться ближе. Теперь наши головы почти соприкасались, и Унельм, как и я, то и дело поглядывал по сторонам.

– Неужели мы подобрались к сути?

– Подобрались, и это несмотря на твои постоянные колкости. Сорта… Мне не по себе.

На мгновение даже визжание пил, кажется, зазвучало слабее. Унельм Гарт, самоуверенный и самодовольный, дерзкий на язык, обожаемый одной половиной Ильмора и раздражающий другую… Говорил, что ему не по себе, и не кому-то – мне.

Значит, дело и вправду было плохо.

– И чего ты ждёшь от меня? Утешений? Помощи?

– Мы уже не дети, Хальсон. И ты не моя старшая сестра – я думал, тебе младших и так хватает.

Мне удалось задеть его, но никакой радости я не почувствовала.

– Тогда чего ты хочешь?

– Заключить договор. – Унельм аккуратно отделил ещё одну мышцу от лапы хаара, не обращая внимания, как когти судорожно взрывают снег. – Мы двое едем туда, где никого не знаем. Все эти годы у нас была общая тайна…

– В Химмельборге она перестанет иметь значение.

– Да. Но разве ты не чувствуешь то же, что и я? Мы связаны, Хальсон. Он связывает нас, нравится тебе это или нет. Мы никуда от него не денемся. Нас всегда было трое, со дня, когда мы все научились говорить – и выбрали говорить друг с другом. Трое нас и останется.

Я немного помолчала – не потому, что не знала, что сказать, а потому что говорить было бы слишком больно.

– Что за договор?

– Давай будем помогать друг другу, – просто сказал он, и глаза под очками казались бесстрастными. – Мы земляки, и в детстве, долго… Мы были друзьями. Я знаю, что ты злишься на меня…

«Злишься на себя».

– …Но другим там тем более не будет до нас дела.

Хаар смотрел на меня с мёрзлой земли, и в его ни живых, ни мёртвых глазах застыли мерцающими льдинками капли слёз. Плачут ли снитиры, грустят, радуются? Насколько они умны на самом деле?

Лучше не знать.

– Мы не сможем снова стать друзьями, Ульм. – Его детское, старое, ласковое имя вырвалось само.

«Ульм! Иде! Вас домой зовут!»

– Я на это и не надеялся. Но чтобы спасать друг друга, друзьями быть необязательно.

«Зато можно быть друзьями – и не суметь спасти».

– Ладно, по рукам. – Я протянула ему руку в перчатке, перепачканной слизью и кровью, и он её пожал. Это был первый раз за годы, когда мы коснулись друг друга, – при том, что наши отцы продолжали сидеть у кого-то на кухне за пивом и табаком каждые выходные, лишь изредка переговариваясь, а чаще просто глядя за окно, на белое сияние Стужи над тёмной линией теплиц и городских крыш у самого горизонта.

– Вот и хорошо. Торжественно обещаю не злоупотреблять твоей помощью – и не слишком открыто радоваться, когда тебе понадоблюсь.

В этом весь Унельм. Я не успела ответить ему, потому что он легко поднялся с колен, сжимая в кулаке пучок хаарьих мышц. Говорить с ним громко мне не хотелось – кто-то, неузнаваемый в защите, проходил мимо.

– Зайди к госпоже Торре, Сорта, – сказал он, уходя. – Ты сама знаешь, что это нужно сделать.

Не ему было говорить мне, что нужно сделать – и всё же Унельм Гарт был прав. Возможно, и договор был хорошей идеей – хотя уже тогда, пожимая его руку, я подумала: обращусь к нему только в самом крайнем случае. И всё-таки хорошо знать, что тебе есть, к кому идти. Я никогда прежде не покидала Ильмор – а теперь должна была уехать надолго, возможно, навсегда.