Чтение первого акта прошло с большим успехом. Даже Конни была взволнована до глубины своего естества (если от него хоть что-нибудь осталось). А сам Микаэлис был великолепен – он просто трепетал, сознавая, что заставляет трепетать других, и казался Конни даже красивым. Она вновь узрела в его чертах извечное смирение древней расы, которую более уже ничем не огорчить, не разочаровать, расы, чье осквернение обернулось ее чистотой. Ведь в рьяной, неукротимо-похотливой тяге к своевольной Удаче Микаэлис был искренен и чист. Столь же искренне и чисто запечатлевает африканская маска слоновой кости самые грязные и мерзкие черты.

И объясним его трепет, когда под его чары подпали и Клиффорд, и Конни: то был, пожалуй, наивысший триумф в его жизни. Да, он победил, он влюбил в себя супругов. Даже Клиффорда, пусть и ненадолго. Именно – влюбил в себя!

Зато назавтра к утру он просто извелся: дерганый, истерзанный сомнениями, руки и в карманах брюк не находят покоя. Конни не пришла к нему ночью… И где ее сейчас искать, он не знал. Кокетка! Так испортила ему праздник!

Он поднялся к ней в гостиную. Она знала, что он придет. Не укрылась от нее и его тревога. Он спросил, что она думает о его пьесе, нравится ли? Как воздух нужна ему похвала, она подстегивала его жалкую, слабенькую страсть, которая, однако, неизмеримо сильнее любого плотского удовольствия. И Конни не жалела восторженных слов, в глубине души зная, что и ее слова мертвы!

– Послушай! – вдруг решился он. – Почему бы нам не зажить честно и чисто? Почему бы нам не пожениться?

– Но я замужем! – изумилась Конни, а омертвелая душа ее даже не встрепенулась.

– Пустяки! Он согласится на развод, не сомневайся. Давай поженимся! Мне этого так хочется. Самое лучшее для меня – завести семью и остепениться. Ведь у меня не жизнь, а черт-те что! Я прожигаю жизнь! Послушай, мы ведь созданы друг для друга! Просто идеальная пара! Ну давай поженимся. Скажи, что, ну что тебе мешает?

Конни все так же изумленно взирала на него, а на душе – пустота. Как похожи все мужчины! Витают в облаках. Придумают что-нибудь и – раз! – вихрем устремляются ввысь, причем полагают, что и женщины должны следом воспарить.

– Но я замужем, – повторила она, – и Клиффорда не брошу, сам понимаешь.

– Но почему? Почему? – воскликнул он. – Через полгода он забудет о тебе, не заметит даже, что тебя нет рядом. Он вообще никого, кроме собственной персоны, не замечает. Ведь я вижу: тебе от него никакого толку. Он занят только собой.

Конни понимала, что Мик прав. К тому же она чуяла, что он сейчас и не стремится выставить себя благородным.

– А разве не все мужчины заняты только собой? – спросила она.

– Да, пожалуй, в какой-то степени. Мужчина должен состояться, должен проявить себя. Но это еще не самое главное. А главное – будет ли женщине с ним хорошо? Способен ли он ее осчастливить? Если нет, то нечего такому и думать о женщине… – Он замолчал и, как гипнотизер, вперил в нее взгляд больших, чуть навыкате, карих глаз. – Я же не сомневаюсь, что способен дать женщине все, что она ни попросит. Я в себе уверен.

– А что именно ты способен дать? – спросила Конни все с тем же изумлением, которое легко принять за восторг. А в душе по-прежнему пусто.

– Да что угодно, черт побери, что угодно! Завалю платьями, осыплю кольцами, серьгами, ожерельями; любой ночной клуб – к ее услугам! С кем бы ни пожелала познакомиться – пожалуйста! Захочет – пусть прожигает жизнь… или путешествует, и везде ей почет и уважение! Разве этого мало, черт возьми!

Говорил он вдохновенно, почти ликуя, и Конни зачарованно смотрела и смотрела на него, но душа безмолвствовала. Даже разум не внял радужным посулам. Даже в лице ничего не переменилось, ни один мускул не дрогнул, а раньше бы загорелась. Сейчас же ее сковало какое-то бесчувствие, нет, не «воспарить» ей вслед за Миком и его мечтой. Она лишь зачарованно-помертвело уставилась на него; правда, почуяла за барьером слов мерзостный запашок Вертихвостки Удачи.

А Мик пугался ее неопределенного молчания. Сидя в кресле, он подался вперед и умоляюще, со слезами на глазах смотрел на Конни. И кто знает, что в нем сейчас преобладало: гордыня ли, требовавшая, чтобы Конни подчинилась, или страх, что она и впрямь уступит его мольбам.

– Мне нужно подумать. Сразу я не могу решить, – сказала она наконец. – По-твоему, Клиффорда можно сбросить со счетов, а по-моему – нет. Вспомни только о его увечье…

– Чушь это все! Если каждый начнет козырять своими невзгодами, я могу козырнуть своим одиночеством. Я всю жизнь одинок! Пожалейте меня, разнесчастного, ну и далее в том же духе! Чушь! Если нечем больше похвастать, кроме увечий да невзгод… – Он внезапно замолчал, отвернулся, видно было лишь, как сжимаются и разжимаются кулаки в карманах брюк.

Вечером он спросил:

– Ты придешь сегодня ко мне? Я ведь даже не знаю, где твоя спальня.

– Приду! – ответила она.

В ту ночь этот странный мужчина с худеньким телом подростка ласкал Конни как никогда страстно. И все же оргазма одновременно с ним она не достигла. Только потом в ней вдруг разгорелось желание, ее так потянуло к этому детскому нежному телу. И неистово вверх-вниз заходили бедра, а Мик героически старался сохранить твердость не только духа, но и плоти, полностью отдавшись порыву ее страсти. Наконец, полностью удовлетворившись, постанывая и вскрикивая, она затихла.

Но вот тела их разъялись, Мик отстранился и обиженно, даже чуть насмешливо сказал:

– Ты что же, не умеешь кончить одновременно с мужчиной?! Придется научиться! Придется подчиниться!

Слова эти поразили Конни безмерно. Ведь совершенно очевидно, что в постели Мик может удовлетворить женщину, лишь уступив ей инициативу.

– Я тебя не понимаю, – пробормотала она.

– Прекрасно ты все понимаешь! Мучаешь меня часами после того, как я уже кончил. Терплю, стиснув зубы, пока ты своими стараниями удовольствие получаешь.

Нежданные жестокие слова ударили больно. Ведь сейчас ей хорошо, ослепительно хорошо, сейчас она любит его – к чему же эти слова! В конце концов, она не виновата: он, как почти все нынешние мужчины, кончал, не успев начать. Оттого и приходится женщине брать инициативу.

– А разве тебе не хочется, чтобы и я получила удовольствие? – спросила она.

Он мрачно усмехнулся:

– Хочется? Вот это здорово! По-твоему, мне хочется смиренно лежать, стиснув зубы, и чтоб ты надо мной верховодила?!

– Ну а все-таки? – упорствовала Конни, но Мик не ответил.

– Все вы, женщины, одинаковы. Либо лежите, не шелохнетесь, будто мертвые, либо, когда мужчина уже устал, вдруг разгораетесь и начинаете наяривать, а наш брат знай терпи.

Конни, однако, не вслушивалась, хотя точка зрения мужчины была ей внове. Ее ошеломило отношение Мика, его необъяснимая жестокость. Разве она в чем виновата?

– Но ведь ты же хочешь, чтобы и я получила удовольствие? – вновь спросила она.

– Разумеется! О чем речь! Но поверь, любому мужчине не очень-то по вкусу, сделав свое дело, еще ждать, пока женщина сама кончит…

Не часто доставались Конни в жизни столь сокрушительные удары – после таких слов ее чувству не суждено было оправиться. Нельзя сказать, что до этого она души не чаяла в Микаэлисе. Не разбуди он в ней женщину, она бы обошлась без него. И прекрасно бы обошлась! Но, коль скоро в ней все же проснулась женщина, стоит ли удивляться, что и она хочет получить свое в постели. А получив, питает самые нежные чувства к мужчине (как в эту ночь), можно сказать, любит его, хочет выйти за него замуж. Пожалуй, Микаэлис нутром почувствовал ее готовность и сам же безжалостно разрушил собственные планы – разом, словно карточный домик. А Конни в ту ночь похоронила свое влечение к этому мужчине, больше для нее не существовал вообще ни один мужчина. Жизни их разъялись, как и тела. Будто и не было никогда Микаэлиса.

Безотрадной чередой потянулись дни. Все пусто и мертво. Лишь однообразное бесцельное существование; в понимании Клиффорда это и есть «совместная жизнь»: двое долго живут бок о бок в одном доме, и объединяет их привычка.

Пустота! Смириться с тем, что жизнь – это великая пустыня, – значит подойти к самому краю бытия. Великое множество дел, малых и важных, составляет огромное число – но из одних только нулей.

Глава 6

– Почему в наши дни мужчины и женщины по-настоящему не любят друг друга? – спросила Конни у Томми Дьюкса, он был для нее вроде прорицателя.

– Вы не правы! С тех пор как придуман род людской, вряд ли мужчины и женщины любили друг друга крепче, чем сейчас. И добавлю, искреннее. Вот я, к примеру… Мне женщины нравятся куда больше мужчин. Они храбрее, им можно больше довериться.

Конни призадумалась.

– Но вы тем не менее никаких отношений с ними не поддерживаете.

– Разве? А что я сейчас, по-вашему, делаю? Разговариваю с женщиной о самом сокровенном!

– Вот именно – разговариваете…

– Ну а будь вы мужчиной, удалось бы мне большее, нежели разговор по душам?

– Нет, пожалуй, но ведь женщина…

– Женщина хочет, чтобы ее любили, чтобы с ней говорили и чтобы одновременно сгорали от страсти к ней. Сдается мне, что любовь и страсть – понятия несовместимые.

– Но это же неправильно!

– А вам не кажется, что вода чересчур мокра? Что бы ей стать посуше, а? Но она с нашими желаниями не считается. Мне нравятся женщины, я с ними охотно беседую, но я отнюдь не питаю к ним ни страсти, ни вожделения. Духовное и плотское во мне одновременно не уживутся.

– А по-моему, никакого противоречия не должно быть.

– Допустим, но зачастую в жизни все не так, как должно быть. Я в такие рассуждения не вдаюсь.

Конни снова задумалась.

– Но ведь мужчины умеют и пылко любить, и говорить с женщинами по душам. Не представляю, как можно пылко любить женщину и по-доброму, по-дружески не разговаривать с ней о сокровенном. Не представляю!

– Ну, знаете, – замялся он. – Впрочем, если я начну обобщать, толку будет не много. Я могу ссылаться лишь на собственный опыт. Я люблю женщин, но влечения не испытываю. Мне нравится разговаривать с ними. И в разговоре, с одной стороны, достигаю близости, с другой – отдаляюсь, меня совсем не тянет их целовать. Вот вам и противоречие. Но я, возможно, пример не типичный, скорее исключение из правил. Люблю женщин, но бесстрастно, а тех, что требуют от меня даже жалкого подобия страсти или пытаются вовлечь в интрижку, тех ненавижу.

– И вы об этом не жалеете?

– С чего бы? Ничуть! Вот у таких, как Чарли Мей, связей предостаточно. Но я не завидую. Пошлет мне судьба желанную женщину – прекрасно! Раз такой нет или, может, я ее пока не встретил, значит, говорю я себе: «Ты – рыбья кровь» – и довольствуюсь очень сильной симпатией к некоторым женщинам.

– А я вам симпатична?

– Весьма! Хотя, как видите, нам и в голову не приходит целоваться.

– Воистину! Хотя что ж в самом желании противоестественного?

– Ну при чем тут это! Я люблю Клиффорда, но что вы скажете, если я брошусь его целовать?

– А разницы вы не видите?

– Собственно, в чем эта разница, взять хотя бы наш пример. Мы люди цивилизованные, половое влечение научились держать в узде, и притом в строгой. Понравится ли вам, если я начну, подобно разнузданным европейцам, хвастать своими «достоинствами»?

– Мне бы стало противно.

– Вот именно! А я – если вообще меня можно отнести к роду мужскому – пока не вижу соответствующей мне женщины и не ахти как страдаю. Потому-то мне хватает просто добрых чувств к женщине. И никто никогда не заставит меня являть пылкую страсть или изображать ее в постели.

– Что верно, то верно. Но нет ли в этом какой-то ущербности?

– Вы ее чувствуете, я – нет.

– Да, я чувствую, что между мужчинами и женщинами какой-то разлад. Женщина в глазах мужчины потеряла очарование.

– А мужчина – в глазах женщины?

– Почти не потерял, – подумав, честно призналась Конни.

– Оставим всю эту заумь, вернемся к простому и естественному общению, как и подобает разумным существам. И к чертям собачьим всю эту надуманную постельную повинность! Я ее не признаю!